Рядом сидящий мужчина, тоже пожилой, вроде Ивана Матвеевича, подхватывает:
— Дак, может, у него там пока только количество наросло. А с качеством еще слабовато.
Парень видит, что с ним по-доброму, не обижается, скалит зубы. Слегка даже застенчиво скалится: что, мол, поделаешь — дурак.
Попробовал бы Иван Матвеевич вот так вот снисходительно пошутить с ним одетым — когда он в дубленке своей, в заграничном пиджаке с блестками, в модных ботинках на высоких каблуках. Иван Матвеевич, был случай, раз вякнул. В магазине, в очереди за пивом. Ох, как его отбрили тогда. "Иди, — сказали, — пахан, воруй!.."
А здесь ничего. Здесь все голые, все мужики, хотя и далекие друг от друга по возрасту.
Дружок «качественного» тоже ухмыляется и прикрывает надпись веником. Самому, наверное, смешно: какого там к лешему «они устали» — такими ногами мировые рекорды бить можно!
Ивану Матвеевичу делается хорошо, душевно.
— Идите, ребята, — разрешающе подмигивает он парням. — Похлещитесь. Там мужики добренько наподдали — аж полосы трещат.
Или другой случай. Заходит мужчина. В годах, солидный, с начальственной замкнутостью на лице. Между прочим, тоже в дубленке. Начинает неторопливо раздеваться, ни на кого не глядит и локтями старается не касаться. Вернее, глядеть-то глядит, да не видит. Так посмотрит, будто нет тебя, будто вместо тебя стекло прозрачное.
Иван Матвеевич ждет: «Давай, давай, гражданин хороший… Счас увидим, что ты за птица».
Разделся мужчина — и вот он уже для Ивана Матвеевича весь как на ладони. Под правым соском шрам резаный. Только не скальпель здесь прошелся, а осколок — Иван Матвеевич умеет отличить. И ноги мелко посечены в нескольких местах.
— Где же это тебя, полчок, так поклевало? — спрашивает Иван Матвеевич.
Мужчина догадывается, о чем речь, косит глазом вниз, на собственную грудь. Ему уж давно шрам без зеркала не видно: грудь большая, рыхлая, курчавым седым волосом поросла.
— В Белоруссии, — говорит он. — Под Витебском… Мина.
— Вижу, что не курица, — кивает Иван Матвеевич. — Пехота?
— Она. Царица полей. — Мужчина внимательно смотрит на Ивана Матвеевича. — Тоже, гляжу, отметился?
— А как же. Первый раз под Москвой, последний — под Будапештом. Песню слыхал, поди: «А на груди его светилась медаль за город Будапешт»… Вот там мне и засветило.
— Да-а, — качает головой мужчина. — Там засвечивали…
Ему уже пора идти, он всё приготовил — мыло, мочалку, веник, — но не уходит. Поставил таз на колени, сидит, мелко головой кивает каким-то своим мыслям и опять в сторону смотрит. Только не прежним твердым взглядом, а добрым, оттаявшим.
— Ты в каком звании закончил? — спрашивает он Ивана Матвеевича.
— Старшин сержант.
— А я рядовой. Не дотянул до генерала, — усмехается мужчина. — Всего полгода повоевал… Зато потом полтора года на костылях прыгал. Да-а… Ну, как там сегодня? Есть парок-то?
— Иди, погрейся, — говорит Иван Матвеевич. — Я маленько продышусь, да, может, еще разок слажу. Подряд-то тяжело голове. Не держит.
Мужчина уходит, а Иван Матвеевич смотрит ему вслед и думает про себя: «Вот жизнь… К одетому-то, небось, на кривой козе не подъедешь. А разделся — и пожалуйста: свой мужик. Солдат. Окопник. Крученый, моченый, с редькой тертый…»
Короче, прижился Иван Матвеевич в бане, полюбил ее. Он вообще пришел к выводу, что городской человек только здесь и настоящий, в той цене, которую ему природа и жизнь определили. А на улице он тряпками завесится, форсу на себя напустит, идет — не дышит. Хотя, может быть, у него пузо сбоку и вместо души пятак.
