В каждом городе есть свой сумасшедший. У нас он тоже был привокзальный алкаш Насос, который, наклюкавшись, забирался на постамент памятника Ильичу и произносил многочасовые речи, как с праздничной трибуны, приветствовал невидимые колонны трудящихся и орал: "Привет труженикам девятого банно-прачечного комбината! Пятилетку в четыре года! Ура-а-а!" Мильтоны его не трогали, потому что это было бессмысленно: все знали, что у него есть справка из психдиспансера, и, когда он засыпал, на площадь за ним с тачкой на четырех колесах приходила мать, тихая старушка. Она грузила сынка на тачку и везла домой.
Зюнька знал все, что знала и я, катался на ледянке с того же раската, вылетая на лед Волги, ходил на "протыр" на киносеансы для взрослых, в кинотеатр "Садко", он тоже застал времена, когда никаких видиков не было, и малолеток по вечерам в кино не допускали, "смыкал" на мормышку окуньков, когда Волга заковывалась и весь город высыпал на лед, крутил коловоротами дырки для подводного лова, помнил, как громкоговоритель на набережной пел голосом молодого Кобзона "Пока я ходить умею...".
Отцы и матери города, тогда исполкомовского и райкомовского разлива, мормышками не баловались, но считали своим долгом показать себя трудовому народу и прогуливались по набережной, чинно беседуя о судьбах любимой Родины вообще и вверенного им города в частности.
На лед выезжала гуманитарная автолавка, такой синий фургон, с которого продавали, спасая от мороза рыбачков, водяру в розлив, бутеры с колбаской и красной икрой (тогда она стоила копейки), и отгуливающими выходные народами овладевало всеобщее воодушевление. Я крутилась возле Панкратыча, который, закутанный в тулуп, в меховом треухе, валенках с галошами, сидел, как памятник самому себе, на ящике над дыркой во льду, клюкал из фляжки и пытался прогнать меня в тепло, домой. Выуженные полосатые окуньки, еще какая-то рыбья мелочь прыгали по льду, я их собирала, они пахли свежо и арбузно.
Во времена идиотской горбачевской борьбы с алкоголизмом автолавку уже на лед не выпускали, закусь с колбаской и икоркой тоже куда-то пропала, но все знали, что под старым мостом сидят с пяток бабок с самогонкой в китайских термосах и продают как бы чай. Иногда на лед выезжал местный грузин, дядя Левой, у которого была будка по починке и чистке обуви возле вокзала. Он вывозил якобы подышать свежим воздухом свою бабушку, грузную старуху в черном, закутанную в платки. Бабушка сидела в кресле, поставленном на лыжи, и даже менты прекрасно знали, что под юбками у нее громадная бутыль с чачей. Менты делали вид, что жутко борются, рыбаки делали вид, что жутко их боятся, но морозище и ветер равнял всех, и все алкали из одних и тех же источников. Правда, рыбаков прибавлялось, и это было уже для многих не зимнее развлечение, а рыбалка всерьез, продукты все дорожали и дорожали, многое вообще куда-то исчезало из продажи, и зимняя свежая рыбка становилась ощутимым подспорьем для многих семей.
А как-то даже я увидела нашего Месье, который неумело сверлил лед коловоротом и, кажется, впервые присоединился к добытчикам. Академик Басаргин, дедулька мой обожаемый, тихо ржал:
- Мотай на ус, Лизавета. Чего там в Москве не придумывают, а Волга, она все еще впадает в Каспийское море... Любой указ на козе объехать можно... И Волге впадать туда же... Если, конечно, ее каким-нибудь указом куда-нибудь не прикажут повернуть! Перестройщики, мать их!..
Я досады и тревоги Панкратыча по малолетству не понимала Тогда больше всего меня волновало то, что моя соседка по парте, Горохова Ираидка, уже с гордостью напялила лифчик первого размера, а на моей плоской грудке все еще торчали два розовых прыщичка, что было по меньшей мере унизительно.
