— Жаль, что я не могу заменить тебе сестру. Но мне бы хотелось…
Тогда Имант в первый раз берет ее загорелую руку, сжимает в своих пальцах. Долго длится молчание.
Время летит незаметно. Ночь проходит. По дороге приближается серая машина, останавливается у ворот усадьбы Биргели, и два человека входят во двор.
— Ты еще не спишь, Имант? — спрашивает Ояр. — Уже два часа.
— Разве так поздно? — удивляется Имант.
— Поздно, поздно. Ты не успеешь выспаться, а мы в шесть часов начнем собираться. Завтра уезжаем в Ригу.
Хорошо, что темно — ни Ояр, ни Рута не видят, как смутился в этот момент Имант. Противоречивые чувства борются в сердце юноши: он рад, что скоро будет свободно ходить по улицам Риги, вернется домой и, может быть, встретится с матерью, но в то же время тоска сжимает его грудь при мысли, что завтра придется расстаться с Ритой. Может быть, они не увидятся долго-долго…
Рита молчит и глядит в темноту.
Ояр с Рутой уходят, а Имант и Рита все еще сидят на приступках крылечка, думают неизвестно о чем и не говорят больше о звездах. Имант понимает: если сейчас не сказать обо всем, утром у него ничего не выйдет. Но не сказать нельзя, как бы тяжело ни давались слова.
Он вздыхает.
— Значит, завтра я уезжаю в Ригу.
Рита молча кивает головой.
— Ты, наверное, не захочешь, чтобы я иногда писал тебе?..
— Почему не захочу? — Голос ее становится непривычно высоким.
— Просто так. Может быть… будет неприятно?
— Вот еще. Почему мне должно быть неприятно?
— Значит, можно писать?
— Ясно, можно.
— Ладно. Тогда я буду писать. Но ты, конечно, отвечать не будешь?
— Я же не знаю адреса.
— Адрес я могу оставить.
— Если оставишь — буду отвечать.
— У меня одна просьба, Рита…
— Да, я слушаю.
— Ты моих писем никому не показывай.
— Разве там будет что-нибудь такое… про что никто не должен знать? — Теперь она еле сдерживает смех.
— Я не знаю, может быть что-нибудь такое и будет.
— Если будет, то никому не покажу.
— Не показывай. Я твои письма тоже никому не буду показывать.
— Мои сразу, как прочтешь, сжигай.
— Зачем? Разве там будет что-нибудь такое? И потом они никому не попадут в руки.
— Все равно, так вернее. Обещай, что будешь сжигать.
— Обещай и ты мне кое-что.
— Например?
— Приехать как-нибудь летом в Ригу.
— Если мама позволит… А ты к нам больше не приедешь?
— Ты думаешь, можно?
Некоторое время они глядят друг другу в глаза, серьезно и застенчиво. Потом Рита говорит:
— Обязательно приезжай. Жану будет приятно…
«Жану… А тебе самой?» Но Имант сдерживается, не задает этого вопроса. Ведь и так достигнуто ужасно много: они будут переписываться, ему разрешили приехать в гости к Биргелям. Будь скромным, Имант.
Утром он уехал со своими старыми боевыми товарищами. В первый раз грудь Иманта Селиса украшали орден Отечественной войны и медаль «Партизану Отечественной войны». Эти высокие награды он получил еще в прошлом году, но носить их ему до сих пор не пришлось.
2Больно резнуло по сердцу Руту, когда она узнала о смерти матери. Отцу даже не пришлось сказать об этом: его скорбный взгляд, избегающий глаз дочери, беспорядок и запустение в комнате, которую давно не убирала заботливая рука, сразу заставили Руту насторожиться, догадаться о том, что дома неладно. Она вопросительно посмотрела на отца и прошептала:
— Мамы нет…
Отец молча кивнул головой. И тогда начался рассказ о тяжелой, бесправной жизни в годы оккупации, о болезни матери и одиночестве, которое началось для него после ее смерти.
— Я уж думал, что совсем один теперь остался. Когда Красная Армия освободила Ригу, смотрю — ко многим вернулись сыновья и дочери, а про тебя никто ничего не говорит. Потом услышал, что тебя в Тукуме… повесили фашисты. Тяжело было, дочка, поверить этому, и я не хотел верить, надеялся все. Уж когда серьезные люди сказали, что верно, пришлось привыкать. Как хорошо, дочка, что ты жива-здорова. Теперь и для меня настали светлые деньки.
Рута сидела рядом с ним, гладила его поседевшую голову, с нежной жалостью вглядывалась в худое, изборожденное глубокими морщинами лицо. Отец выглядел таким старым и разбитым, как будто со дня расставания прошло по крайней мере двадцать лет.
