Холина слушала только биение собственного сердца, и вдруг тишину гор прорезал вопль... Ольга обернулась. Итальянец на бегу зацепился за скрытый травой островерхий камень, упал, выронив пистолет, и покатился по склону, утыканному торчащими, как пики, скальными отщепами.
Холина замерла, еще раз крики нежного друга взвились и отразились эхом от серобелых гор, поросших соснами. Женщина видела далеко на дороге красную машину, стала спускаться, подошла к пистолету с глушителем, тронула рукоятку носком туфля и направилась вниз, туда, где ничком лежал нежный друг. Холина с опаской приблизилась, схватила шипастый камень и положила камень в тонкую матерчатую сумочку. Любопытство, а может и жалость, гнали женщину к нежному другу, носок туфли дотронулся до тугой голени под брючиной - итальянец не двигался. Тогда Холина присела, в шаге от нежного друга, в правой руке сжимая сумочку, левой пытаясь перевернуть мужчину на спину.
В этот миг итальянец ожил, стремительно распрямился и цепко ухватил Холину левой, сунув ей под подбородок "беретту" с перламутровыми накладками на рукоятке.
Ссадины на щеках и на лбу "нежного друга" алели, вымазанное землей лицо отталкивало, "шестерке" сеньора Мадзони досталось, но "нежный друг" не сомневался в исходе: женщина в его руках, безоружная, а он, мужчина, с пистолетом.
- Povera mia! [бедная моя (ит.)]
Потрепал ее дулом по скуле, на миг расслабился, пытаясь восстановить силы... и Холина с размаху опустила сумочку на висок итальянца. "Нежный друг" не успел ни изумиться, ни испугаться... рухнул, как сноп, издав булькающий горловой звук. Из раны на виске полилась кровь, наползая на уже подсохшие ссадины.
Холина перевернула мужчину на спину, поднесла зеркальце к губам поверхность не замутнилась. Дотронулась до золоченого брелка на поясе, выпуклые золотые буквы сообщали "Que sera' sera'"... и разрыдалась.
Женщина сорвала брелок и устремилась вниз, села в машину и помчалась в Цюрих.
Холина влетела в офис мужа и, зная, что Цулко как раз и предназначен для деликатных обстоятельств, все выложила Пашке в присутствии мужа. Холин время от времени покусывал губы, переживая за себя, хотя жена не сомневалась, что муж все простил и потрясен происшедшим с ней.
Пашка переспросил:
- Уверена, что... конец?
Холина соображала плохо, исцарапанная, в рваных колготках, отвечала прерывисто, невпопад:
- Нет... да... пульс ушел... он не дышал...
Пашка уже не слушал, мотал перед губами "чекистом за бугром", не решаясь выпить:
- Убийца убит... Трудно поверить... еще труднее доказать... ты убила человека, - посмотрел на Холина, - тут же на самолет, пока не хватились. Кто вас видел?
- В ресторане... в гостинице...
Холин кусал губы.
Холина мяла сумочку с камнем, тонкая ткань прорвалась в месте удара.
- Да оставь ты ее! - Пашка вырвал орудие спасения и отшвырнул на кресло. - Сейчас же в аэропорт... и не в двадцать четыре часа, а сейчас же...
- А вещи? - Не удержался Холин.
- С ума сошел?.. Все потом!.. - и побежал звонить в Москву.
В Шереметьево Холиных не встретили. Супруги увидели безнадежно длинную очередь на такси. К Холину вразвалку подошел рыжий таксист, сумеречно пробасил, обращаясь вроде и не к Холину, а к Господу Богу, размышляя наедине с собой:
- Двадцать долларов...
Холин кивнул. Обшарпанный грязно-лимонный драндулет с салоном, пропахшим бензином, дребезжа и переваливаясь, покатил к городу.