...Зюнька принес с собой то, что, казалось, осталось для меня далеко позади: мой городишко, людей, которые знали меня и которых знала я, времена, которые уже никогда не возвратятся. И оказалось, что все это было для меня не просто неповторимым, но самым главным, самым важным, и память о том, как я начиналась, чем жила и о чем мечтала, полыхнула вдруг остро и беспощадно, как будто я еще могла бы вернуться туда, к самой себе, к живому деду, тогдашней Гаше и тогдашней Гороховой, к Петьке Клецову, будто я уже не потрепанная особа двадцати семи годов, которую вынесло по кривой в столицу к делишкам, которые я не очень понимала и очень не любила, а все еще та, прежняя, беззаботная и простодушная, нетерпеливо ждущая, когда можно будет смыться в настоящую жизнь, переступить порог дедова дома, за которым - счастье...
О своих нынешних занятиях Щекоддин не распространялся, сказал только: "Немножко "покрышевал" в Твери, в одной команде... Но мутер дала по мозгам, когда в мэры нацелилась. Чтобы не портил ей биографию. Так, кручусь по мелочам..." И стал рассказывать, как все, кто знал внучку Иннокентия Панкратыча Басаргина (а это был почти весь город), пришли в восторг и изумление, когда на обложке дамского двухнедельника появилось мое изображение. Кто-то оборотистый смотался в Москву и прикупил несколько десятков экземпляров того номера и толкал журнал с рук в три цены, а вышибленный уже на пенсион по дряхлости Месье рассказывал всем, как готовил из меня в школе классную рапиристку, хотя это было полным враньем: в младые лета я бегала на городском стадионе четырехсотку и прыгала в длину, но даже до первого разряда не добежала и не допрыгалась.
Когда под утро он собрался уходить, сообщив, что должен встретиться с каким-то московским приятелем, который обещал ему новый двигатель для катера, я, совсем размякнув, сказала ему, что он может приходить в мой дом к Гришке в любое время дня и ночи. Он, подумав, отказался:
- Лучше не надо, Лиза, пока. Он же боится меня, как Бармалея. Дрожит весь. Я позванивать буду. А там как выйдет. Чего загадывать?
Он вынул из чемодана бумажник, хотел отстегнуть денег на Гришкино содержание, я завелась, он настаивать не стал. Но когда я, проводив его до парадного, вернулась, увидела, что он успел подсунуть под тарелку на столе пачку купюр. И меня это неприятно резануло, словно он хотел нанять меня в полубонны-полумамочки для своего сына.
С Ариной мы, конечно, помирились. О Зюньке она отозвалась восхищенно:
- Какой кадр, а? Ну я прямо потащилась... Конечно, вы для него уже слишком старая, Юрьевна, а вот у меня до сих пор коленки дрожат...
С этой позиции я Зиновия Щеколдина никогда всерьез не рассматривала, но не без изумления поняла, что относиться к Зюньке, как прежде, как к подонку высшей пробы, уже не смогу.
Гришунька еще спал, а я уж включила все свои каналы: вызвала из медцентра наТверской педиатра, подключила невропатолога. Я решила устроить моему солдатику медицинскую ревизию по всем статьям. Мне казалось, что его вываляли в каких-то помойках, прикасались к нему грязными лапами, и мне еще придется долго отчищать его запачканную страхами, отчаянием и безнадежностью душу до прежнего состояния. Больше всего я боялась, что теперь он никогда не будет смеяться. Но засмеялся он в то же утро, заливисто и восторженно, и когда я влетела в детскую, он лежал на ковре, а Варечка изображала из себя грозного пса, покусывая его за босые пятки, наскакивая и лая. Половину его тапочки пуделишка уже слопала.
Узнав о том, что Гришка уже дома, Чичерюкин примчался, как на пожар. Но в отличие от меня никаких особых восторгов не выразил.