Не исключено, что Иван Матвеевич несколько идеализировал баню. Но что поделаешь, если он находил здесь определенные, бесспорные преимущества.
Так, например, в бане не воровали. Хотя закрывающихся кабинок не было, а были, по-современному, открытые соты-ячейки. Выбирай любую, складывай одежонку. Попервости Иван Матвеевич еще опасался. Надевал что попроще: старые галифе, сапожишки стоптанные, пиджачок лоснящийся. Лишний рубль, на пиво припасенный, под стельку незаметно прятал. А потом видит — народ смело держится: одеты все нормально, часы на глазах друг у друга снимают и спокойно кладут в кармины (а брюки-то в раздевалке остаются висеть, с собой в мойку их никто не берет), за веники с банщицей рассчитываются — кошельки открыто достают. Иван Матвеевич стал тогда тоже надевать в баню лучший свой, единственный костюм. И часы дома больше не оставлял. Ему приятно было — когда кто-нибудь вдруг спрашивал: «Мужики, а сколько время? Кто скажет?» — раньше других вынуть часы и, далеко, видно отставив их от глаз, сообщить: столько-то, мол.
Он даже на примере бани самодеятельную теорию развил — относительно положительных изменений в нашей жизни. У него дома имелась пластинка, еще довоенная, с рассказом Михал Михалыча Зощенко «Баня». Так в той, ранешней бане, описанной в рассказе, можно было не только со штанами распрощаться — там шайку могли из-под носа свободно утянуть. И в сравнении с зощенковской теперешняя баня казалась Ивану Матвеевичу прямо островком наглядности — наглядности того, как выросло благосостояние людей и окрепла их сознательность.
Его, правда, другой, тоже самодеятельный, теоретик пытался как-то охладить. Ленивый такой детина с вершковой челюстью, похожий на одного киноартиста, который все бандитов играет. Это потому здесь все такие честные, объяснил он, что теперь центр воровства переместился из бань. Именно по причине возросшего благосостояния. Воры, дескать, тоже стали побогаче, но мелочатся. Ну, что он тут возьмет? Костюм? А на кой он ему сдался? Сюда же люди хоть и не в тряпье одеваются, но и не как в театр, допустим. У него этот костюм даже па портянки не купят — теперь портянок не носят.
Что еще? Часы? Сколько они стоят? Двадцать восемь рублей? Ну, вот — двадцать восемь… новые. А за старые ему от силы пятерку дадут. Да еще не дадут, побоятся связываться.
— Так что, папаша, — подвел итог детина, — философия твоя на песке… А ты пот попробуй приди сюда в американских джинсах. Которые двести рублей на толкучке стоят. Попробуй заявись — и пойдешь домой с голой женей. Засверкаешь.
Иван Матвеевич удивился: это что же за штаны такие, что двести рублей стоят?
— Да вот студент как раз снимает, — показал детина. — Вон, гляди, с нашлепкой на заднице.
И тут оказалось, что на песке-го его собственная философия.
Студент не снимал штаны — надевал. Значит, они провисели здесь часа полтора — и никто их пальцем не тронул. Вдобавок — студент достал из кармана своих двухсотрублевых штанов стовосьмидесятирублёвые электронные часы на золотом браслете.
Детина, наблюдавший эту сцену, только крякнул. А Иван Матвеевич не стал его добивать, проявил великодушие победителя.
…Довольно долго длилась эта идиллия. И, возможно, не прервалась бы вовсе, если бы не толкнулась в голову Ивана Матвеевича одна неприятная мысль.
Сидел он как-то в раздевалке, отдыхал после парной, промокался полотенцем, поглядывал вокруг. А посмотреть было на что. Рядом компания молодых парней расположилась, чем-то очень похожих друг на друга: здоровые все, белокожие, в меру откормленные, спины, плечи, шеи — как из мрамора высеченные. Иван Матвеевич у внука в учебнике по истории картинку видел, называлась она «Борьба богов и титанов». Так вот, очень эта компания напоминала тех мужиков, с картинки. Только что не боролись — анекдоты рассказывали. И ржали на всю баню.
