В общем, не важно, что заставляет главу семьи передумать, но в конце концов Том решает выполнить просьбу сына. Они поехали в город пораньше, чтобы Салли (обе дочери активно и с удовольствием вызвались ей помочь) успела подготовиться к празднику. Сегодня 14 августа – разгар лета в штате Мэн. Небо цвета полинявших голубых джинсов, пухлые белые облака, соленый ветерок.
В районе озер, где в 1923 году дед Тома Махо построил хижину, все изнемогает от жары – леса, озера, пруды и болота, – на улице девяносто градусов[13], а влажность такая, что можно пить воздух. Зато на побережье, в Фальмуте, всего около восьмидесяти[14]. Влажность совсем незаметна из-за морского бриза, который к тому же сдувает мошкару. На лужайке перед домом полно детей. В основном это друзья Вилла, но есть и подруги Джесси и Мэдди. И, что странно, все очень даже неплохо ладят. Все хорошо, никаких происшествий. И около пяти вечера Том наконец удобно располагается в кресле со стаканом мартини. Он смотрит на Джесси, которая стоит неподалеку с крикетным молотком на плече, как часовой с винтовкой (и которой прекрасно слышно, о чем говорят родители, но это можно расценить как комплимент в ее адрес), потом поворачивается к жене и говорит, что ему кажется, что все-таки это была замечательная идея.
И не просто замечательная, – думает Джесси, – а гениальная и совершенно потрясающая идея, уж если по правде. На самом деле она думает не совсем так, но не надо высказывать это вслух, потому что – зачем искушать судьбу? Джесси считает, что сегодня просто отличный день – как сладкий вкусный персик. Даже музыка, орущая из переносного магнитофона Мэдди (который она охотно вынесла на лужайку перед домом, хотя обычно это была Великая и Неприкосновенная Святыня), совершенно не раздражает. Джесси, наверное, никогда не полюбит Марвина Гея – как она больше уже никогда не полюбит минеральный запах воды, исходящий от озера в жаркие летние дни, – но эта песня очень даже ничего. «И черт меня побери, если ты не красавица, крошка» – глупая песенка, но вполне ничего. Безобидная.
14 августа 1965 года. Этот день все еще длится в памяти спящей женщины, которая прикована наручниками к кровати в домике на берегу озера, в сорока милях южнее Дак-Скор (но с тем же противным, металлическим запахом воды в жаркие летние дни). И двенадцатилетняя девочка, которой она была когда-то, не видит, что Вилл подкрадывается к ней сзади. Она наклонилась над мячиком, прицеливаясь, и ее оттопыренный задик превратился в слишком заманчивую мишень для мальчишки, который прожил на свете столько же лет, сколько иннингов в бейсбольной партии. И все же какая-то ее часть знает о том, что он к ней подходит. И с этого момента сон превращается в кошмар.
Джесси прицеливается, чтобы попасть в воротца с расстояния в шесть футов. Трудная позиция, но попасть очень даже возможно. И если получится, ей удастся наконец сравнять счет с Кэролайн. Это было бы здорово, потому что эта воображала Кэролайн почти всегда побеждает в игре в крокет. И вот как раз когда она заносит молоток для удара, из магнитофона раздается новая песня.
О-о-о, слушайте все, – в шутку грозится Марвин Гей, только Джесси почему-то кажется, что это вовсе не шутка. – И особенно вы, девчонки…
Загорелые руки Джесси покрываются гусиной кожей.
…как тяжело быть одному, когда любимой нет рядом… Друзья говорят, что я слишком сильно люблю…
Пальцы немеют, и Джесси совсем не чувствует молоточка в руках. В запястьях покалывает, как будто
(Колодки, смотрите, женушка в колодках, посмейтесь над женушкой в колодках)
на них надеты невидимые оковы. И сердце внезапно переполняется страхом. Это другая песня… плохая песня.
