Вызвал кто ее из дальней деревни Плетенихи или она приехала сама по себе (она всегда чувствовала, когда мне хреново), я, конечно, не знала.
На гладильной доске были разложены пучки трав и кореньев, какие-то пузырьки и баночки с настоями, на полу стояла большая плетеная корзина с сеном, не пересохшим по-зимнему, а зеленовато-свежим, с соцветиями. Я поняла, отчего и в спальне пахло мятой и еще чем-то свежим, радостным. Это она набивала холщовую наволочку ароматными травами и сеном.
Когда лет в двенадцать мои гормончики врубились, у меня начались сложные взаимоотношения с луной. В полнолуние кто-то или что-то поднимало меня с постели и заставляло бродить по дому. Я проделывала эти путешествия с широко открытыми глазами, но не просыпаясь. Поначалу и Панкратыч, и Гаша, не вмешиваясь, следили за тем, как я курсирую по всем комнатам, потому что я всегда благополучно возвращалась к себе. Но, когда Панкратыч снял меня с крыши дровяного сарая, а позже отловил на самом краю обрыва над Волгой, там, где заканчивался наш сад, он страшно перепугался и показал меня какому-то светиле по психам, вызванному из Москвы. Светило напрописывал всяких микстур, но они не помогли. И тогда Гаша соорудила по каким-то деревенским рецептам подушку с травами, нашептала над ней наговоры, свершила какие-то ритуалы и обязала меня на ней спать.
Не знаю, что помогло, может, действительно эти травы, но вскоре все мои закидоны как рукой сняло.
Вот и теперь моя лекарка принялась спасать Лизаветку...
Хотя от той девочки я убежала далеко и на великовозрастную дылду, битую, мытую, клятую и катаную, вряд ли ее искусство подействует. Однако что же все-таки со мной случилось? К стене рядом с Гашей была прислонена раскладушка, значит, она и ночует здесь. Я хотела разбудить Гашу, но что-то непонятное остановило меня. Как будто я боялась услышать от Гаши что-то такое, чего мне лучше не слышать.
Я осторожно устроила ее в кресле поудобнее, она что-то пробормотала, но не проснулась. Я погасила свет и пошла дальше.
В доме на всех трех этажах стояла абсолютная тишина. Будто все вымерли. Я вызвала лифт, но он был отключен. Потом я узнала, что это Авербах потребовал абсолютной тишины. Одним словом, мне устроили комфортный дурдом на дому. И еще я узнала, тоже потом, что у меня в спальне должна была дежурить медсестра из команды Авербаха, но как раз в ту ночь, когда я очухалась, она слиняла в поисках радости в полуподвал к охранникам дежурным на центральном пульте, с которого держали под контролем всю территорию. Если бы я пришла в себя при ней, она бы хрен выпустила меня из спальни, а просто ширнула бы мне какой-нибудь укольчик для психов. Я ее потом видела - она была похожа на морского пехотинца: здоровенная, накачанная, тупая, как полено. Она имела дело с буйными, так что я фиг бы с ней справилась.
Я пошлепала по черной лестнице вниз.
Огромная кухня была залита ослепительным светом. Бело-кафельная, с бесчисленными агрегатами из нержавейки, герметичными котлами и котелками, со стеной, увешанной всякими спец-ножами, ножиками, топориками и чумичками, она мне напоминала хирургическую операционную. Во всяком случае, наш шеф-повар Цой, из обрусевших корейцев, поддерживал здесь стерильную чистоту и гонял свою команду свирепо: в кухню они имели право вступать только в отстиранных белых спецовках и шапочках и в сменной обуви. Свет горел, часть плит была включена, на разделочных столах под марлей отходило от заморозки мясо и еще что-то, но никого в кухне не было. Судя по электронным часам над дверью, было около трех ночи, время Цоя. Он всегда приходил на боевой пост первым, к четырем утра подтягивались остальные. Кормить надо было всю ораву: чичерюкинскую охрану, дежурных водителей, обеих горничных и уборщицу, садовника с семейством... Сим-Сим ценил комфорт и ничего не жалел ради него.
