Мы очень долго вместе: и детство, и учились, и работали, и служили в армии. Правда, случались у нас и размолвки и расхождения. Но это все кончилось благодаря событиям, о которых я расскажу в повести. Собственно, я как раз и хочу написать до того момента, с которого началась наша совсем уж дружба. Мы уже почти не расходились с тех пор. Мы многое поняли за это время вместе и с какого-то момента основное стали понимать одинаково. Объяснить, почему именно о Кирюше я начал эту повесть, довольно просто. Дело в том, что слишком уж долго мы не расставались. Мы настолько тесно связаны друг с другом, столько у нас появилось общих черт, мыслей, привычек, что временами мне кажется: мы – одно. Он – это я. И я – это он. Даже когда мы расходимся в чем-либо, я переживаю это так остро, словно расхожусь сам с собой. Словно, к примеру, это мое тело ведет себя не так на улице, а я сижу у окошка, смотрю и осуждаю. Надо хоть понять, где он, а где я. И конечно, о таком человеке, который почти что я, писать значительно проще. Ну, да не осудят меня за легкий путь. Я и так предвижу достаточно трудностей, с которыми бог весть как справлюсь.
Очень уж мне хочется доказать, что Кирюша хороший человек. Чтобы вы, если встретите Кирюшу или похожего на него, да вообще любого товарища, который с первого взгляда вам может не понравиться или показаться неблизким, не осуждали с ходу, а присмотрелись и, может, полюбили или хотя бы посочувствовали. А может даже, нашли что-нибудь общее с собой и хоть капельку почувствовали, что он – это и вы. У всех у нас одни трудности, честное слово. И еще я в какой-то мере и корыстные цели преследую: очень уж мы с ним похожи.
Ах, ведь я же собирался писать художественно! И вот разболтался без всякого подтекста. Так безвкусно и грубо вмешался в жизнь героя. Ведь собирался же не вмешиваться, а только через образы, художественные детали, оттенки психологических движений и ритмических движений прозы. Очень, правда, мне хотелось и самому появиться. Даже трудно как-то представить себе Кирюшу, и чтоб меня не было рядом. Но нельзя же, нельзя разрушать единство художественного повествования! Я все-таки в замысле позволил себе появиться один раз, но только в самом конце, в самом конце… И вот не сдержался. Но обещаю больше до самого конца не вмешиваться в Кирюшину жизнь, а отдать все на ваш суд, на ваш суд… нельзя же, в конце концов, позволить себе такую безвкусицу!
Но вкус, вкус!.. Это ведь тоже не очень просто. Иногда думаешь, что это вкус, а такого налепишь… Да и в жизни это не очень просто. Вот вы, например, преклоняетесь перед Бахом. Это для вас все. Выше музыки не было. Ну, соответственно, не любите Сен-Санса и оперетту. Если вы молоды, то любите еще и джаз, только не какой-нибудь, а настоящий, классический. И Баха. Но уж легкую музыку – никак. И вот идете один по улице, а из окошка песенка, заигранная, даже полузабытая уже (все поняли, что – дурной вкус). Уж такая она и пошленькая или сладенькая, уж такая простенькая, и слова тоже, а у вас вдруг защиплет глаза, защемит сердце, и так хорошо и грустно станет… Может, вы и на Баха так не реагировали. Да и то правда: Бах – ну какое может быть сравнение!
И подумать только, что все это я наговорил, а надо мне просто прикрыть художественное упущение, что не сделал понятным, кто такой Кирюша, из текста, а решил выкрутиться вот таким образом.
Каюсь.
Кирилл Капустин
Он родился в семье очень славных и трудолюбивых людей. Он был нормальным мальчиком: рос нормально, развивался нормально и воспитывался нормально. К тому же у него были все условия. У них молодость была не такая, говорили родители. Они очень любили Кирюшу. Хотели видеть его человеком. Хотели видеть его инженером. И все для него делали, ну решительно все. Он тем не менее как-то не очень ценил это. Но поскольку он и сам не знал достаточно ясно, чего он хочет, постольку он подчинился требованиям родителей и сразу по окончании школы стал готовиться в институт. А было… Ах, какое было лето! Кирюша делал все что мог, чтобы лета ему досталось побольше: он то уходил заниматься в Ботанический сад, то ездил к друзьям, чтобы вместе готовиться. Но родители делали для него решительно все. В это все входил и репетитор, которого они наняли. И этот репетитор поглощал значительную часть семейного бюджета. И Кирюша, знавший, что родители ничего для него не жалеют, все-таки занимался. Он не переживал особенно на вступительных экзаменах – и поступил. Отучился первый курс, не блестяще, но вполне сносно, так что родительское неудовольствие выражалось только в: «Неужели ты не мог сдать без троек? Ведь, кажется, все условия тебе созданы. Тебе не приходится ни о чем думать, кроме учебы. Ну, что тебе стоит позаниматься иной раз лишний часок!» Кирюша огрызался, что он и так занимается достаточно, что больше ему просто в голову не лезет, что многие учатся много хуже, что он сам знает, как ему и что делать. Потом, замечая, как расстраивается мама, он говорил: «Постараюсь». И все были успокоены и довольны. И все шло так же.