- Что-то тут не то, Лизавета, - сказал он. - Что-то мне не очень верится, чтобы этот самый сыночек без позволения мамочки себя в гуманисты записал... Это все мадам Щеколдина крутит! Она свои яйца в одну корзину никогда не кладет. У нее всегда запасные варианты для отхода в тылы заготовлены. Она же прекрасно понимала: раз Гришунь-ка у них, ты, только чтобы его видеть, на что угодно пойдешь. Вроде кнопочки, только жми на тебя... И так получается, что это тебе вроде отсигналили: мы - с добром, и ты нас не забывай... Мы уже как бы не чужие!
- О чем вы, Михайлыч?
- Вляпались они, Лизавета, с нашим Кеном. Не знаю, на чем он эту мэршу подцепил. Но похоже, во всяком случае, мои источники в этом вполне уверены, наш Хакимыч своего не упустил. Свел твою Щеколдиниху с "Пеликаном". Она почти все бюджетные деньги и городскую казну под проценты постоянно в банк перекачивает. Знаешь, как это делается. Зарплата никому не платится по году, пенсии придерживают, все, значит, Москва виновата... А денежки между тем крутятся, навар идет, и немалый... Так что неизвестно уже, чей это городишко: ее или уже Хакимыча? Он же еще Викентьевну уговаривал, мол, само все в руки идет. Обувная фабричка в банкротах, верфи почти что ничейные, земли под коттеджи вдоль Волги - только толкай... Да, между прочим, это же Кен Нину Викентьевну с городскими властями свел, когда ей территория приглянулась!
Так что их с Щеколдиной взаимная любовь и дружба вон еще откуда тянется, с девяносто второго...
На мой взгляд, наш безопасник по чекистской привычке везде видеть комбинации и враждебные "Системе "Т" заговоры сильно нагнетал. Но возражать ему было бессмысленно.
Так что их с Щеколдиной взаимная любовь и дружба вон еще откуда тянется, с девяносто второго...
На мой взгляд, наш безопасник по чекистской привычке везде видеть комбинации и враждебные "Системе "Т" заговоры сильно нагнетал. Но возражать ему было бессмысленно.
Тут к нам прибежал Гришка, ткнулся ему в коленки и закричал:
- Дядя Кузя, дай пистолетик подержать! Чич чмокнул его в макушку и сказал грустно:
- Вырастешь - еще надержишься... Гришка умчался.
- Вот что, Лизавета. - Михайлыч был очень серьезен. - Есть такая байка, что снаряд в одно место дважды не попадает. Вранье все это - я видел, попадает! Один прокол с мальчиком мы уже имеем, а береженого Бог бережет. Да и мне легче будет, вы ж как зайцы разбегаетесь, не уследишь. Так что давай-ка парня куда подальше припрячем, вместе с Аришкой... Я Костяя отдам. Лето тем более... Ну зачем ему в Москве париться?
Может быть, он что-то предчувствовал, может, и знал, но, как всегда, меня держал в стороне, но мне очень не хотелось расставаться с Гришкой, тем более что страхи Чича, мне казалось, никогда не пройдут после истории с Сим-Симом. Уламывал он меня часа два.
Он собирался отправить свою детвору и любимую кадушку на Кубань до сентября к каким-то родичам и предложил подсоединить и мою команду к своим.
Но тут уж и я кое о чем вспомнила, конечно, прежде всего о том, что я какая-никакая, а глава, и решительно заявила, что соглашусь только на Кипр, на ту самую беленькую трехэтажку, с бассейном, недалеко от Лимасола, куда просто обязано отправиться и семейство самого Михайлыча. Тем более что за границей они сроду не бывали. Он подергал ус и признался, что для него это несколько накладно.
- Фирма платит! - гордо сообщила я.
Семнадцатого июля, под вечер, караван из моего "Дон Лимончика" и чичерюкинской "Волги" прибыл в Шереметьево. И мы проводили Гришку с Ариной, обалдевшей оттого, что через несколько часов она увидит натуральных киприотов, и купившую аж четыре купальника, Костяя, чичерюкинскую супругу и всех троих отпрысков, от двенадцати до пяти лет, на чартерный рейс, помахали вслед Илу и отвалили из аэропорта.
