Все дети увидели тётю и закричали:
– Тётя Маша, тётя Маша…
Тётя Маша, здоровая, весёлая, полная, идёт, и руки у неё заложены назади, но Дим видит, что она прячет, – она держит в руках повозочку с лошадкой и кучером.
– А кто, – весело, громко говорит тётя Маша, – из вас рожденник сегодня?
Маленький мальчик в латах покраснел и встал.
– Ах, это ты, Женя? – сказала тётя Маша, – твоё рожденье? Ну, поцелуй тётю.
Тётя Маша присела к земле, подставила Жене свою щёку; и когда Женя поцеловал её, она спросила:
– А ты тётю Машу любишь?
– Люблю, – сказал Женя.
– А ну-ка, покажи – как?
Женя обнял изо всей силы шею тёти Маши.
– А Бозеньке ты молишься? – продолжала тётя Маша.
– Молюсь.
– Тётя Маша, тётя Маша, – вмешалась Нина, и глаза её загорелись, как огоньки, – Женя так Богу молится: пошли, Господи, здоровье папе, маме, братьям, сёстрам, дядям, тётям и потом всему, что увидит, и так говорит: сапогам, которые стоят под кроватью…
– Ну, уж ты, – говорит тётя Маша, – всегда всё подметишь, не мешай нам…
И, обратившись опять к Жене, тётя Маша спросила:
– А молочко ты пьёшь?
– Пью.
– Ну, умница, вот же тебе…
И тётя Маша дала Жене повозочку с лошадкой и кучером.
– Вот я тоже подметила, – говорит Нина, – что ты, тётя Маша, всегда подаришь как раз то, что больше всего нравится.
Тёте Маше было это приятно, и она рассмеялась.
Как раз в это время Дим увидел в одном из окон того, кого он привык называть своим дядей.
– Дядя! – сказал он удивлённо Егору, – разве он здесь живёт?
– Так ведь где же ему жить? – сказал Егор.
Что-то точно обожгло Дима, и он забыл и о братьях своих, и о сёстрах, и о большой тёте Маше, которая вдруг, увидев прильнувшее к ограде жёлтое лицо и большие, чёрные глаза мальчика, сказала нарочно громко:
– Зачем чужие дети подходят к ограде?
И все дети оглянулись и стали смотреть на Дима.
Но Дим ничего не слышал и не видел: сердце его билось так, как будто кололо и говорило: здесь, здесь живёт дядя.
А Егор в это время уже тащил его по дорожке, приговаривая испуганно:
– Как же это можно так делать, а если бы дядя увидел?
– Егор, не так скоро… я не могу… сядем…
И Дим сел, белый как стенка, потому что что-то жгло и разрывало ему грудь; его тошнило.
– Ах, если бы немножко воды…
Что говорит Егор? Да, надо уходить…
И Дим, пересиливая себя, озабоченно опять поднялся на ноги, и они торопливо пошли дальше. Испарина выступила на всём его теле, неприятная, липкая; жёлтое лицо его вдруг осунулось, и под глазами сильнее обрисовались тёмные круги, и глаза казались ещё больше. Кололо в боку, и, согнувшись, Дим шёл через силу, прижимая рукой то место, где кололо… Точно буря неслась над ним, и всё тонуло в вихре нескладных мыслей, тяжёлых ощущений. И так больно было: точно вдруг что-то острое, чужое глубоко вошло в его сердце и осталось там, и замерло сердце в нестерпимой боли.
Потом они сели на извозчика и поехали. Легче стало Диму, и чужой себе и всем, он сидел, сгорбившись, рядом с Егором.
А кругом в садах так радостно щебетали птички. садилось солнце и в золотой пыли светились. деревья, кусты. Вот открылась даль, вся в блеске заката с золотым небом, там, где садится солнце, где как будто туман горит над землёй. Или то ещё тоже земля, невидимая, призрачная, с неведомой в ней жизнью?
Егор говорит что-то о смерти. А что значит смерть и жизнь после смерти? Может быть, это значит, что после смерти все уходят туда, в ту даль, где собираются теперь все вместе: и земля, и небо, и солнце, где так светло, вон в той точке… Умрут все: и он, и мама, и папа, и все братья, и сёстры, и тёти, и все пойдут туда.