…но кажется мне… кажется… только так и надо любить…
Джесси поднимает голову и смотрит на подруг, которые ждут, когда она ударит, и видит, что Кэролайн исчезла. На ее месте стоит Нора Кэллиган. Волосы заплетены в косички, кончик носа измазан белой краской; на ней – теннисные туфли и медальон Кэролайн с маленькой фотографией Пола Маккартни. Но зеленые глаза – Норины; она смотрит с пронзительным, взрослым состраданием. Джесси вдруг вспоминает, что Вилл – которого, несомненно, подстрекают приятели, – Вилл, очумевший от шоколадных пирожных и кока-колы, подкрадывается к ней сзади, чтобы ущипнуть. И тогда она разозлится, развернется и ударит его по лицу. И если праздник не будет испорчен полностью, то это по крайней мере добавит половник дегтя в его приторное совершенство. Джесси пытается ударить по мячу молоточком, чтобы выпрямиться и повернуться, прежде чем Вилл подойдет. Ей хочется изменить прошлое, но это очень непросто – все равно как пытаться приподнять дом и заглянуть под него в поисках спрятанных или потерянных вещей.
Кто-то прибавил громкость, и магнитофон уже просто-напросто надрывается, исторгая торжественную садистскую песенку: ОБИДНО ОЧЕНЬ МНЕ СЕЙЧАС… СО МНОЙ ТЫ ПЛОХО ОБОШЛАСЬ… КТО-НИБУДЬ, ПОДСКАЖИТЕ ЕЙ… ЧТО ПОСТУПИЛА ОНА НЕЧЕСТНО…
Джесси снова пытается ударить по мячу молоточком и отшвырнуть его от себя, но все бесполезно. Он словно приклеен к рукам.
Нора! – кричит она. – Нора, помоги мне! Останови его!
(В этот момент спящая Джесси в первый раз застонала и ненадолго отпугнула пса от тела Джералда.)
Нора медленно и сурово качает головой. Я не могу тебе помочь, Джесси. Ты сама по себе. Как и все в принципе. Обычно я не говорю этого пациентам, но в твоем случае, мне кажется, лучше быть откровенной.
Ты не понимаешь! Я не смогу пережить это еще раз! НЕ СМОГУ!
Да ладно тебе, не глупи, – раздраженно отвечает Нора и отворачивается, словно не в силах вынести яростного выражения на лице Джесси. – Подумаешь, большое дело. Еще никто от этого не умирал.
Джесси затравленно оглянулась (хотя по-прежнему никак не могла разогнуться) и увидела, что ее подруга Тэмми Хоу тоже исчезла, а на ее месте стоит Рут, в белых шортах и желтой майке Тэмми. В одной руке у нее – молоточек для крокета в красную полоску, в другой – сигарета «Мальборо». На лице застыла язвительная усмешка, но глаза серьезны, полны печали.
Рут, помоги мне! – кричит Джесси. – Ты должна мне помочь!
Рут глубоко затягивается сигаретой, потом бросает ее на землю и затаптывает пробковой подошвой Тэмминой сандалии. Ой как страшно, лапуля. Он всего лишь тебя ущипнет, а не засунет тебе в жопу мясницкий нож. И ты это знаешь не хуже, чем я. К тому же ты уже через это прошла один раз. Что в этом такого? Подумаешь…
Нет, он не просто меня ущипнет, не просто ущипнет, и ты это знаешь!
Ну футы-нуты, я знаю, – говорит Рут.
Что? Что это значит…
Я имею в виду, что не могу знать ВСЕГО, – кричит Рут. Ее голос пронизан гневом и болью. – Ты же мне ничего не рассказываешь, ты никому ничего не рассказываешь. Ты тогда просто сбежала и все. Удрала, словно кролик, увидевший на траве тень совы.
