Антонова. Все же, сударь, любопытно! Иногда и мельница мелет, и ту послушать любопытно! Болты-болты — и нет ничего!.. ну, и отойдешь!
Кирхман. У начальства, конечно, побывать изволили, Иван Павлыч?
Сергеев. Разумеется. Ну, конечно, приняли меня как нельзя лучше. Вообще, господа, должно сознаться, что Петербург стал неузнаваем. Я имел честь понравиться многим значительным лицам… беседовал с ними… представлял мои резоны… Даже противоречил, и никто ни разу не сказал мне ничего неприятного!
Мощиньский. Согласитесь, что это прогресс!
Петров (Примогенову). Что ж он, однако ж, об деле-то? Начните хоть вы, Разумник Федотыч!
Примогенов. А у нас, Иван Павлыч, слухи какие-то безобразные пали…
Постукин приближается.
Сергеев (глубокомысленно). Н-да?
Примогенов. Такие слухи, что будто бы тово… совсем будто бы ничего не будет!
Петров. Намеднись у меня Степанида-скотиица продать кой-что по хозяйству в город ходила, так на базаре такого, говорит, страмословия наслушалась, что даже волос дыбом встал!
Антонова. У скотницы-то? Перекрестись, батюшка!
Петров. А что ж, Степанида Петровна, разве это не может быть? Она преданная-с…
Антонова. Да хоть распреданная, а волосы-то у ней все же, чай, в косу заплетены!
Петров конфузится.
А по-моему. Иван Павлыч, так ровно никаких слухов нет. Известно, разносчики французскую революцию распускают. Так это и прежде бывало, и нынче есть. Покойник папенька, как служил исправником, сколько их за это секал!
Примогенов. Надо бы, благодетель, насчет этого дела ладком да мирком посудить!
Кирхман. И мне, Иван Павлыч, из Петербурга пишут, что есть что-то.
Сергеев. Ну да, ну да. Потолкуемте, господа. Я очень рад вас у себя видеть. Действительно, нынче в Петербурге все как-то об меньшей братии рассуждают.
Примогенов. Гм… те-э-к-с.
Сергеев. Что ж, это наш долг… это, можно сказать, наша первая обязанность…
Постукин выдается вперед.
Вам угодно высказать ваше мнение, капитан?
Постукин (шевелит губами и наконец издает какой-то звук).
Сергеев. Я полагаю, господа, что и с христианской точки зрения меньшая братия заслуживает…
Примогенов. Те-э-к-с.
Сергеев. Как члены просвещенного сословия, мы с своей стороны обязаны… это наш первый долг, господа! Я был во многих аристократических салонах в Петербурге, и везде, решительно везде только и разговору что об меньшей братии! Даже дамы — и те… vraiment![40]
Антонова. А я бы им, Иван Павлыч, язык-то к пятке пришила, так они бы узнали, что значит рот-то непокрытый держать!
Сергеев (снисходительно). Вы, Степанпда Петровна, все по-прежнему?
Антонова. Что, батюшка, по-прежнему? Ты-то с чего свихнулся у нас, отец? Бумагу, что ли, из Питера вывез?
Примогенов. Да, благодетель, если уж у вас бумажка есть, так вы бы уж потрудились…
Мощиньский. А по мне, так хоть завтра: я свои меры принял! (В сторону.) Завтра же, чем свет, всех к Прохладину!
Сергеев. Действительно, господа, у меня есть бумаги. Эй, Семен!
Входит лакей.
Там, в кармане дорожного пальто, есть бумага: подай ее сюда!
Лакей уходит.
Антонова. Любопытно это; очень это любопытно.
Сергеев. Впрочем, господа, я должен вам наперед сказать, что с своей стороны я уж достаточно убежден, что без «этого» нельзя обойтись. В Петербурге все лучшие умы так думают. (Решительно.) Для меня ясно, как день, что без вольного труда мы скоро должны будем сойти на степень второстепенной державы, следовательно, какое бы вы ни предприняли решение, я все-таки буду действовать согласно с моими убеждениями!
