От неожиданности трибун умолк.
— Я рад, что не ошибся в вас, Никанор Иванович, — глуховато, с чувством произнёс Георгий. — Мне нужна ваша помощь.
— Что такое? — всполошился тот.
— У меня есть взрывное устройство, — еле шевеля губами, продолжал Георгий. — Но я гуманитарий. А вы технолог. Помогите разобраться.
Слабо отмахиваясь, чуть ли не открещиваясь, бледный Никанор Иванович пятился от заборчика. Наивный мужик. Всему верит.
— Понимаете, — шептал Георгий. — Сейчас они осматривают берег. А вечером будут возвращаться. Пляж — узкий. С одной стороны склон, с другой — Волга, податься им некуда…
Тут Никанор Иванович уразумел наконец, что его несерьёзный соседушка опять валяет дурака. Даже сплюнул в сердцах.
— Хиханьки тебе! — плаксиво бросил он. — Тут род людской гибнет…
Круто повернулся и сгинул среди листвы. Будем надеяться, на весь день.
Камушков хватило в обрез. Дорожка удалась на диво. Предварительно отмытые в ведёрке голыши, улёгшись один к одному, сияли на солнцепёке голубоватыми плоскими спинками, среди которых встречались подчас и зеленоватые, и чёрные с прожилками, а то и вовсе крапчатые. Красота. Доисторическая баржа, набежавшая когда-то на мель, очевидно, везла самый разнообразный камень. Мокрый, грязный и счастливый Георгий кинул совок в ведро. Самое время окунуться. На Волгу отныне путь заказан, стало быть, сходим на озеро. Если, конечно, и там ещё дорогу не перекрыли.
Льдистое от тополиного пуха озерцо заметно обмелело. Всё-таки прошлогодняя засуха не прошла для поймы бесследно. Почва жадно вбирала влагу, выпивая водоём снизу. На том берегу невидимая за высоким камышом тёплая компания с поистине казачьей лихостью выводила: «При лужке, лужке, лужке…» Всё правильно. Когда выхода нет и не предвидится, самое время петь народные песни.
Стараясь не касаться скользкого илистого дна, Георгий наплавался вдоволь, а выкарабкавшись на рассохшиеся дровяные мостки, понял вдруг, что не знает, чем теперь заняться. Нет, на даче-то работа всегда найдётся — просто не хотелось.
Огорода Георгий не держал — огурчики-помидорчики проще купить на пристани. Да он, можно сказать, вообще ничего не держал — с тех пор, как овдовел и выпал из этой треклятой жизни. Цветы, посаженные женой, сохранил, деревья, понятно, тоже, а вот грядки сровнял и засеял газонной травой. Похожим образом он вёл себя и в городе. Доставшееся по наследству малое предприятие продал при первом нажиме чужих, совместно нажитую квартиру в центре сдавал, сам обитал в однокомнатке — впрочем, только зимой, а летом перебирался на дачу. Чтобы не одичать окончательно, время от времени подрабатывал переводами и корректурой.
Жил бережливо, иногда доходя до смешного (водку пьём — на спичках экономим), и всё же финансы таяли. Да. Вот так. Конец света ещё не наступил, а деньги уже кончаются.
Рассеянное внимание Георгия нечаянно собралось на шляпке гвоздя, криво торчащего из стены. Сходил за гвоздодёром — и ржавое железо, прокукарекав напоследок что-то вроде: «Умираю, но не сдаюсь», — вылезло, упираясь, из серой от дождей доски. Не так ли и мы сами…
Пойти, что ли, в бар сходить? Тем более повод есть — дорожку закончил…
День был неполивной, народу на участках копошилось немного. Пока шёл до магазина, несколько раз окликнули из-за штакетника. Вопрос задавали один и тот же: «А что это ты без тачки?» Отвечал: «Угнали». — Кто угнал?!
Многозначительно указывал пальцем в серый от зноя зенит. Они, дескать. Всё они…
Сердечно поприветствовал попавшуюся навстречу зрелую незнакомку с развесистыми бледными боками — и был вознаграждён опасливым «добрый день». Деревенский обычай здороваться с каждым Георгий чтил свято, с удовольствием наблюдая подчас оторопь встречного, судорожно пытающегося вспомнить, где он с тобой мог видеться прежде.
В самом конце улочки пришлось вжаться в забор, давая дорогу бульдозеру. За рычагами сидела сильно татуированная личность, голая до пояса, с сигаретой на губе и, кажется, не слишком трезвая. На запылённой дверце кабины упрямо проступали полузатёртые-полузамазанные слова: «Убей чужого!» Судя по технике исполнения, надпись была делом рук какого-нибудь юного патриота. Осмелели. Заметно осмелели. Раньше предпочитали уклончивое «Убей урода!» Этак скоро, глядишь, дойдём до того, что и впрямь будем всё называть своими именами.
