Он победно и с сознанием оскорбленного достоинства посмотрел на поникшего, сгорбившегося отца и снисходительно сказал:
— Хорошо. Не будем об этом больше говорить. В конце концов, я и не думал тебя обижать. Ты сам начал этот разговор…
Он застегнул наконец рубашку, надел пиджак и, вытащив из кармана красную нарукавную повязку, направился было к двери, но остановился и нерешительно проговорил:
— Если снова позвонит Королев, то ты ему скажи… Ну, что Вера уехала раньше, и я о ней ничего не знаю… Впрочем, нет… — Анатолий умолк на мгновение, подумав, что снова окажется в двусмысленной ситуации, если Вера вернется и расскажет своему отцу все, как было в действительности. — Впрочем, нет, — повторил Анатолий, — просто скажи, что я зайду к нему сам и все объясню.
Он произнес эти слова, понимая, что таким образом выигрывает время. В конце концов, судя по тому, что Королев ни разу не подходил к телефону, он почти не бывает дома. Следовательно, всегда можно будет сослаться на то, что его трудно застать…
И, уже успокоенный, Анатолий направился в переднюю, на ходу надевая на рукав повязку.
…Некоторое время Федор Васильевич стоял неподвижно. Потом медленно пошел к себе в кабинет.
«Хорошо, что Маши нет дома», — устало подумал он, вспомнив, что жена ушла к приятельнице.
В кабинете Федор Васильевич окинул рассеянным взглядом книжные шкафы, картины на стенах, но не испытал при этом привычной радости. Все это: и картины, и книги, и любимый письменный стол, и мягкие, потертые кожаные кресла — показалось ему чужим и ненужным. Вернулся в столовую, написал жене записку, что устал и раньше ляжет спать. Взял из спальни белье, постелил постель в кабинете на кушетке. Закрыл дверь на ключ. Тяжело опустился в кресло.
Итак, он получил второй удар с тех пор, как началась война. Первый ему невольно нанес тогда, по телефону, его друг, доктор Осьминин. Но этот, второй, оказался намного сильнее.
«Ложь, ложь, — повторял про себя Валицкий, думая о сыне, — во всем ложь!»
«Но как это могло случиться, — мучительно размышлял он, — когда это началось? Он всегда казался мне прямым и честным… Казался, — мысленно повторил с горечью Федор Васильевич. — Но теперь обнаружилось, что у него нет совести. Именно в этом все дело — нет совести. Нет того стержня, который держит человека, заставляет его смело смотреть в лицо и людям и испытаниям. Жизнь — это переплетение дорог, прямых и окольных. Мой сын шел по окольной, делая вид, что идет по прямой. Отдает ли он себе в этом отчет? Ведь обмануть можно не только других, но и себя самого…
Почему он не плакал, не кричал, не бился головой о стенку, сознавая, что та девушка в руках немецкой солдатни?
«Право выбора… альтернатива…» — что я такое говорил, к чему?
Ведь все это для него пустые звуки, мертвые, книжные понятия. Все блага мира не стоят слезы ребенка, убеждал Достоевский. Ха-ха, «достоевщина»!.. Но за что-то он должен быть готов умереть?! Пусть не за доверившуюся ему женщину, пусть за комсомольский билет. «Спрятал под подкладкой пиджака…» Боже мой, ведь его комсомольский билет мирно лежал в ящике стола! Зачем, зачем он лжет?
И защищается всеми способами… Он хорошо прицелился, ударил отца в самое уязвимое место».
И вдруг Валицкому мучительно захотелось поговорить о том, что произошло, с кем-либо из близких людей. В его сознании затеплилась надежда, что, может быть, кто-нибудь поможет ему найти выход, как-то преодолеть обрушившееся на него несчастье… Но с кем поговорить, посоветоваться? С женой? Нет, это бесполезно. И, кроме того, было бы чрезмерно жестоко открыть ей правду о сыне…
Осьминин?..
После того как Андрей Григорьевич дал понять своему старому другу Валицкому, что резко осуждает его поведение, Федор Васильевич ни разу Осьминину не звонил.
Но сейчас ему больше всего на свете захотелось повидаться с человеком, с которым его связывала многолетняя дружба, который к тому же знал Анатолия, когда тот был еще ребенком…
Разумеется, Осьминин, несмотря на позднее время, находится у себя в больнице. Валицкий схватил телефонную трубку, назвал номер. Ему ответил женский голос.
— Пожалуйста, доктора Осьминина! — поспешив произнес в трубку Валицкий.
— Андрей Григорьевич здесь больше не бывает, — услышал он в ответ.
— То есть… как это не бывает? — недоуменно переспросил Валицкий. — Где же он?