«Ах, хорошо тогда будет, – скорей бы только умирать всем», – думает Дим.
– Когда я умру, мне можно будет бегать, Егор?
– Можно.
Он быстро, быстро тогда побежит вон туда, к тому светлому.
– Ох, Боже мой, Боже мой, – говорит, подъезжая к дому, Егор, – лица на вас нет… и что только будет, что только будет!
– Ничего не будет, Егор, – отвечает Дим, – я скажу, что мне сделалось дурно – вот и всё, и мы взяли извозчика.
Но напрасно волновался Егор: мать Димы не приезжала ещё, так и спать лёг Дим, не дождавшись её. В первый раз он был рад этому. Он так устал, что, как лёг, так и заснул. Он крепко и хорошо спал всю ночь и утром, проснувшись, лежал в своей кроватке свежий и бодрый, ни о чём не думая.
Но, когда к нему вошла мама, он вдруг сразу всё вспомнил, что было вчера, и ему стало так неприятно и неловко, что он закрыл глаза.
– Ты спишь, Дим?
Сердце Дима стучало, в ушах шумело, и он никак не мог ответить: ему не хотелось отвечать. Ему было на кого-то за что-то обидно, хотелось жаловаться, упрекать в чём-то. Хотелось рассказать всё вчерашнее, но он так страшно поклялся Егору.
Он сделал усилие и открыл глаза.
– Какие у тебя сегодня мутные глаза, – сказала мама, наклоняясь и целуя его.
И он поцеловал маму, но ему показалось, что он целует не маму, а кого-то другого. Он быстро отвёл глаза и тихо спросил:
– Где Егор?
– Егор в саду.
Значит, Егора не прогнали. Дим облегчённо вздохнул. Он вспомнил, что вчера целый день не видал маму и хотел было спросить её, где она была, но подумал, что мама теперь не скажет уже ему правду. И он не может маме правду сказать. И так скучно и пусто стало на душе у Дима, и он опять вздохнул и подумал: «Ах, скорее бы уже все умирали». А мама всё смотрит на него, наклонившись к нему, и грустно говорит:
– Бедный мой мальчик, может, ты сердишься на свою маму за то, что она тебя вчера на целый день бросила?
В ответ Дим порывисто обнял её за шею и, прижимаясь, сразу смочил ей всё лицо своими слезами.
– Милый мой, милый мой, дорогой…
И мама горячо, испуганно целовала лицо Дима, ручки его и грудь.
Слёзы облегчили Дима, он опять смотрел на маму и улыбался ей сквозь слёзы. И всё, что было вчера, показалось вдруг Диму таким далёким. «Только ничего не надо говорить маме», – подумал он.
Он озабоченно оделся, напился молока и вышел на балкон.
Вон Егор копает грядку. Егор угрюмый, озабоченный копает и ни на кого не смотрит. Позвать его? Нет.
Мама села играть. Ах, скорее бы приходила Наташа. Только он и её заставит поклясться, что она не скажет ничего ни его маме, ни дяде.
А вот и Наташа. Она подошла близко, близко к Диму и, кивая у него под самым носом головой, сказала:
– Ну, здравствуй, здравствуй! Потом она села и заговорила:
– Дядя Коля приехал… Я плакала, а он мне сказочку рассказал. Я тебе расскажу её. Есть такой дворец – знаешь? И сад, и ангелы – и там дети. А когда дети плачут – знаешь – ангелы собирают их слёзы в такие маленькие чашечки, – вот такие, и потом поливают цветочки в саду: хорошенькие цветочки, нигде таких нету… А те слёзы, которые не попадают к ангелу в чашечку, те падают, – на пол падают, – вот так, – и делаются жемчугами… Понимаешь? Ангелы собирают этот жемчуг и строят из него детям дворец.
Наташа наклонилась к самому уху Дима и, кивая головой, грубо сказала:
– А у мамы моей много, много жемчуга… Хорошая сказочка?
– Очень хорошая! – сказал Дим.
– А где этот дворец? – спросила Наташа.