Потом стала рассказывать она. О дивизии, о партизанах, о Курземе. Только про Чунду не помянула ни разу. Старик сразу заметил это и, когда Рута кончила говорить, спросил:
— А про Эрнеста знаешь что-нибудь?
Рута нагнула голову, замолчала, словно заупрямившись. Потом скороговоркой сказала:
— Не знаю. Три года его не видела.
— Он ведь прошлой осенью заходил ко мне… — начал было отец.
— Так он в Риге?
— Не знаю, как сейчас, в Риге ли. Заходил один раз, когда вернулся из эвакуации. Я ему рассказал про тебя, что сам знал. Он как будто опечалился, а вскоре я узнаю… — старик замялся.
— Говори, папа, все, не бойся…
— Узнаю, что Эрнест женился… на какой-то торговке. Но им и не пришлось вместе пожить, — Эрнест начал заниматься спекуляцией и разными недозволенными делами. Сейчас сидит в тюрьме. Одним словом, ничего хорошего от него больше ждать не стоит.
— Это на него похоже, папа.
К большому удивлению Залита, Рута ничуть не огорчилась, не встревожилась.
— Я должна сказать, папа, что мы с ним разошлись еще в сорок первом году. Эрнест Чунда для меня человек чужой.
— Чужой. — Старик горестно покачал головой, но больше не стал касаться этого вопроса. — Что ты теперь думаешь делать?
— Пойду работать и учиться.
Кому-нибудь это могло показаться и себялюбивым и жестоким, но известие о женитьбе и осуждении Чунды принесло Руте успокоение. Она даже не могла жалеть его: он получил по заслугам.
«Чужой человек… мне нет до него никакого дела. Я ничего больше знать не хочу о нем. А дальше?»
Дальнейшее зависело не только от нее, хотя Рута и чувствовала, что решающее слово принадлежит все-таки ей.
В тот день Ояр Сникер разговаривал с одним из секретарей Центрального Комитета о своих партизанах. Некоторые уже работали в партийных организациях, советских и хозяйственных учреждениях, многие вернулись к себе в деревню; некоторых решили послать на курсы. Было несколько раненых, которые нуждались в длительном лечении и отдыхе.
Когда все обговорили, секретарь Центрального Комитета сказал:
— А теперь надо решить последний вопрос: как быть с тобой? Здоровье у тебя ничего?
— В полном порядке, — быстро ответил Ояр. — Могу хоть завтра стать на работу.
— Может быть, все-таки отдохнешь с месяц? Отдых ты заслужил. Не думай, что работать будет легко. Сейчас каждый из нас несет двойную нагрузку.
— Понимаю, товарищ секретарь. Наваливайте только — я выдержу. Про отдых поговорим в другой раз, когда самое трудное будет сделано.
— Ну, смотри. Тогда поговорим конкретно. Куда бы ты сам хотел пойти?
— Я прошу доверить мне какую-нибудь самостоятельную работу — в промышленности, на предприятий или в деревне. До войны я был парторгом на одной небольшой фабрике в Лиепае. Могу вернуться туда.
— Вот это уж будет неправильно, товарищ Сникер. За четыре военных года ты вырос, сейчас у тебя совсем иной размах. Зачем же пренебрегать таким богатым опытом, который ты приобрел? Нет, нет, сегодня ты должен взвалить на плечи ношу потяжелее, чем до войны. Ты хочешь самостоятельной работы, чтобы за все отвечать самому и изо дня в день видеть результаты своего труда? Отлично, товарищ Сникер, у нас есть кое-что подходящее. Заводу «Новая коммуна» нужен директор. Нынешний директор болтун и торгаш, много обещает, но мало делает. Нарком давно просит рекомендовать подходящего человека. Мы больше не можем оставлять такое важное предприятие в ненадежных руках. Как ты посмотришь на это предложение?
— «Новая коммуна» — одно из крупнейших предприятий в Латвии. Справлюсь ли я? Специальных знаний у меня ведь нет.
— Ты коммунист. Доверие партии и помощь Центрального Комитета будут тебе обеспечены во всякое время. Согласен?
— Постараюсь работать так, чтобы оправдать доверие партии, — взволнованно ответил Ояр.
— Желаю успехов, товарищ Сникер. — Секретарь пожал ему руку. — Сегодня же поговорю с наркомом. Возможно, что завтра будет готов приказ о твоем назначении. А за Лиепаю не беспокойся: мы ее тоже не оставим без кадров. Между прочим, на «Новой коммуне» ты найдешь кое-кого из старых знакомых.
Вечером Ояр зашел в ЦК комсомола за Рутой, которая тоже ходила туда поговорить о дальнейшей работе. Оттуда они пошли в столовую и за ужином рассказали друг другу о своих делах.