На следующее утро Холин стоял перед Марь Палной. Черкащенко вызвал Эдгара Николаевича "на ковер". Секретарша оглядела Холина, как существо с Марса:
- Со счастливым возвращением на родину. - И засмеялась как только она умела: безжалостно и не смущаясь. Холин терпеливо ждал.
- А где подарки? - добила Марь Пална.
- Потом, все потом... - Холин не реагировал на издевку: что поднимать волну?.. Все рухнуло в одночасье. Марь Пална буркнула нечленораздельное в селектор и дала разрешающую отмашку: проходите!
Холин давно не видел Мастодонта, отвык от окриков, отвык от тончайших - и часто бесплодных - вычислений начальственных настроений. Мастодонт не поднял головы. О приветствии и речи не шло. Верхний свет не горел. Очертания предправления дрожали в неверном свете истинно ленинской зеленой лампы.
Холин замер соляным столпом посреди ковра, терпеливо ожидая, когда Мастодонт оторвется от бумаги. Предправления правил текст, вычеркивал и вписывал слова и даже грыз кончик ручки, сосредотачиваясь и желая уяснить скрытый смысл, упрятанный между строк.
На подоконнике, заменяющем Мастодонту альков, лежали любимые Марь Палной сигареты "More", черные, тонкие и длинные... Телефоны молчали. Свет зеленой лампы придавал лицу Мастодонта сходство с мертвецом, из пепельницы курился дымок. Предправления мурыжил Холина по всем правилам кабинетной науки, начиная от щадящего унижения и заканчивая полным размазыванием по стене.
Холин переминался с ноги на ногу, ощущая, как в нижних конечностях поселяется холод, такой же, как в цюрихском парке при встрече с Мадзони сразу после дождя. Холод начинал ползти от лодыжек, обнимал голени, икры, подкатывал к коленям.
Мастодонт писал. Холин молчал.
Мастодонт вычеркивал. Холин молчал.
Мастодонт грыз ручку желтоватыми зубами. Холин молчал.
Ожила вертушка. Предправления, не глядя, подцепил трубку, вытряхнул из глотки дежурные: ...да... нет... нет... да... нет... - шваркнул трубку так, что по хилой пластмассе, едва не заструились трещины. Мастодонт водил по бумаге пером с такой яростью, что казалось: вот-вот из-под пера брызнут искры. Предправления провел кулаком по лбу, высоко занес руку и... ручка сорвалась в штопор для проставления жирной, рвущей бумагу точки. И тут же предправления отшвырнул шариковое стило... ручка упала на пол...
Холин, пронизанный хладом от пяток до темени, парковой статуей серел посреди кабинета.
Мастодонт, так и не отрываясь от листа, не подняв головы, не заглянув в глаза опальному, прорычал:
- Во-о-н!
Раскаты его гнева отразились от стен, от потолка, от пола перемешались и огрели Холина по голове стопудовым начальственным недовольством. Мастодонт выложился в вопле негодования, поднял голову, брезгливо оглядел Холина и уже несравненно менее устрашающе повторил:
- Вон!
Холина вышвырнуло из кабинета в предбанник, как утлую лодчонку штормовой волной на брег. Марь Пална подняла невыразимо разные - холодные, понимающие, смеющиеся, осуждающие глаза и, не разжимая губ, подвесила в воздухе иезуитский вопрос:
- Как пообщались?
Холина здорово трепало все это время, и человеком он уродился неглупым, понимающим тонкости, но... всему же есть предел и мысленно он стократно отматерил Марь Палну, Мастодонта, соввласть, сонмища кретинов, всю жизнь стреноживающих нормального человека, и все же... жизнь продолжалась, и правила игры не рекомендовали срывов, а тем более воплей в начальственных предбанниках, и потому Холин лучезарно - сказывалась проклятая западная школа - улыбнулся и однословно удовлетворил торквемадовское [Торквемада - одна из мрачнейших фигур испанской инквизиции] любопытство Марь Палны - "как пообщались?":
- Конструктивно...
