Репа, глядя на них, сказал, что он, наверное, просто подышит воздухом и что он сегодня не в настроении для верховой езды. Еле отдышавшись от смеха, я сказал ему, что он принял мудрое решение. Марина обозвала нас дураками и легко вскочила на свою белую лошадь. Рамиль к этому времени продвинулся настолько, что начал время от времени появляться над крупом изнуренного борьбой коня. Тот уже явно ослабил сопротивление, и неистовому татарину оставалось совсем немного. В перерывах между приступами дикого хохота мы с Репой нестройными голосами стали подбадривать товарища. Я не могу вспомнить момента в своей жизни, когда я смеялся так сильно. Вскоре мы уже были не в силах стоять на ногах, и один за другим попадали прямо на снег, корчась от хохота. Маленький Мишка тут же присоединился к нашей куче-мале. Он был абсолютно счастлив.
Наконец каким-то чудом Рамилю удалось удержаться наверху. Конь на мгновение застыл, изумленный своим поражением. Мы затаили дыхание, а Рамиль торжествующе посмотрел на нас с высоты таким взглядом, что у меня мурашки побежали по коже. Чингисхан во время полтавской битвы. В этот момент конь очевидно опомнился и сделал неуловимое движение вбок, как будто собирался завалиться на спину. Рамиль неловко взмахнул руками и начал сползать влево, скрываясь от наших глаз за коричневым крупом. Последнее, что мы увидели, был его взгляд. Это был взгляд злого, но очень растерянного человека.
В конце концов мы решили не оставлять товарища в беде, тем более, что он явно не собирался сдаваться. Мы подняли его на ноги, стряхнули с него снег и пообещали, что будем держать проклятого зверя с двух сторон, пока Рамиль не сядет ему на спину, как он того хотел. Пока мы вели все эти переговоры, конь внимательно смотрел на нас большими блестящими глазами, очевидно догадываясь, что мы готовим ему новую пакость. Иногда я сам удивляюсь, до чего сообразительными могут быть разные твари. Я сейчас не только лошадей имею в виду.
Короче, мы обманным путем подкрались к жеребцу с двух сторон и прихватили его за те веревочки, которые торчат у него изо рта. Теперь он уже не мог крутить башкой так, как прежде. Правда, в его распоряжении все еще оставалась задняя часть. Филейная область его лошадиного организма. И вот тут он решил не давать нам спуску. Вернее, не нам, а опять-таки упрямому Рамилю. С какой бы стороны ни подбирался к нему татарин, перед ним каждый раз оказывалась конская задница с парой таких крепких ног, что ими с одного раза можно было ухлопать взвод конкретных десантников, а не то что какого-то одного субтильного артиста с длинными волосами.
Тем не менее, природа в итоге взяла свое. Поколения кочевников, дремлющие в крови этого бешеного Рамиля, восстали от сна. Его лицо исказилось ужасной гримасой. Он отбежал от коня метров на пять, подхватил целую пригоршню снега, сунул ее себе за пазуху и завизжал, как будто кто-то резал его ножом. Конь заметно насторожился, но для него все уже было кончено. Рамиль пригнулся к земле и побежал к нему странными прыгающими шагами. Я никогда в жизни до этого не видел, чтобы кто-нибудь передвигался по земле таким образом. Когда до цели оставался один шаг, Рамиль как ракета взвился высоко в воздух. Впрочем, скорее он даже взвился не как ракета, а как комета, потому что его волосы словно ионный хвост черной лентой развевались у него за спиной. Я еще успел подумать, что это могло бы быть свежей идеей для рекламы шампуня «Head & Shoulders».