Лакей входит с бумагой, которую Постукин вырывает из рук его. Все, кроме женщин и Сергеева, бросаются к нему. Несколько времени по комнате раздается гул.
Антонова. Любопытно это! очень любопытно! Точно шмели! точно шмели! (Судорожно смеется.)
Примогенов (громко). «Первое»…
Антонова (захлебываясь). Ну, первое, и четвертое, и десятое! (Дразнится.) И десятое, и десятое! и десятое! И ничему этому я не верю!
Сергеев. Позвольте, однако ж, Степанида Петровна, господам дворянам заняться.
Антонова. Ну, и пускай занимаются! Пусть занимаются — я не мешаю! Я только то знаю, что завтра же (смотрит на Петрова) к господину губернатору «бумажка» полетит, что в нашем уезде вольные мысли распространяются!
Чтение прекращается; Постукин стоит мрачно и крутит усы; прочие лица озабочены.
Лизунова. Мне бы… бумажку бы мне почитать!
Петров подает ей.
Антонова. Позвольте-ка! позвольте-ка! (Заглядывает в бумагу через плечо Лизуновой.) Какая же это бумага? Первое дело (читает): «господину начальнику» — ан тут вон пустое место оставлено! Какому начальнику? какой губернии? Ан, может быть, до нашей-то и не дойдет никогда!
Сергеев (смеется). Ну, а второе что-с?
Антонова. А второе, что всякая бумага, коли она бумага, должна быть на гербовой. Я, батюшка мой, сама и невесть что денег за гербовую переплатила… я знаю! Нет, воля ваша, а это обман! Это такой обман, что даже самый (ищет слова)… самый фальшивый обман!
Сергеев. Так не верите?
Антонова. Не верю, не верю и не верю! Покажите мне на гербовой, тогда поверю!
Кирхман. Однако, сударыня, это дело очень серьезное! вы бы не мешали нам!
Антонова (стала на своем). Покажите на гербовой — тогда поверю!..
Кирхман. Убедительно просим вас дать нам заняться! дело слишком серьезно…
Антонова. Ничего я тут серьезного не вижу.
Кирхман. В таком случае, мы, с позволения Ивана Павлыча, перейдем в другую комнату, чтоб вы не мешали.
Антонова. Ну молчу… ах, батюшки, какой грозный! Молчу, сударь, молчу!
Водворяется молчание.
Сергеев. Как же вы думаете, господа?
Примогенов. Уж вы бы нам прежде свое мненьице высказали, Иван Павлыч!
Сергеев. Н-да… то есть вы желали бы узнать мои убеждения, с тем чтоб принять их на будущее время в руководство? Очень рад-с, очень рад-с. Я не имею надобности скрывать мои убеждения, господа! Мои убеждения смелы, открыты, непоколебимы! Я не скрывал их перед высшим начальством, охотно поделюсь и с вами. Итак, я убежден, милостивые государи, что наш первый долг, наша, можно сказать, первейшая обязанность — как можно скорее доказать, что мы люди и ничто человеческое не чуждо нас. Кроме того, что это доставит нам случай насладиться сознанием свято исполненного долга, это покажет нас, в глазах целой России, как людей, сочувствующих современному направлению умов. Откровенно говоря, с нашей стороны было бы очень любезно… вызваться самим… предложить свои услуги… одним словом, что-нибудь в этом роде… Я надеюсь, господа, что вы меня поняли?
Кирхман. Понять можно-с. Это тем более необходимо, Иван Павлыч, что если мы теперь не вызовемся, то завтра или там на будущей неделе все-таки придется вызваться.