Но Цоя я не увидела. Я задохнулась от запаха съестного: на одной из электроплит уже что-то закипало.
Я приподняла крышку с котла, сунула туда нос, давясь слюной, нашла какой-то крюк и выволокла здоровенный шмат бульонной говядины на толстенной кости. Мясо было недоваренным, я обожглась, но разодрала его руками и, давясь, начала лопать.
И тут-то появился Цой, в белом кителе, белых брюках и в пилотке на седой голове. Судя по низке синего крымского лука, которую он принес, кореец спускался в подвальные закрома.
Он застыл в дверях, что-то шевельнулось в узких прорезях его глаз: Цой был удивлен до крайности. Если бы Чингисхан не занимался всякой завоевательной ерундой, а посвятил себя высокому кулинарному искусству, он по роже был бы точь-в-точь наш гений суперсалатов и суперсоусов, виртуоз по рыбной части и по части дичины, колдун и алхимик, который даже из кирзового сапога мог соорудить блюдо, достойное ресторана "Максим". Он был начинен тысячелетними мудростями, прежде всего китайской, и тут мы его сдерживали. Его плоская физия была свирепа, голос рявкающий - его все боялись. Но ко мне он относился нежно и часто напевал: "Риза, Риза, Ризавета, я рюбрю тебя за это... И за это и за то - я купрю тебе манто..." Это он так ухаживал. Букву "л" выговорить он не умел. Сим-Сим откопал его под Ташкентом в каком-то вонючем духане в одну из своих ездок и привез сюда, в дальнее Подмосковье.
Цой прыгнул ко мне, вырвал из моих лап мосол, отшвырнул его и заорал:
- Нирзя!
Я чуть не заплакала от обиды.
- Гад ты, Цой! - сказала я. - Я жрать хочу!
- Животу прохо будет! Умрешь...
- Я и так помираю... - всхлипнула я. - Ну хоть чуточку!
- Садись!
Он отпихнул меня подальше от плиты. Я не знаю, что он намешивал там, в этой кастрюльке, то и дело ныряя в холодильник, врубая миксеры, бормоча под нос что-то по-своему. Кажется, в состав блюда входили молотые креветки, какие-то приправы и соусы, травы. В конце концов получилось что-то немыслимо вкусное. Я даже постанывала от наслаждения, вылизывая мешанину до капельки.
Цой сидел на табурете, покуривая сигаретку из кубинского вонючего сигарного табака - он любил только такие, - на меня не смотрел и странно морщился.
- Что не смотришь? Страшная я? - недоверчиво прислушиваясь к ощущению сытости, спросила я.
- Ты всегда красивая, Ризавета...
- Что со мной было? Он ответил уклончиво:
- Я не врач. Врачи знают.
- Темнишь?
Позже я поняла, что кореец не хотел со мной говорить, боясь, что я сорвусь по новой. Конечно, он знал все: и как меня на вертолете привезли из Петербурга, и как стали лечить, и про мой бесконечный сон, который прерывался только два раза.
Один раз, среди ночи, оказывается, я попыталась куда-то убежать. И меня успели отловить, босую и почти что голую, среди сугробов на замерзшем пруду, и все ждали, что после этого я непременно заболею воспалением легких. Но басаргинская порода выдюжила, и мой побег в никуда обошелся без последствий. Чтобы подобного не повторилось, ко мне приставили медсестру. Но и она прошляпила; я смылась из спальни, и меня нашли в кабинете Туманского, где я старательно разжигала камин, в котором не было дров.
Вот именно этих побегов я никогда не могла вспомнить. Даже потом, когда вспомнила многое.
Мне снова захотелось есть. Хотя это было уже не так остро и невыносимо: Цоев харч привел меня в состояние странной полудремоты.