Пока Рамиль находился в воздухе, наш бедный конь стоял смирно, не ожидая никакого подвоха. Однако как только татарин дикой кошкой опустился к нему на спину, он встал на задние ноги, легко оторвав нас с удивленным Репой от земли. Меня пронзила такая боль, как будто кто-то снова выстрелил мне в ключицу. Я до этого даже не подозревал, что лошади бывают такие сильные. Повисев секунду над заснеженным полем, мы оба отпустили рассерженное животное. При этом мы, разумеется, постарались отпрыгнуть как можно дальше. Передние копыта словно две молнии просвистели над нашими головами.
В следующее мгновение освободившийся конь сделал головокружительный прыжок, пытаясь избавиться от уцепившегося за его гриву Рамиля. Однако татарина теперь уже было не испугать. Кровь забурлила в нем, не оставляя места нормальному человеческому страху. Он что-то кричал диким голосом и колотил лошадь по голове. В конце концов конь захрипел и перепрыгнул через невысокий забор. Взбрасывая задними ногами, он помчался в сторону дальнего леса. Минуту спустя, до нас долетел затихающий крик Рамиля. Лично мне он напомнил прощальную песню улетающих журавлей. У меня даже сердце защемило от грусти.
– Будем надеяться, он приедет назад, – задыхаясь, сказал Репа.
– Надо вызывать «Скорую», – выдавил я, потирая ключицу. – Здесь телефон, интересно, есть в этой конюшне?
* * *Марина сказала, что звонить никуда не надо, и что она просто поедет и найдет умчавшегося на коне Рамиля.
– Правда, нужно, чтобы кто-нибудь поехал со мной. Одна я могу там искать очень долго. Кто его знает, куда он ускакал.
Мы с Репой посмотрели друг на друга. В его глазах я прочитал холодную ненависть к лошадям. В моих глазах он очевидно прочитал то же самое.
– Я, конечно, могу отправиться с тобой, – сказал я. – Но только… пешком.
– Пешком?!!
– Ну да. Я буду бежать рядом с твоей лошадкой… Слушай, а, может, там джип как-нибудь пройдет?
– Ты же был там весной.
– Да уж, – вздохнул я.
Мне даже показалось, что у меня снова заболели ребра, когда я вспомнил о той поездке.
– Мы будем выглядеть с тобой как два идиота, – сказала она.
– Это гораздо лучше, чем выглядеть как один идиот и один покойник.
– А я что буду делать? – прогудел Репа, вытряхивая из карманов снег.
– Следи за маленьким, – сказала Марина. – Не дай Бог, еще он куда-нибудь убежит.
– Я убегу, – закричал Мишка, кувыркаясь в снежной куче. – Я тоже в лес убегу.
– Попробуй только, – пригрозила она. – Я сразу Подзадовского позову.
– А кто это? – спросил я.
– Поехали! Сейчас некогда. Я тебе потом объясню.
Рамиля мы нашли почти сразу. Он сидел под елкой и смотрел на нас печальными глазами.
– Ну как? – сказал я.
В ответ он мрачно покачал головой:
– Надо его пристрелить.
– Вот-вот, я то же самое говорил этой весной.
– Ты что, уже пробовал?
– Ездить пробовал, но скоро, может быть, попробую пристрелить.
– Кончайте молоть чепуху, – вмешалась Марина. – Куда он ускакал?
– Ничего себе, чепуха – со стоном поднимаясь, сказал Рамиль. – Я, между прочим, запросто мог разбиться.
– Ты ведь не стоишь несколько тысяч долларов.
– Он что, такой дорогой?
– Куда он ускакал?
– Вон туда, – Рамиль махнул рукой в самую чащу.
– Хорошо, – Марина сразу успокоилась. – Оттуда он никуда не денется. Мы с Михаилом пойдем и приведем его, а ты возвращайся обратно. Сможешь дойти, или я тебя подвезу?
– Ни за что на свете.
– Верный ответ, – сказал я. – Она весной у меня тоже про это спрашивала.
– Ты идешь или нет? – заторопила меня Марина.
– Иду-иду. Должны же мы проявить заботу о раненном.
– Он сам виноват. Не надо было нервировать лошадь.