Вскоре воссияла впереди крашенная серебрянкой ограда. Возле входа на территорию магазина приткнулись три легковушки. Под жестяным навесом было уже довольно людно. За столиком в центре бетонного квадрата шумно пробавлялись винцом двое задорных визгливых юношей и три басовито матерящиеся девушки. В левом углу бара прихлёбывал извечное своё розливное пиво всё тот же Володька. Словно и не уходил вообще. Столик напротив единолично оккупировал некто неизвестный. Георгий покосился на него мимоходом и невольно задержал взгляд. Молодой бритоголовый красавец сидел, не касаясь позвоночником пластиковой спинки стула, и, выпятив подбородок, смотрел в никуда. Глаза — мёртвые, ртутные. На столе ополовиненная бутылка дорогой водки и рюмка. Ни закуски, ни запивки.
Взяв пятьдесят граммов коньяка и бутерброд с сыром, Георгий, естественно, подсел к Володьке.
— Никак праздник у тебя? — полюбопытствовал тот.
— Праздник. Дорожку домостил… А ты, я смотрю, решил тут навеки поселиться?
— Ага! Навеки! Я уж и на собрании отсидеть успел… Только-только подошёл.
— Шумно было на собрании?
Володька ощерил зубы. Редкие. Желтоватые. Зато свои.
— Помнишь, как лягушки в прошлом году вопили? «Безобразие! Возмутительно! Озеро пересыхает! Надо что-то делать! Переизбрать правление! А то совсем без воды останемся!..» — Лягушачьи интонации вышли у него забавно и очень похоже. — Так и мы. Один к одному. У нас же в «Початке» контингент — какой? Пенсионерки, бабушки-старушки… Но горла-астые…
— А что у вас там пересыхает?
— Ну как… Пелагее Петровне яблони повырубили, Клавдии Сергеевне бульдозером штакетник смяли… Выживают старушек.
— Кто?
— А то сам не знаешь кто! Кто нас отовсюду выживает?
— Что ж у вас, сторожа нет?
— Был. Уволился… Да ты с ним знаком, с Евсеичем. Сегодня, чай, виделись…
Георгий пригубил коньяк, откусил краешек бутерброда и принялся в задумчивости жевать. Жевал долго.
— Ума не приложу, что бы мы делали без чужих… — искренне поделился он наконец. — Что ни случись — чужие. Озеро пересыхает — чужие. Яблони вырубили — чужие. Раньше-то и свалить было не на кого…
— А сионисты? — ухмыльнулся Володька.
— Да кто их видел когда?
— А этих кто когда видел? Мы вон их с тобой много сегодня видели?…
Внезапно Володька замолчал. Хитрые татарские глазёнки стали как-то по-особенному пристальны и, пожалуй, тревожны. Георгий оглянулся. Одна из шумных девушек, усиленно играя бёдрами, направлялась прямиком к дальнему столику.
— Мужчина, — позвала она обворожительным хрипловатым баском. — Можно к вам обратиться?…
— Нет, — без выражения произнёс сидящий.
Взгляд его по-прежнему был устремлён в светло-пепельную кирпичную стену магазина.
Деваха изумилась, надула губы.
— Ну что ж вы такой бука… — укоризненно начала она, потом всмотрелась, умолкла и, вроде бы даже малость оробев, вернулась к своим. Те поглядели на неё вопросительно. Ответом была пренебрежительная гримаска.
— Во-от… — как ни в чём не бывало продолжил Володька, возвращая Георгия к прерванному разговору. — Битый, значит, час старушки наши митинговали…
Тот сделал над собой усилие и, снова сосредоточась на коньяке с бутербродом, исключил рокового незнакомца из поля зрения. Дальше глазеть не стоило — так и на неприятность недолго нарваться. Надо будет потом у Володьки спросить, что за тип.
— И чего старушки требуют? Правление переизбрать, а ещё?
— Президенту пожаловаться, — невнятно сообщил Володька, закусывая сушёным волоконцем кальмара. — Президент-то у нас — человек! Не из пресмыкающихся. Пока…
— Матёрый человечище, — заверил Георгий. — Только, знаешь, с кем поведёшься…
Беседа их была прервана странными булькающими звуками. Выставив прямую руку за перила, ограждающие бетонный пятачок бара, бритоголовый красавец с неподвижным лицом лил водку наземь.
— Ты что делаешь, мужик? — взвыл кто-то из задорных юношей.
Не услышав вопля, поставил пустую ёмкость на стол, встал, оказавшись не высокого, как соблазнительно было предположить, а всего лишь среднего роста, и двинулся на выход. Походка — твёрдая, будто не половину бутылки, а всю её вылил в грунт.