— Попробуйте позвонить домой.
Федор Васильевич медленно положил трубку. «Что это значит? — подумал он. — Неужели Андрей переменил место? Ушел из больницы, в которой проработал столько лет?»
Он снова снял трубку, назвал номер домашнего телефона Осьминина. Голос Леночки, внучки старого доктора, он узнал сразу.
— Ты, Леночка? Это говорит Федор Васильевич. Твой дедушка дома?
— Нет, он не был дома уже три дня, только по телефону звонил.
— Но где же он, где?! — нетерпеливо воскликнул Валицкий.
— Разве вы не знаете, что он ушел в ополчение? — недоуменно сказала Леночка. — Разве он вам не говорил?..
Некоторое время Валицкий, ошеломленный этим известием, молчал. Наконец проговорил растерянно:
— Да, да… конечно…
И положил трубку на рычаг.
«Но как же так? — думал он. — Ведь Андрею почти столько же лет, как мне… К тому же у него грудная жаба…»
Значит, Осьминина нет. Ушел на фронт, даже не зайдя попрощаться, не позвонив по телефону… «Значит, я для него больше не существую, — с горечью подумал Валицкий. — Пустое место. Никчемный, бесполезный человек. Теперь вокруг меня никого нет. Совсем никого. Пустота».
Он долго сидел неподвижно. Из черной тарелки репродуктора, висящей на противоположной стене, до него доносились какие-то слова. Он попытался вслушаться.
Диктор говорил, что враг рвется к Пскову и Луге, ставя своей целью захватить Ленинград. Потом стал рассказывать о летчике, который, расстреляв весь свой боезапас, пошел на таран вражеского самолета, и обе объятые пламенем машины обрушились на скопление немецких войск… Некоторое время Валицкий слушал как бы два голоса параллельно — диктора и свой, внутренний. Потом откуда-то издали до него донеслись глухие удары зенитных орудий. «Что это? — устало подумал он. — А-а, самолеты».
Странно, что он не слышал сирены.
Однако вой сирены раздался в тот самый момент, когда он подумал об этом. И тотчас же из черной тарелки донесся голос:
— Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!
Федор Васильевич машинально отметил, что свет у него в кабинете не горит и в других комнатах тоже. Следовательно, можно не заботиться о маскировке. Он подошел к окну. Увидел, как на Невском замедлил ход и остановился трамвай. С передней и задней площадок поспешно выскакивали люди. Постепенно исчезали прохожие, их точно заглатывали подъезды домов, арки ворот.
«Надо идти в подвал… — подумал Валицкий. — Не пойду! — решил он неожиданно. — Не пойду! Не хочу прятаться. Плевал я на этих проклятых немцев! Пусть бомбят! Я никуда не уйду».
Снова раздался грохот зениток, теперь уже совсем рядом. В воздухе запахло гарью.
— Не уйду, не уйду, не уйду! — с маниакальной настойчивостью повторял вслух Валицкий, выпрямляясь у открытого окна во весь свой высокий рост.
Теперь он уже знал, что ему надо делать.
…Он встал рано, когда в доме все еще спали. Побрился, тихо оделся и, не позавтракав, вышел из дома.
Он никогда не был там, куда сейчас направлялся, но быстро нашел нужный автобус, а затем пересел на трамвай. Через сорок минут он оказался перед большим четырехэтажным домом. К подъезду вела широкая, выщербленная каменная лестница.
«Интересно, кто строил этот дом?» — машинально подумал Валицкий. Он поднялся по лестнице, толкнул дверь, некогда застекленную, — теперь стекло заменяла фанера, — перешагнул порог и оказался в просторном каменном вестибюле. Здесь царил полумрак и было прохладно.
Валицкий разглядел, что стены вестибюля увешаны военными плакатами, а в отдалении стоит черная школьная доска, к которой кнопками приколоты листки бумаги с машинописным текстом. Некоторое время Валицкий нерешительно переминался с ноги на ногу, раздумывая, куда ему следует обратиться, потом поднялся по лестнице на второй этаж и пошел по коридору, присматриваясь к закрытым дверям. Наконец он увидел пришпиленный к двери кусок картона, на котором жирной тушью было выведено: «Штаб».
Федор Васильевич постучал, услышал «входите!» и толкнул дверь…
У окна, за письменным канцелярским столом, заваленным папками, сидел, склонившись над старинной с огромной кареткой пишущей машинкой, человек в гражданской одежде, с красной повязкой на рукаве и сосредоточенно что-то печатал, с силой ударяя по клавишам указательным пальцем.
— Здравствуйте, — сказал Валицкий и поклонился.