– Это я ее нервировал?!! – У Рамиля перехватило голос от возмущения.
– Пойдем, – крикнула она и развернула свою кобылу в сторону леса.
– Не сердись, – сказал я ему. – У женщин и лошадей, вообще, очень много общего.
– О чем ты с ним разговаривал? – спросила она, когда я подошел к ней поближе.
– Ни о чем.
– Только, пожалуйста, не надо мне врать.
– Я и не думал даже.
Вскоре она спустилась со своей лошади и повела ее под уздцы. Я шел рядом, следя за ней краем глаза. Снегопад уже почти прекратился.
– Ты в последнее время стал реже к нам приезжать, – неожиданно сказала она.
Я был настолько удивлен, что даже не сразу ответил.
– И Мишка скучает без тебя.
– Реже? – наконец сказал я. – Да я приезжаю практически каждый день.
– Разве? – она на минуту приостановилась и поправила что-то там у своей лошади. – Впрочем, не важно. Помнишь это место?
– Конкретно вот это?
– Да.
– Ну, как тебе сказать… Лес, в принципе, я помню, но так чтобы именно это место… Здесь теперь все по-другому… Полгода прошло…
– Вон там ты упал, – она указала рукой вперед и немного вправо.
– Где?
– Вон там, у того дерева. Видишь, рядом большой куст?
Я вдруг и вправду узнал.
– Точно! Надо же, то самое дерево. Ну и память у тебя!
– А потом мы возвращались по той дороге.
– Я помню, – сказал я. – На тебе был тогда белый свитер.
– Да? Ты уверен?
– Можешь на меня положиться.
Минуту мы шли в молчании, прислушиваясь к тому, как скрипит снег. Потом вдруг оба начали в одно и то же время: «А помнишь?..» и рассмеялись.
– Что ты хотел спросить?
Минуту мы шли в молчании, прислушиваясь к тому, как скрипит снег. Потом вдруг оба начали в одно и то же время: «А помнишь?..» и рассмеялись.
– Что ты хотел спросить?
– Нет, ты первая.
– Да, я… Ничего важного…
– Нет-нет, давай ты. Ты первая начала.
– Я только хотела… Нет! Я так не могу.
– Кончай. Сначала ты скажи, о чем хотела спросить, а потом я.
– Хорошо, – она похлопала свою лошадку по боку и улыбнулась. – Я собиралась тебя спросить насчет того поцелуя…
– Насчет того поцелуя? Какого поцелуя? Я что-то не помню.
– Мишка! – она подхватила с земли пригоршню снега и запустила ею в меня.
Снег широкой вуалью разлетелся в воздухе и медленно осел, не пролетев и полметра.
– Какого поцелуя, я тебе говорю? Первого или второго?
Она махнула в мою сторону рукой, повернулась и пошла дальше. Мне пришлось ускорить шаг, чтобы ее догнать. Еще эта лошадь вечно отталкивала меня к деревьям. Чуть глаза себе не выколол, пока ее догонял.
– О чем ты тогда думал?
– Я? Я думал о том, как бы тебя поцеловать.
– Перестань.
– Нет, правда. Ты была такая классная в этом свитере…
– Да не было у меня никакого свитера! Откуда ты его взял?
– Я его ниоткуда не брал. Он был в тот день на тебе. Можешь мне смело поверить.
– Это почему?
– Что почему?
– Почему я должна тебе верить?
– Потому что я все помню.
– Все?
– Каждую минуту.
– Не может быть, – она остановилась и смахнула снежную пыль с моего лица.
– Почему не может быть? Правда. Хочешь – проверь.
Она задумчиво нахмурила брови.
– Что у меня было на голове?
– Ничего. Ты ничего не надела. В тот день ударили заморозки, но ты забыла надеть шапку. Все думали, что зима уже кончилась.
– Правда? А я не помню.
– Ты сдавала зачет по танцу, и я заехал за тобой в институт. Потом мы разговаривали про гомосеков.