Смотрел на них Иван Матвеевич, смотрел и чего-то подумал: «А ведь сегодня вроде четверг…» И машинально уточнил вслух:
— Ребятки, у нас сегодня что? Четверг?
— Четверг, дядя, — ответили ему.
Да, был четверг. Будний день. Первая половина. Ивана Матвеевича вдруг охватило беспокойство. Пока еще смутное, неотчетливое. Он обшарил глазами раздевалку. Заметил в дальнем углу дряхлого старичка, изувеченного грыжей. Еще двое в соседнем ряду беседовали, да через проход какой-то дедок тесемки у подштанников развязывал. Ну, эти, ясное дело, пенсионеры — у них свободное время ненормированное… Иван Матвеевич в мойку прошел — там насчитал пять человек преклонного возраста. Остальной же народ был строевой, крепкий, мускулистый, сытый, не заезженный пока работой и годами не сгорбленный.
Иван Матвеевич вспомнил, что так же было в прошлый раз, и в позапрошлый, и во все прочие дни. В бане хозяйничали, главным образом, молодые люди. Хозяйничали умело. Знали, как поднять пар, чего примешивать в воду для духа, на полок лезли в круглых войлочных шапках, в рукавицах. Парились не по-мужицки — когда один раз, но до кровяных полос на теле, пока веник в голик не превратится, — а со вкусом, с передышкой, медленно доводя организм до сладкой истомы.
Иван Матвеевич значения этому не придавал. Просто не задумывался как-то. Пока не кольнула его вот эта самая мысль: «А день-то ведь будний…»
Иван Матвеевич значения этому не придавал. Просто не задумывался как-то. Пока не кольнула его вот эта самая мысль: «А день-то ведь будний…»
С тех пор и заползла ему в душу отрава. Он приходил в баню, убеждался, что контингент опять тот же, и удрученно думал: «Черт возьми!.. Это что ж делается, а? Рабочих рук не хватает, по городу кругом объявления висят: там требуются, там требуются…» Про сельскую местность ему даже вспоминать больно было. У них в райцентре, в ремонтных мастерских, где сам Иван Матвеевич протрубил пятнадцать лет, работали, в основном, петеушники — пацаны-допризывники с куриными шеями. А здесь… Полбатальона ядреных, в самом соку мужиков веничками машут. Белым днем!.. А если в масштабе города взять? Перемножить на все бани? Армия!
Иван Матвеевич недоумевал. Что за люди? Кто они?.. Посменно работают? Ночью у станка отстоит, а днем в парную?.. Попадались и такие. Иван Матвеевич узнавал их по усталым лицам, по кругам под глазами. Догадывался: отломали мужики ночную, теперь расслабляются. Но сколько попадалось-то? Два-три человека, не больше… Спортсмены?.. Забегали спортсмены — лишний вес согнать. Хотя Иван Матвеевич не понимал, почему они свои излишки днем сгоняют. Днем-то, небось, и спортсмены где-то работают. Или учатся. Ну, ладно — пусть днем. Так ведь и спортсменов по пальцам сосчитать можно было. И даже не пришлось бы для этого разуваться.
А остальные? Гладкие, свежие, уверенные в себе… Еще бы ладно, мойся они нормально, сколько человеку положено: отшлифовал веником задницу, голову намылил, под душем ополоснулся — и хорош. Так нет, часами сидят. Бутерброды из портфелей достают, рыбу вяленую, пиво. В карты играют, сволочи! В преферанс. Сгоняют кон, в парной похлещутся и снова — четыре сбоку, ваших нет.
Иван Матвеевич прямо озлобляться начал. Ловил себя на том, что сидит и, сцепив зубы, думает: «Вот бы где облаву-то устроить. Оцепить милицией, повыудить этих сазанов… Где же вы, спросить, милые, ряшки-то поотожрали?..»