Мастодонт с Ребровым летели в Среднюю Азию. В самолете, в салоне первого класса царили тишина - если не считать мерного гудения двигателей - и прохлада. В иллюминаторах, в лучах замечательного солнца весело скакали облака, Мастодонт похлопывал Реброва по колену.
- Слушай сюда... место Холина освободилось... Цюрих! Представляешь!.. Мечтают десятилетиями. Вчера, думал, Холина кондратий в моем кабинете хватанет.
Мастодонт утонул в кресле, запрокинув голову на подголовник:
- Говорят: чурки! Чурки?.. Это от зависти. Ох, у некоторых башки работают... У них свои игры... их царьки тоже валюту желают иметь при вылазках во вражий стан... - Предправления затих, смежил веки.
Ребров лениво перелистывал журнал, полагая, что Черкащенко задремал.
- Зря не слушаешь. - Не открывая глаз, усовестил Мастодонт. - Я тебе науку преподнесу... никто не сравнится. Ох, брат, какие экземпляры попадаются... кто на пять ходов вперед рассчитывает - это мелюзга, кто на десять - тоже не шик, кто на двадцать - эти посерьезнее, но есть - мыслят турнирами, не отдельными ходами, не играми - турнирами. Вот Герман Сергеевич из таковских, прислушивайся к нему, угождай, такие всегда на плаву при любых партиях, любых правителях, у них особый нюх на власть... другой в двух шагах прошмыгнет - не заметит, а Герман Сергеич свою выгоду выжмет.
- Он богатый человек? - Ввернул Ребров.
- Дурацкий вопрос! - Погрустнел Мастодонт. - Я тоже не бедный, но... он король! Тут другое. Как поется?.. Каждый сам ему приносит... и спасибо говорит. Вот в чем фокус... и спасибо говорит! Отобрать власть - несложно, заставить на блюдечке поднести - это класс.
Вошла стюардесса, предложила воды. Мастодонт покачал головой. Девица в форме вышла. Мастодонт толкнул Реброва локтем в бок. В миг из портфеля явилась бутылка "метаксы". Ребров разлил по рюмкам. Выпили. Мастодонт крякнул:
Вошла стюардесса, предложила воды. Мастодонт покачал головой. Девица в форме вышла. Мастодонт толкнул Реброва локтем в бок. В миг из портфеля явилась бутылка "метаксы". Ребров разлил по рюмкам. Выпили. Мастодонт крякнул:
- Люблю это пойло... Тут ездили корм раздавать грецким, значит, коммунистам, не то Попис, не то Жопис, запамятовал, но ушлый гад... запомнил, и как только на митинге отбубнил марксовый "отче наш", меня за кулисы... Мне, говорит, запало ваше пристрастие к мягким коньякам... Вот, извольте, и ящик "метаксы" преподносит. - Предправления вздохнул, - за наши же деньги, ясно... но все равно приятно. Такой вот славный парень Жопис, наследник Одиссея и Ахилла... Развращает красное братство.
- Зачем вы меня с собой взяли? - не утерпел Ребров.
- Приглядеться... все ж на "точку" тебя ставлю... и Азию хочу показать, обомлеешь...
...и действительно, такого Реброву увидеть не удавалось, да вряд ли и удасться. Кортеж для порядка покружил вокруг самаркандских красот, высадил этнографический десант на восточный базар, а далее устремился за город, пробирались среди песков, по пыльным дорогам и... вдруг визг колес въехали в натуральный рай: сочная зелень, фонтаны, столы заваленные горами еды, привольно вышагивают павлины... рассадили гостей, присягнули тостами на верность красным боярам и... покатился пир горой. Вечерело... Азиатские глаза хозяев источали приязнь. В кронах деревьев вспыхнули гирлянды цветных ламп и...
...Ребров протер глаза, выпил стакан минеральной, еще раз приложился к воде, внимательно вгляделся в деревья и...