Она сделала удивленное лицо.
– Потом мы заехали за маленьким Мишкой и отправились сюда. Но дорога подмерзла, и нам пришлось идти довольно долго пешком. От этого у тебя замерзли уши.
– Фантастика, – сказала она. – Ну у тебя и память.
– Зато я не помнил то место, где упал.
– А потом?
– Потом мы пили горячий кофе, и это было хорошо.
– А дальше?
– У меня возникли проблемы с Рыжиком.
– Ты даже имя помнишь.
– Такие вещи не забывают. Попробуй, скажи Рамилю, как зовут его сегодняшнего жеребца, а потом проверь лет через пятнадцать.
– Ты думаешь?
– Ну, через десять.
– Хорошо, и что было потом?
– Потом я упал, и ты меня поцеловала.
– Подожди, подожди, – она засмеялась и погрозила мне пальцем. – Это ты меня поцеловал.
– Я?
– А кто же еще? Набросился на меня как животное. Я думала – ты решил меня изнасиловать.
– Я не насилую девушек в белых свитерах.
– Ты точно уверен, что это был именно белый свитер?
– Сто процентов. Я никогда до этого не видел, чтобы свитера выглядели так сексуально.
– Вот видишь, – снова засмеялась она. – Сам признался, что был озабочен.
– Может быть, – сказал я. – Но потом-то ты меня поцеловала.
– Я?
– А кто же еще? Наклонилась и поцеловала.
– Ну, это, наверное, как-нибудь так случайно вышло.
– Ни фига не случайно. У тебя, знаешь, какое серьезное было лицо.
– Какое?
Взгляд ее вдруг изменился.
– Вот как сейчас, – сказал я.
Она снова что-то поправила на своей лошади.
– Смотри, – я показал рукой в сторону запорошенных снегом кустов. – А вот и наш конь.
Он спокойно стоял на одном месте и время от времени переступал с ноги на ногу, позвякивая уздечкой.
– Вот мы его и нашли, – сказал я.
Она сделала шаг ко мне. Я смотрел на нее, не шелохнувшись.
– У тебя тогда тоже было вот такое лицо, – сказала она, и ее глаза оказались рядом с моими. – Помнишь?
– Нет, – успел шепнуть я.
– Врешь.
Она прильнула к моим губам так сильно, что у меня закружилась голова. Еще секунда и мы бы упали.
* * *Следующие несколько дней Рамилю пришлось отшучиваться от бесконечных намеков на его приключение.
– А я как увидел тебя на нем, – говорил Репа, – сразу подумал: «Ну, надо же, как сидит! Точно влитой!» У тебя, случайно, не было родственников-кавалеристов? Что-то в тебе такое все-таки есть.
– Давайте-давайте, – пожимал плечами Рамиль. – Отоспитесь на мне. Ваш праздник.
– У него, наверное, бабушка была кавалеристом, – подхватывал кто-нибудь другой.
– Да-да, – соглашался Рамиль. – Она служила в армии у Буденного. Конем. А тебя, кстати, в лесу, вообще, с нами не было. Так что можешь отдыхать.
– Но я так живо все это представляю. Ты у меня прямо перед глазами стоишь. А может, она у тебя работала наездницей в цирке?
– Открою вам, ребята, секрет. Я, вообще, по натуре всадник.
Так продолжалось довольно долго. Они мучили его буквально с утра до вечера. Передышку он получал только во время репетиций.
Нам с маленьким Мишкой в эти часы совершенно нечем было заняться, поэтому обычно мы тоже сидели где-нибудь в углу. Я не очень много понимал во всем этом их театре, но все равно делать было нечего. Так что мы спокойно ждали, пока закончится репетиция, и можно будет заняться чем-нибудь интересным.