У окна, за письменным канцелярским столом, заваленным папками, сидел, склонившись над старинной с огромной кареткой пишущей машинкой, человек в гражданской одежде, с красной повязкой на рукаве и сосредоточенно что-то печатал, с силой ударяя по клавишам указательным пальцем.
— Здравствуйте, — сказал Валицкий и поклонился.
Человек занес палец над клавиатурой, но задержал его в воздухе, поднял голову и вопросительно посмотрел на высокого седовласого человека в синем шевиотовом костюме.
Валицкий приблизился к столу, держа в вытянутой руке серый листок-повестку:
— Э-э… Простите великодушно! Куда мне надлежит обратиться?
Человек с нарукавной повязкой взял повестку и прочел вслух:
— Валицкий Федор Васильевич…
— Так точно, — поспешно сказал Валицкий, полагая, что это единственное знакомое ему выражение из военного лексикона будет здесь наиболее уместным. И тут же, боясь показаться невежливым, спросил: — А с кем имею честь?..
Сидящий за столом человек несколько удивленно посмотрел на него и ответил:
— Моя фамилия Сергеев. Помначштаба. Ваш паспорт и военный билет.
«Ну вот, ну вот!.. — застучало в висках Валицкого. — Сейчас все это и произойдет».
Он медленно опустил руку во внутренний карман пиджака, долго ощупывал бумажник, наконец вытащил, достал из него паспорт и военный билет и положил документы на стол.
Сергеев взял их не сразу. Он отодвинул машинку, перебрал несколько папок из лежащей на столе стопки, выбрал одну, открыл и стал перелистывать подшитые бумаги, повторяя про себя: «Та-ак… Валицкий Фе Ве… Валицкий Фе Ве…» Потом сказал: «Есть, нашел» — и взял паспорт Федора Васильевича. Он долго изучал его, перелистал до последней страницы, снова взглянул в раскрытую папку, наконец поднял голову и, глядя на Валицкого, неуверенно произнес:
— Тут какая-то путаница, товарищ. Мы, правда, строителей требовали… Но в списках вы числитесь с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года рождения. А по паспорту с семьдесят шестого. Сколько же вам лет?
В другое время Федор Васильевич обязательно поправил бы человека, говорящего «с года рождения», ехидно заметив, что буква «с» здесь совершенно лишняя.
Но теперь ему было не до словесного пуризма. Более того, боясь обидеть Сергеева, он, подражая ему, сказал:
— Я действительно с тысяча восемьсот семьдесят шестого года рождения. Мне шестьдесят пять.
Эти последние слова Валицкий произнес таким голосом, будто признавался в смертельном грехе.
— Но тогда… — с еще большим недоумением начал было Сергеев, быстро взял военный билет Федора Васильевича, посмотрел его и закончил: — Ну, конечно! Вы же давно сняты с военного учета!..
Он улыбнулся, закрыл военный билет, взял со стола паспорт и, сложив их вместе, протянул Валицкому:
— Что ж, папаша, пусть повоюют те, кто помоложе. А у вас года солидные, заслуженные…
Валицкий заносчиво, срываясь на фальцет, крикнул:
— Я вас не спрашиваю, какие у меня, как вы изволили выразиться, года! Мне… мне лучше знать! Я получил повестку и явился. И, насколько могу судить, вы не уполномочены определять возрастной ценз! Мне доподлинно известно, что в ополчение принимают людей такого же возраста, как и мой!
— Не могу понять, чего вы расшумелись, папаша, — миролюбиво произнес Сергеев. — За то, что явились, спасибо от лица службы. И вообще молодец, что готовы бить врага… Но сами понимаете, что…
— Я ничего не понимаю и понимать не желаю, кроме одного, — оборвал его Валицкий, — я явился по повестке, чтобы быть зачисленным в ополчение! И со-благово-лите произвести необходимое оформление!
— Но поймите же, что невозможно! — сказал Сергеев уже сердито. — Вам же шестьдесят пять лет!
— В речи Сталина не сказано, что имеются какие-либо возрастные ограничения, — отпарировал Валицкий, довольный собой, что сумел сослаться на Сталина, — потрудитесь перечитать эту речь!
— При чем тут речь товарища Сталина? — резко сказал Сергеев и встал. — Я же толком объясняю, что принять вас в ополчение невозможно. По возрасту невозможно! В конце концов, — продолжал он уже мягче, — вы можете участвовать в обороне иным путем, скажем, дежурить по подъезду или на чердаке, следить за светомаскировкой, оказывать первую помощь пострадавшим от воздушных налетов…
— К кому мне надлежит обратиться? — прервал его Валицкий и поджал свои тонкие губы.
— То есть в каком смысле? — не понял Сергеев.
— Я спрашиваю: какое руководящее лицо занимает здесь вышестоящее положение?