Дим вдруг вспомнил то светлое, что видел он там, где садится солнце, и сказал:
– А я знаю, где он, – я его вчера даже видел: там, где солнце, небо и земля сходятся вместе и гам всё прозрачное, – я вчера его видел. Его можно видеть каждый день, когда садится солнце… Но слушай, Наташа, это после, а теперь я тебе что-то скажу, но только побожись, что ты не скажешь моей маме и моему дяде.
И Дим так строго уставился в Наташу, что даже скосил глаза.
– Только я не хочу, если страшное, – сказала Наташа, – я не люблю страшного, – я потом ночью всегда кричу.
– Нет, нет, не страшное…
И Дим, понижая голос, сказал:
– Ты знаешь: у меня есть братики и сестрички.
– Родные или двоюродные?
– Родные! И родные и двоюродные.
Наташа подумала и строго сказала:
– Ты, значит, меня обманывал?
– Нет, я и сам не знал, – мне Егор вчера сказал; и, знаешь, мой дядя не дядя, а папа мой… И знаешь? Я даже видел вчера всех братиков и сестричек… Мы потихоньку с Егором подошли и всё видели через ограду…
Дим хотел было рассказать Наташе, как он и папу увидел в окне, но ему стало так неприятно, что он ничего не сказал.
Наташа пригрозила Диму пальчиком и сказала:
– Ну, смотри… А ты кого больше любишь: меня или братиков и сестричек?
Дим смутился.
– Наташа, – сказал он, – я тебе правду скажу: одинаково.
– А я так не хочу, – сказала Наташа. – Ты меня люби больше, а если не будешь любить, я не буду к тебе ходить… Не буду, не буду: никогда не буду…
Наташа говорила и уже уходила, пятясь задом к лестнице.
– Ну, Наташа… Ну, хорошо, слушай: они мои братики и сестрички, а ты будешь… моей женой…
Наташа быстро подошла к Диму и сказала:
– Знаешь, мы их всех возьмём и пойдём в тот дворец…
– Только, Наташа, в тот дворец можно попасть после смерти…
Наташа подумала сперва, а потом несколько раз ласково хлопнула его по голове, приговаривая:
Наташа подумала сперва, а потом несколько раз ласково хлопнула его по голове, приговаривая:
– Неправда… Вот тебе, вот тебе, вот тебе…
И она убежала, а Дим кричал ей:
– Скорей приходи!
IV
Наташа ничего не сказала Диминым маме и дяде, но она сказала своей маме.
– И больше ты к Диму не ходи, – сказала ей её мама.
Но Наташа продолжала ходить к Диму.
– Если ты не будешь меня слушаться и будешь продолжать ходить к Диму, я тебя высеку, – сказала опять Наташина мама.
Наташа пошла к Диму, принесла куклу и сказала:
– Ты будешь папа, а я мама и это наша дочка: она непослушная, и теперь надо её высечь.
Наташа села на стул, положила себе на колени куклу, подняла ей платьице и стала бить её, приговаривая:
– Вот тебе, вот тебе, вот тебе… А теперь мы её поставим на колени и лицом в угол.
Наташа торопливо слезла со стула и понесла куклу в угол балкона.
– Нет, – сказала она, – здесь она будет видеть сад: надо, чтобы она ничего не видела.
Наташа отнесла куклу в угол, где балкон примыкал к дому, и, поставив её лицом к стене, сказала:
– У, противная!..
Потом Наташа возвратилась к Диму и, сев на стул, проговорила:
– Мне ни капельки её не жалко, и мы не будем даже на неё смотреть, и пусть наша дочка целый день так стоит на коленях, потому что мне ни капельки не жалко её: она гадкая… гадкая… и ты гадкий, гадкий, гадкий, и я никого не люблю…
И Наташа вдруг заплакала.
Она плакала, а Дим испуганно говорил ей:
– Наташа, милая, не плачь… Я никогда не буду тебя обижать, и куколка больше не будет… И я, и она, мы очень тебя любим… Не плачь же, Наташа.
И Дим, нагнувшись к Наташе, спросил:
– Можно тебя поцеловать?