Вечером Ояр зашел в ЦК комсомола за Рутой, которая тоже ходила туда поговорить о дальнейшей работе. Оттуда они пошли в столовую и за ужином рассказали друг другу о своих делах.
— Меня посылают комсоргом в среднюю школу, — сказала Рута. — В ту самую, где я училась. Многие учителя прежние, только директор новый. Айя собирается взять меня к себе вторым секретарем, но мне хочется испробовать свои силы на самостоятельной работе. И потом, правда, Ояр, школа сейчас очень серьезный участок. Многие начали учиться в годы оккупации, — какие вредные влияния испытали они за это время… Здесь тоже воевать придется — и очень упорно. А какое это благородное дело — воспитывать настоящую советскую молодежь!
— Испробовать силы на самостоятельной работе… — улыбнулся Ояр. — Мы с тобой одними словами разговариваем сегодня.
— И ты тоже так? — Рута радостно посмотрела ему в глаза.
— На «Новую коммуну» директором посылают… Почти тысяча рабочих, производственная программа — десять миллионов рублей. Но — трудно! Два цеха совершенно разрушены, в одном не осталось никаких станков. Интересная ведь работа?
— Даю голову на отсечение — через полгода цеха будут работать, а годовая программа будет выполнена к седьмому ноября.
— Ну, право… почему ты так рассуждаешь?
— Потому что ЦК партии посылает тебя туда директором. И уж если ты захочешь чего добиться — обязательно добьешься.
— Товарищ Залите, меня смущает такая оценка. Не всегда мне удавалось это…
— Например?
Ояр долго глядел в глаза Руте, затем, будто собравшись с силами, тяжело вздохнул и сказал:
— Сколько лет думал я о том, что ты будешь моей женой, а вот до сих пор не мог этого добиться. Почему? Потому что я разиня.
Рута покраснела.
— Как так разиня?
— Один раз я прозевал тебя, дождался того, что какой-то Чунда утащил тебя из-под носа. Если продолжать в том же духе, это может повториться снова.
— Этого не случится.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что теперь ты не прозеваешь, и второй раз утащить меня — пользуюсь твоим выражением — не удастся. Ты действительно думаешь, что я могу быть такой легкомысленной и… потерять тебя? Тебя, Ояр… За одни эти слова тебя следовало бы отколотить, но что поделаешь, у меня слишком мягкое сердце.
— У тебя, Рута, хорошее сердце. Если бы мы были не в столовой, я бы прижался головой к твоей груди, чтобы послушать, как оно бьется…
Через две недели они поженились. И опять все старые друзья собрались вместе в квартире Ояра и Руты. Петер Спаре и Аустра праздновали в этот день точно такое же событие и захотели было устроить общий «свадебный бал» у себя, но инициатива принадлежала Ояру, и им пришлось уступить.
Были здесь Мара с Жубуром; он только что демобилизовался и уже начал работать управляющим одного треста. Были и Айя с Юрисом Рубенисом, который в ближайшее время должен был направиться со своими разведчиками в один из уездов, очистить леса от бандитов.
— Последнее слово в этой войне досталось произнести мне, — с гордостью повторял он.
Пришел и подполковник Аугуст Закис. Он собирался вскоре ехать в Москву, в Военную академию. Аустра работала в городском исполкоме и осенью думала вместе с мужем поступить в университет.
Но самым почетным гостем был здесь председатель волостного исполкома Индрик Закис.
3Дойдя до знакомого дома на улице Пярну, Имант Селис остановился и с любопытством огляделся. Пока он шел по городу, его поношенный, собранный с бору да с сосенки костюм привлекал внимание всех прохожих. Но Имант не замечал ни сочувственных, ни насмешливых взглядов — сейчас его ничуть не интересовало, какое впечатление производит он на незнакомых людей.
Он был одет в трофейный немецкий френч и домотканные суконные брюки — подарок Лавизы Биргель; на ногах были порыжелые сапоги с короткими голенищами, а головного убора вовсе не было, так как старую помятую кепку Имант закинул в канаву, не доезжая Тукума. И все-таки приятно было смотреть на этого высокого, очень загорелого юношу, с волнистыми, сильно отросшими волосами.
Вот, пожалуй, взгляд его, острый, наблюдательный и хмуроватый, показывал, что юноше этому рано довелось узнать жизнь во всей ее серьезности.
До войны Имант прожил на этой улице всего несколько месяцев и не успел завести знакомства среди мальчишек. Да и они за это время выросли и стали другими.
«Вон то окно — наше… Если бы мама была дома…» — подумал Имант. Но нет, ни одно лицо не показалось в окнах; большому каменному дому не было до него дела.