Сергеев пожал плечами:
— Начальник штаба. Но, повторяю, это совершенно бесполезно! К тому же его сейчас нет на месте.
— Но кто-нибудь же на месте есть? — уже с отчаянием воскликнул Валицкий.
— Есть комиссар дивизии. Но я еще раз повторяю, уважаемый Федор Васильевич…
— Не трудитесь. Где я могу найти… э-э… комиссара?
— По коридору направо третья дверь, — буркнул Сергеев, демонстративно подвинул ближе пишущую машинку и ткнул указательным пальцем в клавишу.
— Честь имею! — бросил Валицкий. Он схватил со стола свою повестку и документы, круто повернулся и пошел к двери, стараясь идти так, как ходят военные на парадах, — откинув плечи, выпятив грудь и высоко поднимая ноги.
Валицкий узнал его сразу. Лишь взглянул на сидевшего за столом человека, на его изрезанное морщинами лицо, подстриженные ежиком короткие волосы, он понял, что отец Веры, приходивший к нему в самом начале войны и, следовательно, лишь вчера звонивший ему по телефону, и комиссар дивизии — одно и то же лицо. Он поспешно сунул в карман свои документы и, впадая в состояние, близкое к паническому, подумал: «Что же мне делать? Что делать?! Повернуться и уйти, скрыться, не сказав ни слова?» Но пока Федор Васильевич, стоя на пороге, тщетно старался принять какое-нибудь решение, Королев его опередил.
Он, видно, тоже узнал Валицкого, резко встал, быстро, почти бегом пересек комнату и, остановившись против него, глухо спросил:
— Что-нибудь о Вере, да? Вернулся ваш сын?
«Ну вот, — подумал Валицкий, — круг замкнулся».
— Говорите же! — резко и неприязненно сказал Королев и, так как Валицкий все еще молчал, снова спросил, но уже иным голосом: — С ней… что-нибудь случилось?
И в этот момент Федор Васильевич со всей остротой, с предельной ясностью понял, что не в его судьбе — старого и никому не нужного человека — сейчас дело, а именно в судьбе Веры, и он не может, не имеет права говорить сейчас с Королевым о чем-либо, что не связано с ней.
— Мой сын вернулся, — проговорил он тихо.
— Ну, а Вера, Вера?!
— Вы разрешите мне сесть? — спросил Валицкий, чувствуя, что ноги плохо держат его.
— Конечно, садитесь, — быстро сказал Королев, указывая на стул у стола и сам возвращаясь на свое место.
Валицкий пошел к стулу. Он двигался медленно, точно желая продлить это расстояние, увеличить его до бесконечности.
Наконец он сел, поднял голову и встретился глазами с Королевым.
И снова Федор Васильевич подумал, что он пришел сюда с повесткой, убежав от своих мыслей, от сына, которого больше не хотел видеть, а первый его долг заключался в том, чтобы отыскать Королева и сказать ему то, что должен был сказать.
— Ваша дочь осталась у немцев, — выговорил Федор Васильевич на одном дыхании, исключая для себя возможность какого-либо лавирования.
— Как… осталась у немцев? — ошеломленно повторил Королев.
— Они возвращались в Ленинград, но поезд попал под бомбежку. Они…
И он коротко, но точно, ничего не пропуская, будто на суде под присягой, пересказал то главное, что понял вчера из рассказа Анатолия.
Некоторое время Королев молчал.
Потом медленно, точно спрашивая самого себя, проговорил:
— Но… почему же он не пришел к нам? Ведь он бывал у нас дома, адрес знает…
— Анатолий утверждает, — сказал Валицкий, — что приходил тотчас же после возвращения, но никого не застал дома.
Он хотел добавить, что ему самому это объяснение кажется жалкой отговоркой, что Анатолий, конечно, мог бы отыскать родителей Веры, оставить, наконец, записку в двери… Но промолчал.
— Так… — произнес Королев, — не застал, значит.
И вдруг Валицкий увидел, что огромные кулаки Королева сжались и на лице его появилось жесткое, суровое выражение.
— Не хочу его защищать, — произнес Валицкий, — но я прошу понять… ведь он… почти мальчик… Ему ни разу не приходилось попадать в такую ситуацию…
Он умолк, понимая, что говорит не то, что вопреки самому себе пытается как-то защитить Анатолия.
— Си-ту-ацию? — недобро усмехнулся Королев, вкладывая в это, видимо, непривычное для него иностранное слово злой, иронический смысл. — Что ж, теперь ситуация для всех необычная.
— Да, да, вы, конечно, правы! — сказал Валицкий. — И… я не защищаю его, — сказал он уже тише, покачал головой и повторил: — Нет. Не защищаю…