Впрочем, наши «артисты» тоже не сходили с ума от счастья на этих самых своих «репетициях». Они много спорили, иногда ругались. При этом обзывали друг друга такими словами, за которые среди нормальных людей легко можно было схлопотать по репе. Однако они никогда почему-то не обижались. Сначала кричали визгливыми голосами, могли бросить в кого-нибудь чем придется, а потом спокойно пили на веранде чай и подсмеивались друг над другом. Лично мне нелегко было понять привычки этих людей.
Стоило одному из них произнести: «Чехов хотел сказать вот это», как тут же кто-нибудь другой отвечал: «Пошел ты в зад!». «Это почему?» – спрашивал первый, и немедленно получал в ответ: «Потому что он не был таким идиотом как ты!» Они могли ругаться так очень долго, но почти всегда спор завершался одним и тем же выводом, что Чехов был гений, и что «за свой базар он отвечает».
Я, честно говоря, не всегда был с ними согласен. Не в том смысле, что Чехов не отвечал за свой базар, а в том, что он был вот такой уж вот гений. На самом деле, когда они не ругались или не обсуждали развод Брюса Уиллиса и Деми Мур, я изо всех сил старался следить за тем, что происходило у них в этой пьесе. Я очень честно старался. Настолько честно, что даже попросил однажды у Репы его текст. Но там ничего не происходило. Я специально взял текст, чтобы посмотреть как там было у Чехова, но в пьесе все было точно так же как и у них. То есть, там ничего не было.
Они ходили из угла в угол со скучными лицами и произносили длинные монологи, от которых маленький Мишка почти всегда засыпал. Я вообще заметил, что по его реакции можно смело судить о том, что хорошо и что плохо. Например, когда кто-то принес компакт с музыкой Моцарта, Мишка прыгал вокруг музыкального центра как обезьянка. Бетховен прошел у него на «ура». Вивальди заставил его сидеть тихо как мышка. Элвис Пресли превратил его в настоящего черта. Он раскачивался на своих маленьких ногах, запрокидывал голову, делал невероятные движения. Мы все собрались вокруг него и хохотали минут пятнадцать. Такое пропустить было нельзя.
Пьесу Чехова в исполнении моих новых друзей можно было пропустить почти полностью.
Они продолжали ходить со скучными лицами, сидели на стульях, смотрели друг на друга и куда-то под потолок. Каждый раз как они смотрели под потолок, у них возникала долгая пауза, а потом кто-нибудь обязательно говорил: «Гениально», и они все повторяли как заведенные: «Гениально! Просто гениально! Чехов был гений!» Видимо им нравилось, когда удавалось вот так помолчать.
Но тогда этому Чехову вообще не надо было писать слов. Вышли бы на сцену, помолчали и разошлись. Вот это было бы гениально.
Главный прикол начинался, когда очередь доходила до Рамиля. Он играл натурального отморозка. Я просто сдерживался изо всех сил, чтобы не рассмеяться, когда он принимался подгружать остальных насчет того, что «человечество идет вперед, совершенствуя свои силы». Вот тут уж точно надо было обладать гением Чехова, чтобы написать такой текст. При этом лица всех остальных делались еще скучнее, но они очень внимательно смотрели на его рот. Им надо было знать, когда он закончит. А он вовсю задвигал им про тех, кто «называют себя интеллигенцией, а прислуге говорят „ты“, философствуют, а между тем у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате, везде клопы, смрад, сырость, нравственная нечистота». Меня лично больше всего добивало то, что «рабочие спят без подушек». Это было круто. Это было не в бровь, а в глаз.
Но, разумеется, мы с Мишкой всегда оживали, как только выходила наша Марина. У нее была какая-то странная роль. Странная, но очень смешная. Она всегда говорила с немецким акцентом, показывала фокусы и без конца ела огурцы. Почему она ела именно огурцы, наверное, не знал даже Чехов. Взял, да заставил ее есть первое, что пришло на ум. Может быть, сам в это время помыл себе огурчик. Но так-то, вообще, было прикольно.