В гуще крон на толстой ветке примостилась голая малолетка... а дальше еще одна чуть старше и еще... и тут у Реброва, будто прорезался третий глаз. В кронах деревьях, сгрудившихся вокруг изобильных столов густо сидели голые дамы не моложе шестнадцати, не старше двадцати.
Ребров склонился к Мастодонту:
- Тихон Степаныч, я пьян?
- Ты?.. Как стеклышко! Я даже порадовался... пить умеешь, тож не последнее ремесло в Рассее... А что?
- Бабы голые в ветвях привиделись. - Шепотом выдохнул Ребров.
- Привиделись!.. - хохотнул Мастодонт. - Это ж чистая быль - явь... колорит местный... не зря я тебя сюда тащил. Хлопковый вариант марксизма. Впечатляет? А? Расскажи такое в Цюрихе... в дурдом навечно определят...
Ребров поднялся, подошел к дереву, неуверенно погладил бархатную женскую ногу, тихо спросил:
- Ты кто?
- Комсомолка, - еще тише ответила девушка.
- А тебя можно?.. - спьяну ляпнул Ребров.
- Можно... - еле слышно обнадежила комсомолка, - но только потом... после всего... когда отвисим положенное...
- Это когда же? - уточнил Ребров.
Комсомолка взглянула на часики - единственное одеяние:
- После полодиннадцатого... только ты не пей сильно...
- А то что? - показно возмутился Ребров.
- Что... что... сам знаешь что, - и комсомолка захихикала, показывая немалый опыт в общении с мужчинами после половины одиннадцатого...
Ребров вернулся к столу. Мастодонт вроде подремывал, неожиданно открыл один глаз, зыркнул на подчиненного:
- Сговорился? - и закрыл глаз.
Ребров оседлал скамью, глядя на хозяев, запустил пальцы в блюдо плова, запил зеленым чаем.
Захмелевший азиат из местных князьков изловил павлина, другой сбросил со стола салатницы и корзины с хлебом, освобождая павлину пространство для выгула, пустили птицу по столу, несколько человек откупорили шампанское и стали поливать птичьего вельможу пенными струями.
На чистейшем небе сиял полумесяц. К Мастодонту приблизился невероятной толщины человек, не менее чем с дюжиной подбородков:
- Какие люди! - пьяно заголосил толстяк.
Мастодонт открыл глаза. Толстяк нагнулся и совершенно трезво, даже чуть с обидой поинтересовался:
- Все в порядке?
- На двух счетах... и остаток на руки прямо в посольстве.
- Спасибо, дорогой! - подбородки толстяка задрожали, телеса заходили ходуном, из глаз-маслин выплеснулся восторг...
Толстяк отошел на шаг-другой, присел и залюбовался молодым гепардом на цепи, грациозно выхаживающим вокруг кряжистого в основании и расщепляющегося выше на три ствола дерева.
Политый шампанским павлин подурнел, публика утратила интерес к сморщившемуся, сразу потерявшему величие, представителю пернатых.
Мастодонт поднялся, приблизился к облицованному мрамором бассейну ладони в три глубиной: в прозрачной воде шевелили плавниками крапчатые форелины. В центре бассейна журчал фонтан, серебряный свет, будто только что выкованного серпика луны, радужно преломлялся в ледяных струях.
Подошел Ребров, замер рядом с начальником. Мастодонт следил за шевелением плавников рыбы, не оборачиваясь обронил:
- Понял, что почем? - вздохнул. - За Холиным тоже кой-кто стоит... не без того... но калибр заступников жидковат... готовься в Цюрих!..
Приблизилась черноволосая красотка - скорее всего полукровка-кореянка, шепнула Реброву:
- Ну, как?
- Неужели полодиннадцатого? - Ребров поднес к глазам часы: ба! полночь. - Я что... тебе глянулся?
Комсомолка с дерева, дочь далекой страны утренней свежести запросто объяснила:
- Толстых не люблю... тяжелые и потные... после них всю неделю ломает...