Я НЕ МОГЛА рассказать! – орет Джесси. Теперь она замечает перед собой чью-то тень, словно Рут накаркала. Конечно же, это не тень совы, а всего лишь тень Вилла. Она уже слышит сдавленные смешки его друзей. Знает, что он уже вытянул руку, а она так и не может распрямиться и отойти. Она бессильна изменить то, что сейчас произойдет. Джесси понимает, в чем суть кошмара.
Я НЕ МОГЛА! – снова визжит она. – Я не могла рассказать, не могла! Это бы убило маму, или разрушило нашу семью, или и то и другое сразу. Он мне так сказал! Папа мне так сказал!
Мне очень не хочется лишний раз тебя огорчать, но я все же напомню, что в декабре будет двенадцать лет, как он умер, лапуля-крохотуля. Так что можно уже и забыть об этой душераздирающей мелодраме. Он же не подвесил тебя за соски на бельевой веревке и не разжег под тобой костер.
Но Джесси не хочет об этом слышать, не хочет задумываться о своем прошлом – даже во сне. Если костяшки домино начнут валиться, кто знает, чем это может закончиться? Так что она «отключила» слух и продолжала смотреть на свою старую подругу пронзительным, жалобным взглядом, который так часто вызывал у Рут (чья внешняя непробиваемость и уверенность в себе была лишь показухой) смех, и она соглашалась сделать все, о чем бы Джесси ее ни просила.
Рут, ты должна мне помочь! Должна!
Но на этот раз умоляющий взгляд не помог. Я так не думаю, лапуля. Три Сьюзи уже в прошлом. Про молчание можно забыть. Бежать тебе некуда, а проснуться – не вариант. Это сказочный поезд, Джесси. Ты – котенок, а я – сова. И мы уже едем. Так что давай, пристегнись получше. Это экспресс.
Но на этот раз умоляющий взгляд не помог. Я так не думаю, лапуля. Три Сьюзи уже в прошлом. Про молчание можно забыть. Бежать тебе некуда, а проснуться – не вариант. Это сказочный поезд, Джесси. Ты – котенок, а я – сова. И мы уже едем. Так что давай, пристегнись получше. Это экспресс.
Нет!
И тут – к ужасу Джесси – начинает темнеть. Может быть, солнце просто скрылось за тучей, но она уверена, что это не так. Солнце гаснет. Скоро летним днем засверкают звезды, и хищный филин выйдет на охоту за беспомощной голубкой. Пришло время затмения.
Нет! – опять кричит Джесси. – Это было два года назад!
Вот в этом ты не права, – говорит Рут Ниери. – Затмение не кончилось – для тебя. Для тебя солнце так и не зажглось.
Джесси открыла было рот, чтобы возразить, что Рут преувеличивает – так же, как и Нора, которая вечно пыталась разговорить Джесси, которая повторяла, что настоящее можно улучшить, но лишь разобравшись с прошлым – как будто можно улучшить сегодняшний ужин, смешав его с засохшими остатками вчерашнего завтрака. Джесси хочет сказать Рут – как сказала и Норе, когда уходила, – что есть разница между жить с чем-то и жить пленником чего-либо. Неужели вы, две идиотки, не понимаете, что Культ себя любимой это всего лишь еще один культ?! Она хочет это сказать, но прежде чем успевает открыть рот, наглая рука просовывается ей между ног – большой палец грубо поглаживает расселину между ягодицами, а остальные пальцы прижимаются через шорты прямо к влагалищу. Рука гораздо больше, чем у Вилла, и далеко не такая невинная. В магнитофоне играет гаденькая песня, три часа дня, а на небе – звезды. Вот как
(от этого еще никто не умирал )
дурачатся взрослые.
Она оборачивается, ожидая увидеть отца. Что-то похожее он с ней проделал во время затмения. Наверное, вечно ноющие апологетки Культа себя любимой, приверженицы жизни прошлым – Рут и Нора – назвали бы это совращением малолетних. Она уверена, что это отец, и боится, что очень жестоко накажет его за то, что он сделал. Не важно, мелочь это или нет. Она замахнется молотком для крокета и ударит его по лицу: разобьет ему нос и вышибет зубы. И когда он упадет на траву, придет собака и сожрет его.