Хлопнула дверца иномарки жемчужной масти, ухнул запущенный на полные обороты двигатель — и, стреляя крупным гравием из-под колёс, машина сорвалась с места, исчезла в молочных клубах пыли.
— В больничный комплекс поехал, — понимающе заметил Володька. — Там она и лежит, мадам Ягужинская…
— Так это…
— Тёзка твой, — подтвердил Володька. — Жорка Ягужинский — во всей красе… — Всмотрелся в постепенно проясняющуюся от пыли округу, сокрушённо качнул головой.
— Шибанутый… — обиженно пробасила отвергнутая девушка и добавила ещё несколько слов.
Разливное пиво после коньяка, разумеется, верх вульгарности, но две рюмки подряд было бы дороговато, а посидеть ещё хотелось. — Чем в клумбу выливать, лучше бы нам оставил… — ворчал Володька. — Тоже мне гусар…
Оба дачника, хотя и принадлежали к разным садовым товариществам, жили неподалёку друг от друга. Бар покидали вместе — не прерывая беседы.
— Дачи? — довольно бодро вопрошал тот, что из «Початка». — Дачи для них — так, мелочь. Если они дачами занялись — считай, остальную пойму давно заграбастали. Да и пойма тоже…
— Теперь уже не в этом суть, — печально отвечал ему тот, что из «Культурника».
— А в чём?
— Понимаешь, Володька… Вот мы говорим: иной разум, иная мораль… А в чём она, иная мораль? В чём он, иной разум? Подумаешь так, подумаешь: может, нет никаких чужаков?
Володька внимательно посмотрел на попутчика.
— Говорил тебе: не мешай пиво с коньяком… — упрекнул он. — Как это?
— Нет, физически они, конечно, есть… — вынужден был поправиться Георгий. — Но уничтожаем-то мы себя — сами! А они — так… пользуются результатами…
— Погоди, — остановил философа Володька. — Это там не сосед твой бежит?
Действительно, по тесной улочке навстречу им торопливо ковылял Никанор Иванович, то и дело всплёскивая руками и как бы заранее прося прощения. Издали было видно, что отставной технолог чем-то сильно потрясён.
— Жора… — выдохнул он за пять шагов, нелепо приседая и беспомощно разводя испачканные в смазке ладони. — Ну не смог… Не успел… Нога-то после травмы… пока дошкандыбал… он уже…
Защитных очков на Никаноре Ивановиче не было, и такое впечатление, что даже его левый, стеклянный, глаз полон отчаяния.
Георгий и Володька бросились к месту события.
По следам траков хорошо было видно, что бульдозер сначала снёс половину забора Сизовых, потом весь штакетник Георгия вместе с калиткой и развернулся на свежевыложенной дорожке.
— Слышу треск, хруст… — задыхаясь, говорил подоспевший Никанор Иванович. — Выбегаю, а он уж твой забор крушит… Вижу: сейчас до моего дойдёт… Я у него на дороге стал, руки раскинул… Ну, меня-то он давить побоялся…
Последний раз нечто подобное было с Георгием года за два до нынешних времён, когда его — в ту пору уже вдовца — угораздило вдобавок ко всем своим бедам въехать на такси прямиком в самую настоящую автокатастрофу. Возникнув из обморока рядом с неподвижным шофёром, он прежде всего подивился прозрачности ветрового стекла (на самом деле никакого стекла не было в помине — вышибло) и лишь потом обратил внимание, что левая рука ниже локтя болтается, как шланг. Ни страха, ни боли не почувствовал, если и взвыл мысленно, то исключительно от досады, представив грядущие расходы и прелести травматологии. Между тем кто-то бегал вокруг машины с криками: «Горит! Горит!» Потом дверцу взломали — и, придерживая раздробленное предплечье, Георгий выбрался наружу. Его отвели на обочину, а он уклонялся от помощи, бормотал: «Я сам, сам…» И лишь когда усадили на пыльную землю (столкновение произошло за городом), шок кончился — и Георгия буквально опрокинуло навзничь.
Вот и теперь отстранённо, с каким-то даже любопытством он нагнулся, поднял изуродованный траками обломок зеленоватого в прожилках камушка, осмотрел.
— Милицию вызвать… — причитал за левым плечом Никанор Иванович. — В суд его, поганца…
— Кого? — злобно спросил Володька.
— Бульдозериста…
— Костика? Где сядешь, там и слезешь! Что ж они, дурачки — кого попало нанимать? Справка у Костика! Подлечат — выпустят…
Георгий уронил обломок и побрёл по улице, удивляясь собственному равнодушию. Его окликнули. Он не ответил.