- Почему я лысая, Цоюшка? - сказала я, ощупывая маковку. - Кто меня стриг и на кой черт?
- Я думаю, что так докторам быро удобнее, - подумав, сказал Цой. Тебе измеряри мозги, Ризавета... Таким прибором.
- Ага! - сказала я. - Значит, я просто чокнулась? Как интересно! А где же Сим-Сим? Какого дьявола он где-то шляется... Где его носит, моего обожаемого, единственного и неповторимого? В Москве, что ли?
Самым странным было то, что где-то там, в глубине сознания, в самых потаенных уголках моей черепушки, что-то уже не просто угадывало, но знало, что я услышу. Это было что-то такое, почти непредставимое, чего просто не может быть. И какая-то последняя непроницаемая завеса, какая-то отчаянная защитная преграда не давала мне принять это.
И пробить эту преграду, смести ее могло только что-то извне, исходящее не от меня.
- Срадкую ягоду кушают вместе... Горькую ягоду - ты одна... Есть такая женская песня, девушка... - сипло сказал кореец.
- Какая еще ягода? Ты что, еще не проснулся?
- Ты правда ничего не помнишь?
- А что я должна помнить?
- Да нету твоего мужа. Уже почти месяц, - вздохнул он, уставившись куда-то поверх моей головы. - Убири его. Там, в этом городе. Петербург теперь, да? Ты тоже - там... вы вместе - там...
- Помолчи! - попросила я, закрывая глаза. Зеркальные осколки снова завертелись в цветной слепящей сумятице, скрежеща, остро и больно раздирая голову, полосуя лезвиями изнутри мои глаза и затылок. И вдруг, совершенно не по моей воле, они начали собираться воедино, как собираются вместе блинчатые лепехи первого льда, перед тем как вода застынет в безмолвии и неподвижности, зеркально сияющая под зеркальным небом.
Они обретали цельность; я почему-то твердо знала, что никогда больше они не рассыпятся, не будут беспорядочно кружить. Мутная пелена опала, и я вдруг, впервые после того, как вышла из спальни, вынырнула из всего этого хаоса и перестала его бояться.
Я вспомнила.
Все.
Или почти все.
- Дай водки, Цой... - сказала я. Он отрицательно покачал головой.
- Не боись! - Я потрепала его по плечу.
Цой неодобрительно и почти испуганно следил за тем, как я нашарила в холодильнике непочатую бутылку "смирновки", сняла колпачок и налила до краев тонкий чайный стакан. Кореец, отвернувшись, вздохнул, но вмешиваться не стал. В конце концов я была хотя и недавняя, но хозяйка, и все вокруг здесь было наше с Сим-Симом. То есть мое. Теперь уже. только включая самого Цоя и его команду. Я об этом не думала, но он это уже просек.
Водка была безвкусная и пресная, я пила ее, как воду. Впрочем, помогла она мало. Глотки пролетали в утробу, как ледяные пули, не согревая. Я поняла, что стою, босая, на каменном полированном полу и мне холодно до озноба.
Загудел лифт, послышались голоса - весть о восстании Л. Туманской (бывшей Басаргиной) со смертного ложа расходилась по всем трем этажам.
В кухню с разбегу, теряя теплые меховушки, влетела Элга, от ее медно-красной, распущенной на ночь пламенной волосни полыхнуло, как от костра. На ней была зеленая шелковая пижамка, поверх которой она набросила свою норку, янтари ее глаз сияли. Я даже забыла, какая у нас она крохотная, такой железный, стойкий, верный солдатик.
- О мой бог! Какая счастливая невероятность! - сказала она со своим неповторимым акцентом.
- Тяпнете, Карловна? - приветственно подняла я бутылку. - Есть с чего... Я же, кажется, теперь вдова?
- Кто вам позволил нарушить медицинский режим, Лизавета? - ощерилась она с радостной злостью.