Но это не Том Махо, а Джералд. Он совсем голый. Напрягшийся пенис Преуспевающего Адвоката торчит из-под мягкого розового живота и направлен прямо на нее. В каждой руке у него – по паре полицейских наручников. Он протягивает их ей в этой неестественной темноте среди белого дня. Звезды отражаются на зубастых челюстях браслетов со штампом М-17. Ему не удалось достать F-23.
Давай, Джесс, – говорит он, ухмыляясь. – Стоишь тут, будто не знаешь, чего от тебя хотят. К тому же тебе это нравилось. В первый раз, когда ты кончала, ты едва не взорвалась. Да и мне тоже безумно понравилось. Мне даже иногда снится наш первый раз. И знаешь, почему тебе было так здорово? Потому что не надо было ни о чем думать. Почти все женщины любят, когда мужчина подчиняет их себе. Уже доказанный факт из женской психологии. А интересно: ты кончила, когда твой отец тебя лапал? Я уверен, что да. Да так, что чуть с ума не сошла. Эти дуры-апологетки Культа Себя любимой могут спорить хоть до посинения, но мы-то с тобой знаем правду, так ведь? Одни женщины могут сами сказать, чего хотят, а другим нужен мужчина, чтобы он им сказал, чего они хотят. Ты из второй категории. Но ничего, Джесси. Я для этого и раздобыл наручники. Это браслеты любви. Так что надень их, моя дорогая. Надень.
Она отступает назад, и трясет головой, и не может понять, смеяться или плакать. Тема новая, но речи знакомы. Я слишком долго была замужем за адвокатом, Джералд, и адвокатские штучки на меня не действуют. Мы оба знаем, что эти забавы с наручниками совсем не по мне. А вот тебе это надо. Чтобы растормошить своего старого и в хламиду пьяного Джона Томаса. Так что оставь при себе свою неудачную интерпретацию фактов женской психологии.
Джералд понимающе улыбается. Попытка хорошая, крошка. Чертовски хорошая. Лучшая защита – это нападение, да? Вроде даже я тебя сам этому научил. Впрочем, не важно… У тебя сейчас есть два варианта: либо надеть наручники, либо убить меня еще раз крокетным молоточком.
Джесси оглядывается и с ужасом понимает, что за ее спором с толстым возбужденным мужем (на котором сейчас надеты только очки) наблюдают все, кто был на дне рождения Вилла. И тут не только ее семья и друзья детства. Вот там, у чаши с пуншем, стоит мисс Хендерсон, которая будет ее научным руководителем на первом курсе в колледже. Стоит на лужайке и Бобби Хаген, который пригласит ее на бал в выпускном классе школы, а потом трахнет на заднем сиденье папашиного «олдсмобиля», 88-го года выпуска. Рядом с ним – белокурая девушка из ньювортской часовни; та, чьи родители очень ее любили, но ее брата буквально боготворили.
Барри, – думает Джесси. – Ее зовут Оливия, а брата – Барри.
Блондинка что-то говорит Бобби Хагену, но смотрит при этом на Джесси. Ее лицо очень спокойно, но выглядит она устало. На ней футболка с рисунком из комиксов Р. Крамба: мистер Нэчурал куда-то бежит по улице и говорит на ходу: «Порок – хорошо, а инцест – лучше». За Оливией стоит Кендалл Уилсон – директор школы, куда Джесси впервые устроилась преподавателем. Кендалл отрезает кусок шоколадного торта для миссис Пэйдж, которая была ее учителем музыки в раннем детстве. Для женщины, умершей два года назад, она выглядит бодрячком.
Это не сон, – думает Джесси. – Я словно тону. Все, кого я когда-либо знала, собрались здесь – под ночным звездным небом в три часа дня. Все смотрят, как мой голый муж пытается заставить меня надеть наручники, пока Марвин Гей поет: «Может, найдется свидетель?» Утешает только одно: хуже уже не бывает.