На грязновато-медном закате прорисовалась чёрная шипастая нить колючего ограждения. На нижнюю проволоку Георгий наступил, под верхнюю поднырнул. Вскоре за сизовато-серыми песчаными буграми блеснула Волга — покоробленный лист латуни. Город на горизонте утратил объём, сделался призрачным, плоским. И только силуэты невероятных нечеловеческих конструкций стали, казалось, ещё более чёткими. Неизбежными. Как силуэт Эйфелевой башни над крышами старого Парижа.
Вот тогда и опрокинуло Георгия. Навзничь. Как десять лет назад на обочине.
Был ли кем-то нанят татуированный жилистый придурок с сигаретой на откляченной губе или же порушил заборы, не справясь по пьянке с бульдозером, — какая разница!
Чужаки были виновны во всём.
Справа над песчаной грядой вздувался, очевидно, подсвеченный изнутри, огромный волдырь из неизвестного материала, вскочивший на берегу по их велению. Видимо, что-то вроде жилого купола.
А внизу над тёмным от влаги пляжем бесшумно, как призрак, плыла чёрная глянцевая машина чужих. Вся в бликах, только уже не в белых, а в жёлтых, закатных. Боевой треножник после ампутации. Ближе, ближе…
Будь в руках у Георгия гранатомёт и умей он из него стрелять, не колебался бы ни секунды и рука бы не дрогнула.
Но что ты можешь, гуманитарий хренов?
Взглядом испепелить?
Траурный механизм поравнялся с Георгием и скрылся из виду, заслонённый песчаным гребнем. А в следующий миг там полыхнуло и грохнуло. Как будто кто-то подкрался сзади и что было сил хлопнул с двух сторон ладонями по ушам. Ахнули, отразившись от воды, мощные отголоски.
Дальше из-за гребня раздался короткий громкий шелест (возможно, скрежет — просто сказалась минутная глухота), а чуть погодя — два еле слышных выстрела. Потом ещё два. Должно быть, контрольные.
Георгий по-прежнему стоял неподвижно.
Какое-то время ничего не происходило. Потом зашуршал песок (слух возвращался), и на вершине бугра обрисовалась подсвеченная закатом ладная человеческая фигурка, в которой Георгий незамедлительно узнал своего тёзку Жору Ягужинского.
Бритоголовый красавец, пряча на ходу в карман какую-то вещицу (что угодно, только не пистолет), беглым шагом пересёк открытое пространство и сгинул в зарослях.
Солнце стремительно убывало, съёживалось в уголёк. Собралось в точку меж двух зданий на горизонте — и исчезло совсем. Остался пыльный очерк города на фоне воспалённого неба.
Преодолев оцепенение и страх, Георгий спрыгнул вниз. Оползая по песчаному склону, спустился к воде.
Скупого освещения как раз хватало на то, чтобы рассмотреть всё в подробностях. Чёрная глянцевая глыба завалилась набок, но в остальном казалась ничуть не повреждённой. Распахнутые боковые дверцы напоминали теперь откинутые люки. Именно через них каких-нибудь несколько минут назад, конвульсивно извиваясь, выползали наружу застигнутые врасплох пришельцы, пока четыре беспощадных выстрела в упор не прекратили их конвульсий.
На ватных ногах единственный свидетель приблизился к месту преступления вплотную. Простёртых на мокром песке чужаков было двое. Одного из них, плотного, коротко стриженного брюнета, Георгий видел впервые, вторым оказался тот самый господин, с которым они повздорили сегодня утром в баре. А на чёрной лаковой крыше полуопрокинутого джипа слабо мерцала нанесённая краской из баллончика корявая надпись без единого знака препинания:
МОСКВА УРОДЫ ЗА ВОЛГОЙ ДЛЯ ВАС ЗЕМЛИ НЕТ
июль — август 2007, Бакалда
Ира Андронати, Андрей Лазарчук Аська[7]
1
День, когда Аська Чебурахина, она же Чебурахина мать, получила свою первую «аську», подписанную простым словом «МЫ», начался безобразно, а кончился так, что лучше бы он вообще не кончался…
После долгой погодной невнятицы на Питер упал настоящий мавританский зной — с белым небом и белым солнцем, с бродящими по улицам пыльными джиннами, с воронами, влипшими в мягкий асфальт, и с несчастными людьми за баранками дорогих автомобилей, которые — автомобили — могли только плестись в сторону загорода в длиннейшей веренице себе подобных со скоростью роста бамбука — ну, если сильно повезёт, то чуть побыстрее. Город, и без того не блиставший чистотой, вдруг опустился, как опускается в дикую жару почти каждый северный человек (семейные трусы и мокрый платок на голову): тротуары завалены были обёртками от мороженого и бутылочками из-под напитков, созданных всякими сволочами, чтобы поддерживать жажду, и ещё каким-то мусором, и палой листвой (в июне!), — и иногда пыльные джинны, проходя мимо, поднимали всё это в воздух и долго кружили вокруг себя, с ленивым любопытством рассматривая.