- Ах ты, моя голубка!.. - Всхлипывая, появилась вслед за нею Гаша. Поднялась-таки? А я ведь тебя предупреждала - не твои тут ихние сани! Добра не жди... Вот и дождалася!
Гаша хлопала себя по бокам, приседала и была похожа на встревоженную наседку, у которой смылся непутевый цыпленок.
- Господи-и-и... Матерь Божья! - причитая, возвысила она голос. - Ни кожи ни рожи! Ухайдакали они тут тебя, Лизка! В психи записали, а? Тут у них каждый псих! От ихней такой жизни!
- Хватит выть! - твердо сказала я. - И дайте мне во что-нибудь одеться... У меня под задницей сквозняк! На мне же даже штанов нету! И, между прочим, я опять трескать хочу... И - буду!
Я видела, чего они все от меня ждут. Они ждали от меня слез. Не дождутся. Слезы, конечно, будут. Но потом. Без них. Я с детства плачу только в одиночку.
* * *
- Мне надо линять из страны, Лизавета! В общем, сматываться, признался мне Сим-Сим, ковыряя ершиком в своей любимой трубке. - Не афишируя...
- Надолго? - удивилась я.
- Как выйдет.
- А я?
- Будешь рулить без меня. Сменишь почти павшего героя как евонная боевая подруга. Если это кого-то и удивит, то ненадолго.
Я все еще не верила.
- С каких это пирогов?
- Судя по тому, что дошло до Чичерюкина, меня "заказали".
- Кто?!
- А вот тут слишком много вариантов.
- За что?!
- За что - предполагает какую-то мою вину. Сейчас "за что" почти что не убивают. Сейчас убивают за "потому что"... Потому что просто кому-то мешаю.
- Бред какой-то! Ну, есть же какие-то главные менты! Прокуроры! ОМОНы всякие! ФСБ - или как там они называются? Они же - должны... Ты же не пешка какая-нибудь.
- Вот именно... Пешкам спокойнее. А насчет всего остального, Лиза-Подлиза, здесь, как всегда, всего лишь вопрос цены... Кого - за бутылку водки в подъезде трубой по кумполу, кого - за тихий счетец где-нибудь на Кипре! Не боись, отлежусь где-нибудь, а там, глядишь, что-то и прояснится... Мне еще сильно пожить хочется! И - персонально - с тобой.
- Ни фига себе - жизнь!
Конечно, он уже знал что-то более точно, просто не хотел меня пугать. Но мне стало страшно и без подробностей. Я как-то разом поняла, отчего вдруг случилось и наше скоропалительное, какое-то лихорадочное и, в общем, конспиративное бракосочетание в загсе отдаленного от Москвы провинциального городка, и то, как стремительно, и тоже втихую, Сим-Сим переводил на меня все, чем владела его семья, то есть покойная Нина Викентьевна и он сам.
В общем, из-за всей этой подковерной и строго засекреченной хлопотни (об этом знали всего два-три человека), со всякими юридическими закавыками, в которой я толком не разбиралась, когда все хозяйство вдруг навалили на горб новоиспеченной Туманской, Сим-Сим и задержался.
Усилиями Чичерюкина был запущен слушок, что у Сим-Сима обнаружились серьезные проблемы со здоровьем, кои предполагали визит к каким-то европейским спецам по сердечно-сосудистым и, возможно, длительное лечение у каких-нибудь швейцарцев, что вызвало веселое его одобрение: "Не трухай, Лизок! В принципе все будет выглядеть логично! Дряхлого старца-шкипера уносят с капитанского мостика удрученные соратники, ураган крепчает, все орут: "Братцы, выхода нет! Руби грот-мачту, сигай на шканцы, запевай нашенскую, каботажную!.." Посудина тонет, вся в пробоинах, а кругом айсберги, рифы и прочая гадость! И тут ты, молодая и красивая, в эполетах, водруженных на твои плечи усилиями "пиарщиков" и прочих имиджмейкерских шустриков, кои тобой усиленно занимаются, даешь в зубы паникерам, занимаешь место у штурвала и уверенно выводишь нашу посудину из штормяги. Во всяком случае, не даешь нашей общей лоханке потонуть!"