Бывает. Миссис Верц, первая учительница Джесси, вдруг заливается смехом. Старик мистер Кобб, их бывший садовник, который уволился в 1964 году, тоже начинает хохотать. К ним присоединяются Мэдди, и Рут, и Оливия со шрамами на груди, а Кендалл Уилсон и Бобби Хаген – те вообще пополам согнулись от смеха. Они дружески хлопают друг друга по спине, как будто услышали грязную шуточку местного юмориста из парикмахерской. Вероятно, про систему жизнеобеспечения влагалища.
Джесси оглядывает себя и видит, что теперь она тоже голая. На груди – помадой оттенка «Мятная-ням-ням» – написаны два проклятых слова: ПАПОЧКИНА ДОЧКА.
Надо проснуться, – думает Джесси. – А то я тут умру со стыда.
Но проснуться не получается, по крайней мере сейчас. Она поднимает взгляд и с ужасом видит, что понимающая улыбка Джералда превратилась в кровавую рану. А потом между зубами показалась собачья морда… шерсть пропитана кровью. А между ее клыками – жестокой пародией на роды – вылезает лицо отца Джесси. Над хищной ухмылкой – мрачно светятся серым его обычно голубые глаза. Это глаза Оливии, вдруг понимает Джесси. И еще до нее доходит, что всюду витает запах пресной озерной воды – едва уловимый и тем не менее такой отвратительный.
Друзья говорят, что я люблю слишком сильно, – поет отец из пасти пса, который, в свою очередь, высунулся изо рта ее мужа. – Но мне кажется, мне кажется, что только так и надо любить…
Джесси швыряет молоточек в сторону и бежит прочь, заходясь криком. И когда она пробегает мимо этой кошмарной матрешки, Джералд защелкивает наручники у нее на запястье.
Попалась! – кричит он победно. – Моя гордячка. Моя красавица!
И тут ей в голову приходит мысль, что затмение еще не полное, потому что небо еще темнеет. Но потом она с облегчением понимает, что это не небо темнеет – это темнеет в глазах. Сейчас она упадет в обморок.
Не глупи, Джесс, во сне нельзя упасть в обморок.
Но Джесси кажется, что именно это сейчас и случится. Да это уже и не важно: обморок или фаза глубокого сна, к которой она стремится, как к единственному укрытию во время страшной катастрофы. Важно лишь то, что она все-таки вырвется из этого кошмара, который потряс ее больше, чем то, что сделал в тот день отец. Она наконец спасется, и ее благодарность, кажется, не имеет границ.
Она уже почти провалилась в глубокий сон, но тут в сон внезапно ворвался ужасный звук, похожий на хриплый рваный кашель. Джесси пытается скрыться, не слышать, но ничего не получается – ничего. Звук вонзается в нее, словно крюк, и тащит вверх – к безбрежному, хрупкому серебристому небу, что разделяет сон и явь.
Глава 12
Бывший Принц – когда-то гордость и радость маленькой Кэтрин Сатлин – сидел около кухонной двери. С момента его последней вылазки в спальню прошло уже около десяти минут. Он сидел, подняв голову; немигающий взгляд устремлен в темноту. Последние месяца два пес питался очень скудно, а сегодня вечером наелся до отвала – просто обожрался, – и, по идее, на него уже давно должна была навалиться ленивая сонливость. Да, так и было какое-то время, но сейчас сонливость как рукой сняло. Вместо нее пришла нервозность, которая все нарастала и нарастала. Что-то замкнуло тонкие, словно волос, контакты в той части мозга, где у собак пересекаются чувства и интуиция. Хозяйка продолжала стонать в другой комнате и периодически что-то бормотала во сне, но вовсе не это заставляло пса нервничать. Он не поэтому насторожился, хотя уже почти уснул. Не поэтому обнажились клыки, а целое ухо встало торчком.