Однако к концу второго курса он уже говорил, что у него ужасная специальность, что у него нет к ней никакого влечения, что учеба – сама по себе – самая бессмысленная вещь на свете и многое другое.
И потом еще не совсем понятное ощущение… Это часто бывает в детстве. Потом-то не так. А у Кирюши подзатянулось. Было стыдно. Было стыдно очень многого. Так, что идешь по улице, увидишь что-нибудь фальшивое, пакостное или лживое снаружи ли, внутри ли себя – и вдруг покраснеешь, густо, не остановить. Хотя это либо к тебе прямо не относится, либо никто не знает.
В кино ли увидит, что кто-то врет и так не бывает, в книге ли. Или на лицемера нарвется, который самодовольно и спокойно будет говорить: мы были не такие, а вы такие, или мы были такие, а вы не такие… А сам такой уж противный – жирный, тупой.
Тут уж и плюнуть хочется, и всем вызов бросить, и убежать куда-нибудь.
Да и внутри себя… Ну, разве он не понимает, что лениться нехорошо, что на него тратятся средства, что все вокруг трудятся на него и ждут. Вот это «ждут» и тяжелее всего выносить. Нельзя же обманывать ожидания! И в то же время… Ну, зачем это мне? Что это за долг такой?! Чтобы делать то, к чему сердце не лежит? С самого начала не лежит – и с самого начала делать? Делать то, что тебе чуть ли не противно, и еще полагать, что это счастье и при-ви-ле-гия? И тут же спохватиться: все – твоя лень. И сомнения твои – тоже лень твоя. Услужливость мозга. Нет чтобы сесть заниматься…
И вот все это – очень стыдно. Стыдно – не делать, и стыдно – делать что-либо с противодействием, протестом внутри, не хотеть – и делать, потому что это при-ви-ле-гия.
Привилегия – это тоже очень стыдно.
И в таком состоянии очень уж много внимания начинаешь обращать, как врут другие. И этих других оказывается много. Они просто заполняют мир – такое получается зрение. Врет ли кто-нибудь на собрании с трибуны, попадется ли мерзавец в трамвае или так столкнешься – стыдно и краснеешь, за самого себя стыдно. И тогда оказывается, что ложь, которая задевает нас снаружи, – отражение лжи внутри нас самих. И, в таком случае, мы уже не борцы против лжи – в лучшем случае, только ущемлены ею. Мы не можем бороться с ложью вокруг, пока не победим ее в себе.
И тогда особенно ощутимым становится, что человек должен стоить того, что имеет. И даже во много раз превышать эту меру.
А мама говорит: «Это тебе неинтересно, пока ты не знаешь. А как будешь знать достаточно – станет интересно. Надо много положить труда – и тогда откроется интерес. Обязательно откроется».
Она права, мама…
Ну, а что, как хочется именно сейчас, сию секунду стоить самого себя? И ведь где-то Кирюша считал, что стоит он немало…
Однако все это было исключительно неясно в Кирюше. Хотя временами и очень сильно. Кирюше не нравилось то, что он делает. Из института он тем не менее не уходил, потому что не знал, что именно ему тогда делать, и еще больше потому, что боялся огорчать маму.
А в том году была чудесная весна, и он ходил заниматься к приятелям в общежитие или в Ботанический сад. Все очень разболталось в нем к этому времени. Он не мог видеть равнодушно ни одной молодой женщины или девушки. Решительно все волновало его в них: и волосы, и походка, и голос.
Однако он был поразительно робок в этом отношении. Он не мог оставаться самим собой в их присутствии ни при каких обстоятельствах. Его решительно было не узнать в такие моменты. Однако среди приятелей он пользовался достаточным авторитетом в этих делах, но объяснялось это просто тем, что у него был старший двоюродный брат. Они росли вместе, но брат, соответственно, оставался все время старше. Они были очень дружны, и Кирюша очень многое почерпнул из рассказов брата. К тому же он много и рано читал, а родители, придерживаясь передовых взглядов и прежде всего приветствуя то, что их ребенок так много читает, не ограничивали. Таким образом, в молодой холостой компании он мог многое порассказать и, при этом обладая чувством юмора и вообще чувством, мог сделать рассказ достаточно правдоподобным. Однако он решительно не мог связать двух слов при встрече с молодыми женщинами или девушками. Обычно то, что он не мог связать двух слов, кончалось тем, что он грубил или даже хамил. Приятели же толковали это в байроническом смысле. А Кирюша даже не умел танцевать. Он шатался целыми днями по улицам один, смотрел на молодых женщин и девушек и чуть не сходил с ума.