– Нет, – сказала Наташа, продолжая плакать, – меня нельзя целовать, – никто не может меня целовать, только папа и мама могут меня целовать, потому что все другие – больные, и я тоже сделаюсь тогда больная… Поцелуй меня в лобик.
Дим поцеловал её, но Наташа всё продолжала плакать.
– Отчего же ты ещё плачешь?
– Потому что мама меня высечет, потому что я гадкая… я очень гадкая…
И Наташа, плача, слезла со стула и ушла, а Дим с ужасом думал: неужели высекут Наташу?! О, как стыдно, нехорошо и больно, когда секут такую маленькую девочку.
Когда Наташа пришла домой, мама спросила её:
– Ты опять была у Дима?
– Была, – сказала Наташа.
– Что я сказала, что я сделаю с тобой, если ты пойдёшь к Диму?
– Ты высечешь меня, – сказала Наташа.
– За что я тебя высеку? – спросила её мама.
– За то, что я нехорошая девочка: я не слушаюсь.
Мама встала, взяла за руку Наташу и сказала:
– А теперь, когда ты знаешь, пойдём, и я тебя высеку, и сегодня я высеку тебя линейкой.
– Мне будет очень больно? – спросила Наташа.
– О, да, очень больно.
Когда они подошли к той комнате, где мама секла Наташу, Наташа вдруг вырвала свою руку и быстро пошла прочь, но мама догнала её и повела назад.
Лицо Наташи надулось, сделалось испуганным, и она закричала:
– Я не хочу!
– Теперь поздно, – крикнула Наташина мама и изо всей силы дёрнула Наташу за собой.
Мама высекла Наташу.
Наташа пошла в детскую и написала на бумажке: «Меня высекла мама за то, что я хожу к тебе, потому что я гадкая, и я не буду больше к тебе ходить, а на ёлку я умру, и мы будем жить в нашем дворце, и я напишу тебе стихи».
Наташа взяла своё письмо и пошла к Диму.
У Дима захватило дыхание, когда он увидел Наташу, – Наташа была такая печальная и, когда подошла к Диму, она протянула ему письмо и сказала:
– Вот тебе письмо, – я теперь пойду и ты не читай: ты читай, когда я уйду. Я скоро умру…
Из глаз Наташи потекли слёзы; она медленно пошла назад и, вытирая слёзы, оглядывалась на Дима: читает ли он её письмо? Но Дим не читал и всё только смотрел на неё большими, удивлёнными глазами.
В последний раз Наташа остановилась и долго, грустно глядела на Дима. Потом она ушла и только светлое её платьице мелькало между деревьями. Потом уж и платья не было больше видно, а Дим всё сидел с письмом Наташи в руках.
Он прочёл это письмо и долго плакал.
И всю ночь ему снилась Наташа, – где-то он с ней в тёмных проходах, всё хочет спрятать её так, чтоб не нашли её и не высекли.
А потом он куда-то так спрятал её, что и сам уже не мог найти её, и он всё искал, и так темно и страшно было ему.
Утром он проснулся жёлтый, горячий и сейчас же вспомнил весь свой сон, и так мучительно билось в груди его сердце.
V
Всё пошло опять своим чередом, только Наташа не приходила больше, и Дим совершенно уже один сидел на своём балконе и думал о своих братьях и сёстрах, о Наташе, думал о том, отчего никому нельзя с ним играться.
Дядя ещё реже стал ездить: Дим знает, где дядя проводит своё время.
Иногда ему так хочется всё сказать дяде. Но Дим молчит и только, сдвинув брови, исподлобья смотрит и смотрит на дядю…
Опять дует ветер, опять бегут облака по небу и качаются деревья.
Сидит ворона на вершине дерева и качается с ним. Ветер нагнул ветку, на которой сидела ворона, – ворона замахала крыльями и слетела на балкон. Потом она, переваливаясь, смело пошла прямо к Диму, остановилась, посмотрела на него и клюнула его за сапог. Так осторожно клюнула и улетела.
Дим всё чувствовал то место, куда его клюнула ворона, и так приятно было ему. Может быть, он понравился вороне, и она хотела его поласкать. Может быть, ворона опять прилетит? И Дим сидел и ждал ворону. Но ворона не прилетала.