Вечер еще не наступил, но было сумрачно от накативших на Москву дождевых облаков, с неба сеялась мелкая, как пудра, морось, от раскаленного за день асфальта поднимался пар, и, когда мы вкатились в город ("Волга" Михайлыча шла впритык за мной), фонари уже включились автоматом, но их огни в ореолах только мешали толком держать дорогу. Все было мокрым, блестело и отражало огни. Даже троллейбусы шли, включив габариты.
Я злилась оттого, что мне снова пришлось расставаться с Гришкой, оттого, что Михайлыч добился-таки своего, и оттого, что лобовик замыливает влагой, а щетки работают плохо и только размазывают морось в какой-то кисель.
У перехода возле Речного вокзала медленно рассасывалась пробка, и машины ползли почти шагом, я притормозила, и тут какой-то тупорылый фордовский микроавтобус, догнав мой "фиатик", попытался вклиниться между мной и чичерюкинской "Волгой", но Михайлыч ему сделать этого не дал, вдруг часто засигналил фарами, бросил свою "Волгу" вперед и с ходу долбанул микроавтобус в бок. Удар был несильный, вскользь, микроавтобус (окна его были опущены, свет в салоне не включен, и я никого внутри видеть не могла) продолжал движение вперед, уже обгоняя "Дон Лимона" и плотно притираясь к нему с левого боку, когда "Волга" Чичерюкина резко засигналила и рванула вперед, как в прыжке, снова оттирая этого придурка на автобусике от "фиатика", втискиваясь между нами и опять врезалась левым крылом в микроавтобус, будто отшвыривая его прочь. В этот раз удар был мощнее, и я услышала, как скрежещет, вминаясь, автомобильная жесть и звучно лопается фара на "Волге".
Я еще не понимала, что Михайлыч что-то разглядел и отчаянно пытается заслонить своей машиной мой "фиат", умудрившись втиснуться между нами. На этот раз удар от его "Волги" получил в бок мой экипаж, я успела подумать: "Поддал он, что ли?" - ремень безопасности сильно стиснул мою грудь, а "фиатик" буквально вылетел через бордюр на травянистый газон. Это меня и спасло. Потому что очередь из "калаша" прошила мою машину уже в толчке, когда я вылетала с полотна дороги, и пули прошили только верх кузова и задницу "Дон Лимона". Ниже они стрелять не могли, потому что мешала "Волга". Стреляли из оружия с глушителями, слышно было только чмоканье. С хрустом и звоном осыпалось заднее стекло.
"Волгу" развернуло поперек движения, синий микроавтобус рванул вперед и направо, в парковые ворота, и поток начал останавливаться и взорвался автомобильными сигналами, как всегда бывает, когда кто-то вмажет в кого-то, - все должны стоять и ждать ментов для разборки, а виновники уже начинают таскать друг дружку за грудки.
Я не успела испугаться и пыталась отстегнуть ремень, когда Михайлыч рванул мою дверцу и прохрипел:
- Живая?!
Я хотела выбраться наружу, но он отпихнул меня назад, развернулся, закрывая всем своим грузным телом, и рявкнул:
- Назад! Не подходить!
И набегавшие любопытные попятились, потому что морда у него была страшенная, с головы текла кровь, заливала лицо, пятнала его белую сорочку, перехваченную плечевой кобурой.
Свою стрелялку он держал в руке. Потом выяснилось, что пропахало его по маковке несерьезно, не пулей - осколком пластмассового бокового плафончика, который разлетелся внутри салона от пулевого удара снаружи. Голова вообще место кровеобильное. Так что заорала я от ужаса, в общем, напрасно.