В конце концов он не выдержал — заговорил с одним таким. Заговорил, конечно, нехорошо — что греха таить… А человек этот, которого Иван Матвеевич себе наметил, выделялся среди других: молодой, из себя красавец, плечи широченные, в поясе тонкий, живот ровными брусочками выложен, ноги длинные, мощные, посильнее, однако, чем у того парня татуированного. Но не спортсмен. Лицо больно вдумчивое, а волосы, наоборот, легкомысленные — до плеч. И зачесаны размашисто, как у артиста на открытке.
Вот Иван Матвеевич с ним рядом и подсел.
— Интересная жизнь получается, — с ехидцей начал он.
— Вы ко мне? — повернулся длинноволосый. Ивана Матвеевича передернуло. Смотри ты: «Ко мне!» В кабинете он, понимаешь, сидит. Трудящихся принимает…
— Интересная жизнь, говорю! — возвысил он голос до звона. — Четыре часа в баньке прохлаждаемся, три часа потом в пивной сидим, час туда-обратно на дорогу — рабочий день долой. Ловко! — Он сам изумился полученному результату. — Ловко выходит!..
— Не знаю, — пожал плечами длинноволосый. — Я пива не пью, мне нельзя.
— Ну, конечно, тебе нельзя, — издевательски посочувствовал Иван Матвеевич. — Ты же больной. Сразу видно — чахотошный.
— Вы!.. — сказал человек возмущенно. Он смотрел на Ивана Матвеевича растерянными глазами. Ничего не понимал. Но сидевший напротив мужчина, с мятым лицом и прозрачными нагловатыми глазами, кажется, догадался, что к чему, раскусил Ивана Матвеевича.
— Что, папаша. — заговорил он, — тунеядцев ловим? Собственная инициатива или по линии профсоюза?
— Тебе-то что? — окрысился Иван Матвеевич.
— А то, — сказал мужчина. — Товарищ, которого вы в данный момент атакуете, не тунеядец. Далеко не тунеядец, смею вас заверить. Он, дорогой папаша, солист балета. И, между прочим, заслуженный артист республики. А также, между прочим, депутат районного Совета.
Ивана Матвеевича прошиб второй слой пота: под горячим холодный выступил. Едрит твою в колено! — так вбухаться. Боялся одетого депутата зацепить, а напоролся на голого!..
Длинноволосый встал и быстро прошел в моечное отделение.
Иван Матвеевич смотрел на мятого мужчину — дурак дураком.
Тот смеялся глазами: наслаждался, змей, произведенным эффектом.
Иван Матвеевич все же обрел себя. Решил, что сразу-то сдаваться несолидно.
— Так, — сказал. — Депутат?
— Депутат, — подтвердил мужчина.
— А эти? — Иван Матвеевич кивнул в сторону. — Тоже все депутаты? У них здесь что, выездная сессия?
Мужчина захохотал.
— Остроумно, остроумно! — похвалил он Ивана Матвеевича. — Нет, конечно, не все депутаты. И тем не менее я вас разочарую. Вон, видите того, усатого? Писатель. Предпочитает работать по ночам. Такая у него привычка. Манера такая. Ну, а днем… почему бы здесь не отдохнуть? Как говорится, думали-гадали, куда пойти — в театр или в баню, — выбрали, что подешевле. (У писателя была настолько пропитая рожа, что Иван Матвеевич крепко усомнился в характере его ночной работы. Но смолчал.) Подальше, — продолжал мужчина, — четверо молодых людей — музыкальный квартет «Трубадуры». Очень известный. Вроде «Песняров». Не слыхали? Ну как же! Они часто по телевизору выступают… По второй программе… Этот, что с веничком в парную направился, — к сожалению, мы видим сейчас не самую талантливую часть его тела — знаменитый спортсмен. Шахматист. Гроссмейстер…
Иван Матвеевич хотел спросить: «А ты кто такой, что про всех знаешь?» — но мужчина опередил его:
— Вижу, вас заинтересовала моя осведомленность. Вы хотите узнать, кто я. Ну, что же… — Он наклонился к Ивану Матвеевичу и серьезно сказал: — Сам я — шпион… Агент иностранной разведки. Прячусь здесь от органов. Очень удобное место: все голые — трудно узнать. Да-с… все наги и обтекаемы, яко осетры…
— Тьфу! — вскочил Иван Матвеевич. — Тьфу, паразиты! Все вы тут… агенты-элементы! Гадье, в душу вас! Придурки!..