Сергеев. Это иначе не может и быть. Во время пребывания моего в Петербурге я имел случай убедиться, что в настоящем деле вопрос поставлен слишком ясно, чтоб можно было допустить какие-нибудь сомнения. Рассуждения, противоречия, представления и т. п. тогда только хороши и уместны, когда в них ощущается потребность самими теми… (ищет выражения) одним словом, теми, которые имеют на это конфиденциальное, так сказать, полномочие; в настоящем же случае потребности этой не ощущается. Я как сейчас помню мой разговор об этом с графом Петром Петровичем: «Согласитесь, mon cher, — сказал он мне, — что человек, который стоит на высоте, имеет гораздо более возможности рассмотреть все эти виды, перспективы и тому подобное, нежели человек, стоящий в яме». Я совершенно согласен с графом Петром Петровичем. (Закидывает назад голову.) А потому убеждения мои в этом деле так определенны и так тверды, что я не только себе, но и другим не позволю отступить от них ни на шаг!
Примогенов. Стало быть, уж и рассуждать нельзя, Иван Павлыч?
Сергеев (сухо). Нельзя-с.
Петров (в сторону). Смотрите-ка, генерал какой выискался!
Антонова. Видно, уж вы в губернаторы к нaм поставлены, Иван Павлыч, что так цыцкаете. Так нынче и губернаторы-то уж не цыцкают; напротив того, летось приезжал генерал-то в город, собрал дворян: «Поговорите, говорит, господа! поговорите! я, говорит, вас послушаю!»
Сергеев (сухо). А я слушать не желаю.
Антонова. Не знаю… уж не будет ли это слишком строго!
Примогенов (вполголоса). Как же мы, однако ж, таким манером «высказываться» то будем?
Наступает несколько минут тяжкого молчания.
Сергеев. Следовательно, господа, вам известны теперь мои убеждения, и таким образом вам предстоит засим один труд: в точности сообразоваться с ними. Теперь, если вы желаете переговорить между собой, я не хочу стеснять своим присутствием свободное выражение ваших мыслей. Я либерал не на словах только, но и на деле; я везде и во всем ищу свободы… одной свободы! Я оставляю вас, господа, но предваряю, что никакое возражение в ретроградном смысле мною допущено не будет. В этом случае я буду тверд и неумолим. Подумайте… обсудите… и когда вы решитесь, то дайте мне знать: я весь к вашим услугам! (Встает и звонит.)
Входит лакей.
Семен! можешь дать водки господам дворянам! (Величественно озираясь, выходит.)
Мощиньский (вслед ему). И я за вами, mon cher! Я уж решился! Стало быть, мне рассуждать тут не об чем! (Уходит.)
СЦЕНА III
Те же, кроме Сергеева и Мощиньского.
Несколько времени проходит в глубоком безмолвии. Постукин делает движение чубуком и держит его на весу. Первая просыпается от оцепенения Антонова.
Антонова (передразнивая Сергеева). Фу-фу-фу, ту-ту-ту, фить-фить-фить! И все вышел пшик! Так тебя и послушались, Мамеля Тимофевна! (К Постукину.) Ты-то что, батюшка, стоишь, словно блаженный, да чубучищем-то помахиваешь?
Постукин желает говорить.
Нечего, нечего на нас-то махать, ты бы на него помахал! Он говорит, а они-то молчат! Он разглагольствует — а они-то помалчивают! Он-то рассыпается— а они-то усищами пошевеливают! Точь-в-точь тараканы! Ай да отцы родные! ай да защитители! (Указывает на Кирхмана.) И немчик-то, и миротворец-то наш! Вместо того чтоб молокососу нос утереть, а он только сидит да ножками сучит!
Кирхман смеется.
Смейся, сударь, смейся! Я вот одного такого знала, тоже все смеялся: хи-хи-хи! да ха-ха-ха! да так на всю жизнь со смехом и остался. Кинулись это к нему, ан у него уж и рот на сторону свело. Вот тебе и ха-ха-ха!
Общий смех.
Примогенов. Да, крутенек-таки стал Иван Павлыч! Однако это удивительно, какая в нем вдруг перемена сделалась! Как поехал от нас, какой, кажется, был благонамеренный!
Петров. И какие веселые были! Бывало, уж никак без того не обойдутся, чтоб над Иваном Фомичом не пошутить, а нынче даже разгневались…
Антонова. Никогда он благонамеренным не бывал. Я еще в рубашонке его знавала, и тогда уж змеей смотрел. Так, бывало, и посинеет весь, так и закатится.