Микроавтобус нашли почти сразу, в кустах близ аллеи парка при Речном вокзале. Все было, как всегда: оружие, из которого стреляли, два автомата десантного образца были брошены тут же, даже глушители были аккуратно свинчены, магазины отсоединены и лежали рядом, микроавтобус был, конечно, угнан со стоянки какой-то фирмы еще утром, и его еще даже в розыск не объявляли. Михайлыча уже умыли и сделали ему марлевую нахлобучку, и менты нам позволили приблизиться к его "Волге". Старая колымага выглядела чудовищно, приняв на себя то, что предназначалось "Дон Лимону" и мне. Но бронированный корпус был так и не пробит, только подпорот и изувечен местами, где в глубине вмятин и царапин блестел белый металл, а спецстекла, поставленные Михайлычем на каком-то авиазаводе, тоже выдержали, правда, стеклами их назвать уже было трудно...
- Что же это? - спросила я.
- Привет от Кена, - пожал он пледами.
Мы дозвонились до офиса, и к нам прислали дежурную машину. "Дон Лимона" все еще изучали сыскари, фиксируя, что и куда попало. И когда мы ехали ко мне домой на проспект Мира, он сказал задумчиво:
- Если бы я не разглядел, что эти чижики там в автобусике в черных намордниках маячат, вряд ли бы понял, что будет... И вот что никак не могу сам себе разъяснить, Лизавета: они же мужики, прекрасно знали и видели, что за рулем - баба. И хоть бы хны! Дожили...
И только тут до меня стало доходить, что это убивали не его, а именно меня. Как Сим-Сима. И меня стало трясти.
Нас, конечно, помянули в новостях, уже утром пришел на офис факс от Кена. Как всегда, Тимур Хакимович Кенжетаев был очень далеко от места события. Он был в Мюнхене. На какой-то торговой выставке. Сообщал, что потрясен, и выражал возмущение. Желал мне успехов в труде и счастья в личной жизни. Здоровья он нам с Михайлычем не желал. Я думаю, он еще до сообщений в прессе и на ТВ прекрасно знал, что мы, к сожалению, здоровы.
Я ДЕРЖУ УДАР...
...Меня не оставляло ощущение, что я все еще в "Системе "Т" и всех прочих конфигурациях Туманских посторонняя. Наверное, потому, что все эти деньги, акции, недвижимость, транспорт, коммуникации были не мои. Я их не выстрадала, не выстраивала, не собирала. Может быть, в делах Нины Викентьевны и Сим-Сима тоже была большая доля не только нормальной нудной работы, но и шалая удача, умение комбинировать, играть напропалую, даже блефовать, железная хватка Викентьевны тоже никуда не девалась, но это были - не моя удача, не мое умение, не мои комбинации, не моя игра...
И тем более хватка, которой у меня сроду не было. Единственное серьезное, что было несомненно моим, - это комплекс драной кошки, которую как ни молоти, как ни швыряй, а она всегда приземляется на четыре лапы и умеет вовремя смыться.
О том, чтобы смыться, теперь речи быть не могло.
Кен допустил ошибку. Я до сих пор не знаю, почему он так заторопился, или кто-то, неведомый мне, и тогда и сейчас заставлял его торопиться. Но то, что случилось вечером семнадцатого июля на проспекте близ Речного вокзала, одним махом все перевернуло. Как я ни любила моего Туманского, но, когда стреляли в него, где-то в глубине души я понимала, что он уже прожил крутую и вовсе не безгрешную жизнь, в которой он мог (конечно, мог!) кого-то смертельно обидеть, конкурентно выбить из седла, разорить, в конце концов. И если честно, до этого дня я до конца не верила Михайлычу, что за всем этим стоит Кен.
Но теперь-то стреляли в меня и хотели убить именно меня, хотя в общем-то вся вина моя состояла в том, что я старалась просто жить, всерьез ни во что не вмешиваясь, ничего лишнего не тратить из того, что мне досталось, все по той же причине, что это не мое. Но оказывается, то, что на меня навалили кучу этого барахла и проблем, уже не прощается, и то, что мне досталась в действительности или в горячечном воображении посторонних Большая Монета, - это уже смертельно опасно.