Он ушел домой до крайности возмущенный, обиженный и дал себе слово: в баню больше ни ногой. Чтобы не видеть мордоворотов этих, сволочей, захребетников…
Но дома Иван Матвеевич мало-помалу успокоился, отмяк — и засомневался: а может, этот, с поношенной физиономией, только про себя заливал? А про других все правда? Ведь если он про всех сочинил, то надо тогда взрывать эту баню динамитом. К чертовой матери.
Вот с такими сомнениями Иван Матвеевич и заявился ко мне. Пришел узнать: когда работают писатели? И может ли такое быть, чтобы длинноволосика в депутаты избрали? И вообше — сориентироваться пришел.
Я успокоил Ивана Матвеевича, как сумел. Сказал, что в миллионном городе все может быть. Много есть профессий, непривычных для простого понимания. Существует также значительная прослойка людей свободного труда. Опять же, одними отпускниками можно враз все бани заполнить. Я даже вспомнил знакомого длинноволосого депутата. Правда, он был не артистом, а токарем с инструментального завода.
Потом мы еще хорошо пофилософствовали, опираясь на теорию относительности и закон перехода количества в качество. Дескать, там, где народу вообще больше, всяких людей больше — как приличных, так и дерьма разного, прохвостов.
Надо про это спокойно знать и не отчаиваться. Главное, все равно хорошие преобладают — и среди одетых, и среди голых.
Так мы поговорили с Иваном Матвеевичем, но, когда он ушел, я подумал, что облаву-то, все-таки, не мешало бы устроить. Черт его знает, действительно, многовато развелось каких-то подозрительно сытых, уверенных и нахальных типов. И должности какие-то странные повозникали, когда можно среди бела дня в бане потеть, а зарплата между тем будет капать.
Впрочем, возможно, я потому так подумал, что у меня вот уже два месяца не клеилась работа, и мне на самого себя хотелось устроить облаву…
Друг миллионера
Недавно собрались мы старой компанией у Семена Разгоняева. Сам Семен — естественно, Игорь Трущеткин, Веня Левандовский пришел — мученик наш ненаглядный. Собственно, Веня Левандовский нас всех и организовал на эти посиделки. Он в кои-то поры один остался, Клаву свою драгоценную на курорт выпихнул, ну и давай сразу же звонить по друзьям: дескать, что же это такое, мужики, получается? — совсем забурели, сколько лет не виделись, вон уже и нашему поколению начинают звоночки позванивать — то одного инфаркт хватит, то другого.
Короче, пристыдил нас Веня — мы и собрались.
Из женщин только жена Семена Разгоняева присутствовала. Но она нам мешать не стала — закуску поставила и ушла в другую комнату с вязаньем.
Так что мы очень хорошо посидели. О многом переговорили, многое припомнили. А под конец даже возник у нас такой студенческий треп, словечки разные замелькали, хохмочки, подкалывания начались. Вспомнили, между прочим, Остапа Бендера — мы в молодости любили его цитировать. В связи с чем именно вспомнили, затрудняюсь точно сказать. Кажется, Семен стал разливать по последней, Трущеткин забастовал, ссылаясь на печень, а Семен на него прицыкнул — сказал, что командовать парадом будет он. Игорь засмеялся и махнул рукой: черт с тобой — лей, сигуранца проклятая. Левандовский, который конкретных реплик сроду не помнил, тоже подключился: да, мол, здорово он за свой миллион сражался с этой сигуранцей.