Трепу насчет его здоровья вряд ли бы кто, видевший его, поверил. Он в Москве почти не появлялся, чтобы не светиться, потому что никогда не выглядел лучше, чем в те, последние наши дни.
Большая, прекрасной лепки голая голова его (он брил ее еще с юности, чтобы скрыть остатки волосни, вылезшей во время камчатской цинги) прямо-таки светилась от мощных усилий мысли, он старался предусмотреть все: от закупки овса и сена для конюшни, чтобы наши коники без него не оголодали, до замены компьютеров в аналитическом центре близ Рижского вокзала на сверхсовременные. Помимо прочего, он чувствовал себя виноватым. Виноватым хотя бы в том, что я должна буду пахать тут без него.
По сути своей он был хозяин. Ему было больно оставлять без личного присмотра весь четко продуманный и отлаженный механизм того, что почти без натяжки можно было бы назвать империей Туман-ских. Для меня контуры ее, скрытые под покровами коммерческой тайны, все еще оставались размытыми.
В остававшиеся до его отъезда дни он жил в сумасшедшем напряжении, стараясь все продумать, предугадать ход событий хотя бы на ближайшие два-три месяца.
Ночи мы проводили почти без сна, но совсем по другой причине. До меня вдруг по-настоящему дошло, что настанет день, вернее, ночь, когда его не будет рядом. И я жадно и безжалостно изматывала его в постели. Я перестала замечать нашего приемыша, Гришуньку, потому что, как бы я ни любила его, это был комочек плоти, не мной выношенный и не Сим-Симом зачатый, а мне почти до беспамятства захотелось ребенка именно от него, и я крыла себя за то, что не решалась на это прежде, прикидывая: "Вот Гришка подрастет, и тогда..." И только теперь поняла, что "тогда" откладывается, и насколько кто его знает.
А может быть, это было телесное, почти животное предчувствие всего того, что случилось потом, ведь как ни верти, а мохнатенькое и первобытное все еще гнездится в нас. Человек, согласно Энгельсу, хотя и общественное, но все же животное, что прежде всего относится к самкам вида "хомо сапиенс".
Во всяком случае, в те ночи я давала сто очков вперед всем и всяческим Клеопатрам! Сошла с нарезки, девушка... Так что не то что ходить - сидеть было больно. Чему я, как ни странно, жутко радовалась. Туманский уже упаковался, ему публично был заказан билет, естественно, бизнес-класса, на авиарейс из Шереметьева во Франкфурт-на-Майне, но я выжала из Чичерюкина, что это туфта для отвода глаз, в действительности же Сим-Сим выедет с территории скромненько, в обычном "жигуленке", с Михайлычем и парой охранников, они довезут его всего лишь до Тулы, где на коммерческом аэродроме его будет ждать наш вертолет, который уйдет с каким-то барахлом на Киев, а уже оттуда Туманского вывезут на арендованном в Праге самолетике бизнес-класса "Гольфстрим" в Чехию, откуда все дороги по Европе открыты.
Я удивилась: на кой ляд все эти петли? Сим-Сим не заяц, чтобы улепетывать так чудно, но Чичерюкин буркнул лишь: "Так надо!"
И тут-то поднялся весь этот шухер в Петербурге, где таможня не пропускала на вывоз какие-то железяки, которые слудили на заводике в Малой Охте. Срывалась наваристая сделка с япошками, уже начали накручиваться чудовищные штрафы, и пробить таможню мог только Сим-Сим. В делах он был одержим, послал к чертям Чичерюкина, который был против этой поездки, и так вышло, что десятого января "мерс" с Туманским и джип с охраной выехали в Питер. Я вцепилась всеми лапами в Сим-Сима и, как он ни пытался отбояриться, поехала вместе с ними.