Лизунова. Пискун был… пискун, пискун был! (Кивает головой.)
Петров. А помните, Разумник Федотыч, как они однажды Ивану Фомичу усы нарисовали, а на голову-то песочку посыпали… сколько в ту пору смеху у нас было!
Антонова. Смеялись да смеялись, а теперь вот плакать да плакать приходится.
Петров. Нарядиться ли, бывало, с девушками ли поиграть — на все первый сорт были!
Кирхман. Позвольте, господа! что было, того уж не воротить, а нам теперь предстоит предметом своим заняться. Итак, начнем.
Антонова. Выручайте, батюшки! выручайте!
Кирхман. Ну-с, Иван Иваныч, ваше мнение?
Петров (смущаясь). Я-с… тово-с… я-с… конечно-с… Отчего же вы, однако ж, Андрей Карлыч, с меня-с? Тут ведь и другие господа дворяне есть!
Кирхман. Отчего же не с вас-с?
Петров. Нет, Андрей Карлыч, это вы по злобе на меня, как вы надеетесь меня этим сконфузить…
Кирхман. Ну-с, стало быть, Иван Иваныч мнения не имеют… (Обращается к Примогенову.)
Петров (взволнованный). Нет-с, вы меня извините, Андрей Карлыч, я свое мнение очень имею! Я, Андрей Карлыч… желаю-с!
Кирхман. Чего вы желаете?
Петров. Да-с… желаю-с! хоть это, может быть, некоторым и неприятно, однако я бунтовщиком никогда не был-с!
Антонова. Эк, батюшка, вывез!
Кирхман. Ну-с, стало быть, это раз. Вы-с? (Обращается к Примогенову.)
Примогенов. Полагаю принять к сведению… но не к руководству!
Кирхман. Вы, капитан?
Постукин потрясает головой.
Понятно. Вы, Софья Фавстовна?
Лизунова. Не знаю… не знаю… ничего я не знаю…
Антонова. А я так и знать ничего не хочу!
Кирхман. Итак, мнения собраны. Один голос за, три — против, один сомнительный. Результат довольно благоприятный. Что до меня, господа, то вы, конечно, не удивитесь, если я скажу, что вполне согласен с Иваном Иванычем (не без иронии)… потому что бунтовщиком никогда не был и быть не желаю!
Антонова (встает и приседает перед Кирхманом). Подарил, голубчик!
Кирхман. Да-с, я согласен с Иваном Иванычем и имею на то свои основательные причины. Я очень знаю, что коль скоро это дело пошло в ход, то нам не желать нельзя. Сегодня мы не желаем, завтра не будем желать, а уж послезавтра пожелаем… непременно!
Антонова. Не знаю; разве язык из меня вытянут или мысли в голове совсем разобьют!
Кирхман. И разобьют-с. Следственно, нам прежде всего нужно поспешить заявлением нашей готовности, а потом… (вполголоса) а потом можно будет оставить все по-прежнему-с…
Петров (хихикая от удовольствия, тончайшим фальцетом). А потом можно будет оставить все по-прежнему!
Антонова. Вот на это я согласна!
Примогенов. Это похоже на дело. Что называется, измором, то есть измором, измором ее!
Антонова. Эмансацию-то!
Кирхман. Разумник Федотыч постиг мою мысль во всем ее объеме. В делах такого рода, господа, прежде всего форму соблюсти надо, чтоб все глядело прилично и гладко.
Петров (хихикая). А потом оставить все по-прежнему. Бесподобно!
Кирхман. Объясню вам это примером. Был у меня в суде секретарь. Бывало, позовешь его, разъяснишь, что такое-то дело следует решить так-то. Вот он приготовит все, поднесет к подпису; смотришь — совсем не то! Опять призовешь его, опять внушишь; на другой день он опять приготовит, и опять не то. И до тех пор таким образом действует, покуда не махнешь на все рукой и не подпишешь, как ему хочется. Не можем ли мы из этого примера извлечь для себя поучение?