Однако он был поразительно робок в этом отношении. Он не мог оставаться самим собой в их присутствии ни при каких обстоятельствах. Его решительно было не узнать в такие моменты. Однако среди приятелей он пользовался достаточным авторитетом в этих делах, но объяснялось это просто тем, что у него был старший двоюродный брат. Они росли вместе, но брат, соответственно, оставался все время старше. Они были очень дружны, и Кирюша очень многое почерпнул из рассказов брата. К тому же он много и рано читал, а родители, придерживаясь передовых взглядов и прежде всего приветствуя то, что их ребенок так много читает, не ограничивали. Таким образом, в молодой холостой компании он мог многое порассказать и, при этом обладая чувством юмора и вообще чувством, мог сделать рассказ достаточно правдоподобным. Однако он решительно не мог связать двух слов при встрече с молодыми женщинами или девушками. Обычно то, что он не мог связать двух слов, кончалось тем, что он грубил или даже хамил. Приятели же толковали это в байроническом смысле. А Кирюша даже не умел танцевать. Он шатался целыми днями по улицам один, смотрел на молодых женщин и девушек и чуть не сходил с ума.
В этом году была прекрасная весна. Однако Кирюша умудрился сдать все зачеты. Наступили экзамены. Тут мама уехала в отпуск, очень наставляя Кирюшу подналечь, что главное позади и он должен держаться. Кирюша обещал все это, и мама уехала. А отец, надо сказать, уехал в длительную командировку еще раньше.
И Кирюша остался один.
Об этом сразу же узнал недавний его близкий приятель, кстати, тоже Кирилл. В то время многое сближало их, хотя, в принципе, они были совершенно противоположные люди. Кир – так звал приятель Кирюшу. Смысл это имело тот, что на некотором жаргоне «кирять» означает «пить», а «кир» – «пьянку». А объяснялось такое прозвище тем, что Кирюша, имея в свое время старшего брата, узнал от него много и в вопросе, как пить и что пить, и мог рассказывать об этом от первого лица достаточно много и достаточно правдоподобно, чтобы считаться специалистом. А Кирюша звал своего приятеля Ки, что уже решительно ничего не значило. Ки сразу же узнал о том, что у Кира появилась «хата», и предложить устроить «кир», а девочек он приведет.
Кирюша, с одной стороны, не очень хотел видеть своего приятеля: слишком уж разные они были люди. С другой стороны, он всегда старался попасть в компанию с девушками, все-таки надеясь связать два слова. Кирюша согласился на предложение приятеля, и эти встречи затянулись надолго. После каждой Кирюша говорил своему приятелю, что ему очень уж не понравилась та девушка, которую он ему привел, что неужели он не мог достать чего-нибудь получше, а что так – у него никакого вдохновения. Но объяснялись Кирюшины неудачи не этим. Он решительно не мог подойти к этим девушкам «просто так». Все у него было в этом отношении не просто.
Первый экзамен он, однако, сдал. На второй – заболел. Мама слала частые письма, волнуясь, как дела. Кирюша писал, что все в порядке. На третий экзамен он опоздал, и эта нелепая случайность явилась причиной того, что он получил «неуд». Просто этот негодяй, рассердившись, что ему пришлось ждать Кирюшу, не дал ему как следует подготовиться, а потом нарочно засыпал. На следующий экзамен Кирюша просто не явился. Маме он писал, что все в порядке, потому что ничего еще не было потеряно и он был уверен, что выдюжит, а волновать маму, да еще когда она отдыхает, не хотел. Он приободрил себя, и они с приятелем закатили выдающийся «кир». Тем не менее к последнему экзамену Кирюша подготовился неплохо и шел в полной уверенности. И тут произошло опять непредвиденное: эта подлая старуха имела на него зуб и приложила все усилия к тому, чтобы завалить Кирюшу. Кирюша доблестно боролся и ответил почти все, но она таки поставила ему «неуд», придравшись к совершенному пустяку и представив этот пустяк как самую принципиальную ошибку, свидетельствующую о полном незнании предмета.
Это было ужасно… Кирюша и злился и переживал, но еще не все было потеряно. И он написал маме, что все в порядке. Он явился в деканат, чтобы уточнить сроки пересдач, и тут узнал, что уже подан директору рапорт на отчисление его, Капустина Кирилла, из института. Кирюша пробовал возражать, что два завала еще разрешается пересдать, что, в конце концов, он болел во время сессии, и это тоже нельзя не учесть. Но ему объяснили, что помимо двух двоек и болезни у него была еще неявка без уважительной причины, что само по себе расценивается как третья двойка, а уж с тремя двойками, извините, но мы вынуждены были подать рапорт. Кирюша еще пробовал доказать, что у него все-таки не три двойки, а две, и что две двойки – это не то, что три. Но его уже не слушали. И он нахамил и хлопнул дверью.