* * *Вот и лето прошло. Дим не сидел больше на балконе; укутанный, он ходил по запущенным дорожкам сада и смотрел на балкон, усыпанный жёлтыми листьями.
Много жёлтых листьев и на балконе, и на дорожках, и на деревьях – жёлто-золотисто-прозрачные там вверху, в яркой синеве осеннего неба.
Пустой балкон, пустой сад, и нет больше Наташи, а всё кажется, вот-вот мелькнуло её платьице и выйдет вдруг она из-за деревьев, как прежде, бывало, выходила, и скажет:
– Ты искал меня, и я пришла… А может быть, ты уже не хочешь? Ты скажи, и я уйду.
И Наташа внимательно, строго посмотрит на Дима, а потом сядет и начнёт рассказывать ему, как прежде.
Нет Наташи, нет вороны, – может быть, ворона ещё прилетит, может быть, сейчас прилетит и сядет, и начнёт ходить перед Димом…
И вдруг нашлась ворона. Она лежала мёртвая на земле под деревом.
Дим смотрел на мёртвую ворону своими большими глазами, и так жаль ему было вороны. Наверно ворона любила его, но ей тоже не позволяли играть с ним, и она скучала и умерла.
* * *Пошли дожди, все листья упали на землю и когда-то такие красивые, нежно-золотистые, теперь грязные и мокрые, они уже гнили на земле.
Через потное стекло окна Дим смотрел на них из своей комнаты. Иногда под вечер прорывалось сквозь тучи солнце и красными лучами освещало сад, далёкие дачи, и так ярко горели их окна, как будто в них ещё жили, как летом.
* * *Пришла зима, и снег упал.
Дим не мог больше ходить: он лежал в своей кроватке и думал.
О чём?
Его пальчики озабоченно перебирали край одеяла, большие, чёрные глаза смотрели перед собой.
Он думал о своих братьях и сёстрах, о Наташе. Все они теперь далеко в городе играют весёлые и счастливые. Когда-нибудь и он будет с ними и все вместе они будут в том дворце, где небо, и солнце, и земля сходятся.
Как обрадуется он им, когда опять увидит их. Они возьмут его за руки и они пойдут в тот сад, где ангелы поливают прекрасные цветы детскими слезами.
И Дим лежал в кроватке, оттопырив губки, и кивал своей больной головкой.
О, как он любил своих братьев и сестёр. Как будет весело тогда, и он скажет тогда дяде:
– Нет, нет, не обманывай, – я уже узнал, что ты мой папа. Ты, верно, думал, что я не буду тебя любить.
И он бросится к отцу на шею и станет так радостно, как прежде, целовать его.
Как жаль, что окна комнатки его выходят на восток и он не может видеть, как садится солнце, не может видеть своего дворца.
А может быть, дворец виден и при восходе солнца?
И на заре иногда, потому что он плохо спал, он поднимал штору и смотрел в окно, как в розовой дымке рассвета там далеко, далеко в нежно-алом небе загорался день.
Показывалось солнце, загорались первые лучи, счастливые, радостные прилетали воробьи к его окну и чирикали ему что-то весёлое.
Кажется, немного виден дворец, но он не мог долго смотреть в окно, и усталый он опускал штору и опять ложился и думал. Только непременно надо, чтоб братики и сестрички хоть раз увидали его, чтоб могли потом узнать в том дворце Дима. Раз Егор пришёл и обещал, что на сочельник привезёт к нему братьев и сестриц. Когда бы скорее приходил сочельник!
VI
Ранние сумерки спускались на землю.
Егор был выпивши и, набирая дров для печки Диминой комнаты, говорил на кухне:
– Разве это люди? Я сегодня прихожу к этой толстой – выбежали детки. Я говорю им: «А братик ваш Дим умирает: попросите маму, чтоб ради праздничка отпустила вас к нему». А она как выскочит: «И как ты смеешь?.. и пошёл вон. Нет и нет, – кричит, – детки, у вас никакого братика». – «Как нет? говорю, грех, говорю, и чужую вещь украсть да спрятать, а вы душу детскую крадёте, да прячете, – Бог душу жить послал, славить Его имя велел, а вы нет»…