Мастодонт оглядел кореянку, поиграл тяжелыми волосами, ласково потрепал по щеке, подтолкнул пониже спины: юная энтузиастка компорока поджала губы и скрылась в тени кустов.
Мастодонт побрел к машине за предправления покорно, будто гепард на невидимой, но от того ничуть не менее прочной цепи вышагивал Ребров. Быстро домчали до аэропорта. Успели на самолет... В Москву!.. Подремывали в креслах на высоте десять тысяч метров.
- Хорошо слетали, - не открывая глаз, подытожил Мастодонт. - Всего-то сутки! Хотел, чтоб ты увидел. Расскажи я, никогда б не поверил...
В московской квартире Холина царил беспорядок - разительный контраст с белой гостиной и стильной спальней в столице цюрихских гномов. Но... забугорные годы зря не пропали - Холины успели натащить. Попади сюда работяга из глубинки, обомлел бы...
Супруги сидели друг напротив друга на кухне. Холин вертел вилку, Ольга мяла салфетку. Холин переживал потерю сладкого места... скорбел о "золотом деле" Мадзони, плывущем в руки Пашке Цулко... мстительно поражался бездушию Мастодонта... и даже ревновал - как же! Перед несостоявшимся убиением жену еще употребили... Холин скрючился, нахохлился, постукивал тупым концом вилки по столу.
- Перестань! - Холина, похоже, сожалела, что в поспешности отлета потеряла матерчатую сумку с разящим камнем.
- Перестань! - повторила Холина.
Дробь по столу стала еще чаще... Холин поднялся, позвонил:
- Добрый день... от Цулко... если можно, сегодня?.. буду в два, опустил трубку.
Холин подъехал к пресс-центру на Зубовской площади, остановил "фолксваген-пассат" на Кольце среди иномарок с желтыми, редко-красными номерами. Прошел в стеклянные двери меж стен с надраенными медными табличками и замер у второго остекления, сквозь которое виднелась конторка и капитан милиции.
Из дверей вышел Седой:
- Вы Холин?
Эдгар Николаевич кивнул. Седой придержал Холина за локоть, на миг замер рядом с капитаном милиции:
- Товарищ со мной, Борис Иваныч!
- Какие проблемы! - улыбнулся напоминающий американского киногероя капитан Борис Иваныч и с благодарностью взял сигарету из пачки протянутой Седым.
Разделись, поднялись по правой мраморной лестнице, у городского телефона сгрудились трое или четверо иностранных корреспондентов с кофрами, треногами и камерами с длиннофокусными объективами.
Поднялись по двум лестничным пролетам - Седой время от времени кивал встречным - прошли бар-кишку, глянули на стойку с бутылками, сигаретами и закусками.
Прошли в ресторан. К Седому подошла метрдотель, блондинка средних лет, более напоминающая доктора филологии. Посадила у левой стены под зеркалом в обрамлении зажженных миньонов.
Официант подскочил тут же. Седой, не обращаясь к меню, заказал:
- Соленые грибы... лобио... четыре порции пельменей... две рыбные солянки и две вырезки с грибами.
Официант не шелохнулся. Седой обратился за советом к Холину:
- Водку или красное к мясу?
- Я на машине... лучше вино.
- Две бутылки "Каберне".
Официант исчез.
- Слушаю вас, - Седой разлил воду по фужерам.
Холин отхлебнул:
- Цулко полностью доверяет вам...
- Слушаю, - бесстрастно подстегнул Седой.
- К нам в Цюрих приезжал человек и...
- Я все знаю... что случилось, как и почему. У вас проблемы с женой? Я тут кое-что придумал. - Седой с интересом взирал, как официант расставил четыре стальные плошки с пельменями и разлил вино.
Выпили. Седой и Холин склонились к середине стола. Седой долго говорил. Холин слушал. Оба время от времени прикладывались к бокалам.
В ресторанный зал входила разношерстная публика от нечесанных юнцов с размалеванными девицами до вышколенных дипломатов.