И рапорт был утвержден.
В таком жутком положении он оказался. Мама должна была скоро вернуться. Папа тоже прислал телеграмму. Соседи с Кирюшей не разговаривали, и Кирюша легко мог себе представить, чего только они не расскажут родителям о его «кирах». Но, как ни странно, он не только не был расстроен или обескуражен, но даже ощущал подъем и какую-то непонятную радость. Как-то, сам собой, получился исход. Правда, что дальше, было неясно. И что действительно было очень грустно, это предстоящие объяснения с родителями и их огорчения. Но к чему было об этом думать, пока они еще не приехали? Все равно ничего не придумаешь… И Кирюша постарался забыть об этих действительно очень грустных и предстоящих вещах, и не без успеха.
А было уже лето, и погода была все такой же прекрасной, всем на удивление. И Кирюша прошатался два дня по улицам, и молодые женщины и девушки волновали его еще больше, и при этом ощущение подъема и какой-то непонятной радости не проходило. Только вот поделиться было не с кем…
А ребята, с которыми он проучился два года, очень ему сочувствовали, но ему не нравилось это сочувствие. Оно казалось ему неискренним, равнодушным, просто так. Кирюша был уже не с ними. Они ему стали чужими как-то сразу. И еще они все время напоминали ему о случившемся и своим присутствием, и своими сочувственными словами. А Кирюша стремился забыть, потому что не знал, что ему делать, и придумать было уже решительно нечего. И вот-вот должны были приехать родители…
Он был уже не с ними. Но он не был и ни с кем другим. У второго Кирилла началась сессия, и он успешно сдавал один экзамен за другим.
Поделиться было не с кем… И когда быть одному становилось невмоготу, Кирюша снова и снова приходил к ребятам в общежитие, и там они напоминали ему о случившемся своим присутствием и своими сочувственными словами. И Кирюша все больше злился на них.
На третий день ребята уезжали на практику в Заполярье. И это было единственным, чему завидовал Кирюша. В остальном он ощущал даже какое-то непонятное свое преимущество. Но вот они уезжают… А он остается. А уехать вообще-то надо бы ему. Это даже вроде решение. Но уехать было нельзя. Родители…
На третий день Кирюша, с утра решив не растравлять себя тем, что ребята уезжают, а он остается, и не идти поэтому провожать их, к вечеру сам собой прибрел на вокзал чуть ли не за час до отхода поезда.
Не пропадать же билету!
Ту-ту-у-у! – сказал паровоз. – Ех-х-хать или не ех-х-хать, – пыхтел он.
– Ну, давай же решайся, – высовывался из окна Мишка.
– Кирюша, Кирюша! Давай с нами, – кричали девицы.
– Не пропадать же билету! – сказал Мишка.
Высунулся руководитель.
– Так это вы… А вы и вправду поезжайте. Вон вы даже у меня из списков не вычеркнуты.
– Мало ли, – сказал Кирюша, – приказ-то висит.
– Да, – сказал руководитель, – приказ – это шабаш… Но вот и билет на вас есть.
– Мало ли, – сказал Кирилл, – бухгалтерия не обернулась.
– А вы все-таки поезжайте – ничего не потеряете, а мало ли что бывает…
– Зачем же мне себя зря дергать, – сказал Кирилл, – безнадюга.
– Ну, знаете ли! – Руководитель был задет. – Была бы честь… Я, знаете ли, вам навстречу хотел пойти. Если так, то я даже обязан вернуть вас с поезда.
Голова его скрылась.
– Ну, что же ты! – рассердился Мишка. – Мы его еле уговорили.
Ех-х-хать или не ех-х-хать… Ех-х-хать или не ех-х-хать… – пыхтел паровоз.
«А действительно… А может быть… – носилось в Кирюхиной голове. – А что я теряю! А дома… Отец сказал: «Если вылетишь, делай, что хочешь, – я не буду больше возиться», – сказал отец. Ну, и не надо, ну, и пес с вами – возьму и уеду…»
– Отъезжающих просим пройти в вагон.
– Ну же, Кирюха… Ну же! – кричали из вагона.
Ех-х-хать или не ех-х-хать, – паровоз.
«Уеду, уеду! – думал Кирюха. – Узнаете… Подумаешь… Осточертело все. Даже не восстановят – уеду. Куда-нибудь подальше… от всей этой сутолоки… А мама…»
– Провожающих просим покинуть вагон.
– До отхода поезда остается…
– Кирюха! Кирюха!
«Маме дам телеграмму с дороги. Мол, есть еще надежда…»
Свисток.