Имант расправил плечи. Не мальчик, а солдат возвращается домой! Привет вам, знакомые и незнакомые!
Он прошел в ворота, пересек двор, поднялся на третий этаж и, не задумываясь, постучал в свою дверь. Она приоткрылась, и в щели показалось одутловатое лицо немолодого мужчины. Сердито и подозрительно глядел он на Иманта.
— Что угодно? Вы ко мне?
— Нет, к себе… Я здесь раньше жил… Хочу вот посмотреть свою квартиру.
— Ошибаетесь. Это моя квартира, и я здесь живу три года.
— Вы меня не поняли, — добродушно объяснил Имант. — Я здесь раньше жил, до двадцать второго июня сорок первого года, а моя мать и после этого несколько месяцев прожила…
— Ах, тогда ясно. Вы — из эвакуации?
— Нет, с войны.
— Вон как получилось… — Одутловатое лицо нервно передернулось. — Но только вашей семьи здесь больше нет. Дворник, может быть, знает, где они. Я сам ничего не знаю, ничего не могу сказать.
— Вы мне только разрешите войти, посмотреть комнаты, — попросил Имант. — Ведь это-то можно?
— Пожалуйста, если вам угодно. — Мужчина открыл дверь шире и отступил в сторону, дав Иманту дорогу. — Я сомневаюсь, найдете ли вы здесь что-нибудь интересное. Позвольте узнать, с кем имею честь.
— Мое имя Имант Селис…
— Очень, очень приятно, молодой человек. А я — Антон Фрей, бухгалтер управления городского транспорта. До войны жил в Московском районе, а в сорок втором году оккупанты приказали переселиться сюда, потому что там устроили гетто. Что мне было делать?
Где-то жить надо…
Он почти оправдывался, он просительно заглядывал Иманту в глаза.
— Я вас ни в чем не виню. Здесь хватит места и для меня и для вас.
Конечно, хватит. Неужели два латыша не поймут друг друга? Да, так вы были на фронте?
— Нет, в партизанах.
— Чудесно. Так сказать — борец за свободу. Тогда, конечно, вам нечего беспокоиться. Городской совет даст вам лучшую квартиру. Таким, как вы, — вне очереди.
Имант медленно переходил из комнаты в комнату. Нигде он не нашел следов прежней жизни, только вешалка в передней осталась старая. У бухгалтера управления городского транспорта мебель была получше и поновее, чем у прачки Анны Селис. Дорожки, занавески, посуда на полках в кухне — все было незнакомое.
— Когда я сюда въехал, квартира была совершенно пустая, — рассказывал Фрей. — Немцы все вывезли. Возможно, дворник знает, куда делись вещи — он здесь служил еще до войны.
На том месте, где раньше был простой, закапанный чернилами стол Иманта и Ингриды, стояла зеленая плюшевая кушетка, а вся стена над нею была увешана фотографиями киноактеров и вырезанными из журналов картинками.
— Это комната моей сестры, — объяснил Антон Фрей. — Она в кино контролершей работает. Если захотите, может без билета провести. Вот это ее фотография. Я холостяк, она тоже еще не замужем.
Он засмеялся мелким, угодливым смешком.
Имант не стал здесь больше задерживаться. Антон Фрей проводил его до лестницы с таким подчеркнутым вниманием, будто тот был хозяином города.
— Товарищ Селис, позвольте спросить: могу я быть уверенным, что мне не надо искать другую квартиру? — спросил он, выйдя на площадку. — Знаете, неприятно жить как на колесах. Я знаю, что по закону вы имеете право потребовать квартиру обратно.
— Для меня она все равно велика, живите, пожалуйста.
— Большое спасибо! — повторял Антон Фрей, кланяясь вслед Иманту, пока тот сходил по лестнице.
Имант постучался в дверь дворницкой. Маленького мужчину с рыжеватой бородкой, который открыл ему, он хорошо помнил.
— Ну, в чем дело? — грубо спросил дворник. — Чего вам надо? В этом доме свободных квартир нет.
— У меня к вам дело, товарищ Свикул. Мое имя Имант Селис. До войны я жил в этом доме с матерью и сестрой. Может быть, помните?
Дворник испуганно-недоумевающе посмотрел на Иманта, потом торопливо схватил его руку и стал с силой трясти.
— Вспоминаю, вспоминаю… Так вы уцелели, значит! Такое счастье! Ах, сколько бед на ваше семейство… ах, эти немецкие кровожадные псы только и знали, что губить людей. У вас такая красивенькая, приветливая сестричка была… ужас, что эти немцы делали с невинными людьми. Заходите, заходите ко мне. Я вам расскажу, как все случилось.