Примогенов. Можно!
Петров. Даже очень можно-с!
Кирхман. Или вот пример еще более практический. Бывало, когда губернское начальство требует от суда каких-нибудь очень неприятных объяснений, я всегда поручал объясняться этому секретарю. Я делал это в том уважении, что господин секретарь имел дарование писать столь обширно и столь непонятно, что губернское начальство удовлетворялось немедленно.
Петров. Как же! как же! Бывало, мы так и говаривали ему: напиши-ка, брат Иван Дорофеич, объясненьице да с приплетеньицем!
Кирхман. Не можем ли мы, господа, и из этого примера извлечь для себя поучение?
Примогенов. Ничего, можно!
Петров. Даже очень можно-с!
Кирхман. Итак, господа, в настоящем положении дела я еще не вижу причины огорчаться. Я думаю, что не только следует безусловно исполнить желание нашего достойного представителя, но не мешало бы даже для вида прикинуть что-нибудь! Так, самую малость… по части чувств!
Примогенов. Букетами, то есть, пустить!
Петров (окончательно повеселев, почти визжит). А потом оставить все по-прежнему!
Кирхман. Ибо прежде всего надобно смотреть на дело прямо, не пугаясь его. Если вообще во всяком предмете есть своего рода мягкое место, то отчего же и здесь ему не быть?
Примогенов. Это совершенно справедливо.
Кирхман. А если есть это мягкое место, то зачем же нам заранее тревожиться опасениями, быть может, и воображаемыми? Не лучше ли приступить к делу с легким сердцем и устроить таким образом, чтоб все осталось по-прежнему?
Антонова. Ах, как это хорошо! Я уж теперь начинаю чувствовать, как все это во мне дрожит!
Кирхман. Это оттого, сударыня, что вы благодетельствовать очень любите.
Антонова. А что вы думаете, Андрей Карлыч! Я вот иногда сижу одна и все думаю, и все думаю! Что вот у нас и курочка-то есть, и поросеночек-то есть, и всего-то довольно, и всем-то мы изобильны, а у них ничего-то, ничего-то этого нет! Нет, как ни говорите, а это ужасно!
Примогенов. Вот оно что значит немецкая-то нация! Куда бы мы делись без немцев! Сейчас Андрей Карлыч все разрешил, даже Степаниду Петровну в чувство привел!
Антонова. Меня, Разумник Федотыч, в чувство очень привести можно! Ах, кабы кто только знал! Ах, кабы кто только знал! Все-то это во мне ослабло! Ничего-то во мне крепкого нет!
Кирхман. Стало быть, разногласия нет, господа?
Все. Согласны! согласны!
Петров. Позвольте, надо у Ивана Фомича мнение спросить.
Антонова. Да уж отстань, стрекоза! что его, убогого, трогать! Иван Фомич! Иван Фомич!
Сидоров пробуждается и смотрит кругом с изумлением.
Петров. Иван Фомич! все кончено, домой ехать пора!
Все смеются. Сидоров молча достает из-под стула шапку.
Кирхман. Следственно, мы и Ивану Павлычу можем сказать, что согласны?
Все. Согласны! согласны!
Петров. Не хватить ли «уру», господа?
Постукин делает решительное движение вперед.
Примогенов. Господа! капитан предику сказать желает!
Молчание.
Постукин (долго жует губами, но наконец говорит). Согласен! дда! я согласен! Только уж тово… по мордасам… бббуду! Ххоть ммиллион штрафу… а ббббуду!
Смех и рукоплескания.
Антонова. Ахти-хти-хти! Вот и весельице наше к нам воротилося.
Занавес опускается.
II
ПОГОНЯ ЗА СЧАСТЬЕМ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Зубатов.
Кузнеев, старичок лет семидесяти; одет бедно.
Пересвет-Жаба, сорока лет; отставной ротмистр, бель-ом с весьма любезными манерами; говорит с акцентом.