- А помидоры, значит... Поскольку мы с Америкой промтоварами не торгуем.
Они сидели допоздна, и Евдокимычу только одно не нравилось, что Николай все время улыбается, хотя, если подумать, улыбка ведь у него хорошая, без обиды.
На следующий день Евдокимыч решил заняться делом - рыбачить. Николай отвез его в тресту на высокий камень, откуда лучше всего в последние дни окуни клевали.
Евдокимычу не везло. Поплавок дергался, рыба либо срывалась, либо вообще, съев червяка, уходила. К вечеру привез Евдокимыч лишь пять небольших плотвичек. Он расстроился: пора домой возвращаться, а без рыбы хозяйке хоть и не показывайся.
Наутро заверещал мотор вдали, и вскоре причалила к берегу моторка. Приехала жена Николая. Николай старался виду не показывать, но был рад ее приезду, суетился и неуклюже помогал жене. Жена была молодая, высокая, черты лица крупные, но мягкие, и потому она казалась добродушной и милой. Звали ее Верой. Она вымыла в доме полы, настелила пахучие луговые травы, протерла стекла, и вдруг стало в доме как-то просторнее, светлее и торжественней.
Николай уезжал ставить мережи, а она гуляла по острову и пела негромко, и ее голос на пустынном маленьком острове среди ольшаника и серебристой болотной осоки звучал для Евдокимыча как-то непонятно, таинственно и щемяще. Она была единственная женщина на острове, и это как-то поднимало ее в глазах Евдокимыча, он старался незаметно следить за Верой и чем больше приглядывался, тем сильнее она его удивляла. "Волосы светлые, глаза карие, брови черные, - чудно, а красиво!" - думал он, и какая-то незнакомая грусть наполнила его сердце. Вера кипятила чай, чинила сети и все время поглядывала на часы.
Евдокимыч чувствовал, как она любит Николая. И ему становилось еще грустнее, потому что он пытался вспомнить тех, которые светло и верно любили его, и никого не мог припомнить. Когда ему было двадцать, он, красный конник, стоял с частью под Дубно. И почти каждый вечер встречался с крестьянской девушкой, полячкой Зосей. Она целовала его и спрашивала: "А ты приедешь ко мне, когда война кончится?" И он говорил: "Приеду, коханая", а потом забыл ее и никогда уж больше в жизни не встречал. Другие воспоминания были смутны и далеки. А жену свою он видел такой, какой она была сейчас, расплывшейся, в старом сальном переднике, отчего он казался туго накрахмаленным. И ему становилось жаль себя, он понимал, что пропустил в жизни что-то очень важное и, может быть, бесценное. И когда он начинал с Верой говорить о чем-нибудь, ему хотелось признаться ей, что никакой он не капитан, а просто пенсионер и до недавнего времени самый маленький по своей должности служащий учреждения. Ему казалось, что, если он ей в этом признается, она скажет ему нечто полезное и необходимое для всей его будущей жизни, но он никак не мог себя перебороть и рассказать о себе.
Вернулся с озера Николай. Лодка шла тяжело, наполовину забитая светло-серыми судаками, они еще разевали рты, словно хотели что-то сказать.
Евдокимыч увидел рыбу, глаза его загорелись. "Вот бы мне несколько таких", - подумал он, но просить ему было неудобно, и он только сказал важно:
- Хорош улов... Ну да мне в город пора... Дела.
Вера взглянула на мужа:
- Павлу Евдокимычу выбери в город, Коля.
- Само собой! - И Николай протянул Евдокимычу несколько жирных, блестящих на солнце рыб.
Евдокимыч расплылся в улыбке:
- Ну вот спасибо, спасибо... Далеко мне еще до тебя... как рыбаку... Спасибо...
Он просолил рыбу, уложил ее на дно лодки, покрыл брезентом, попрощался с Верой и Николаем за руку и тронулся в путь. Он ехал медленно и думал, как приедет в Ленинград, как понесет по улице судаков, - обязательно так, чтобы все видели, - небрежно скажет соседям: "Улов как улов. Времени маловато". И непременно будет рассказывать жене, что ловил их в шторм и его едва не перевернуло.
И вдруг ему стало тоскливо и пусто от своих мыслей. Он и сам не знал, чем это объяснить, но почти физически ощутил тупую гнетущую боль во всем теле.
Он остановил моторку.
Закурил сигарету.
Задумался.
Поплыл обратно к острову.
Выключил мотор метрах в десяти от берега и пошел по мелкой воде, молчаливый, к причалу.
- Спасибо, Николай, возьми. - Он положил рыбу на бревно, еще раз пожал руку обоим и пошел обратно к лодке.
- Может, все же возьмете? - спросил Николай.
- Нет, так уж получилось...
А Вера смотрела и ничего не говорила, и, наверное, это было естественно, потому что женщины иногда понимают вернее и глубже мужчин и не надо им тогда слов.
1963
ДЖИГИТ МОРЯ
Он был насквозь пропечен солнцем, даже глаза его казались почерневшими от зноя и ветров. Скуластое лицо всегда было готово расплыться в улыбке.
С ранней весны выгонял он в степь колхозных баранов. Степь еще только пробуждалась, и каждый день какой-то новый запах прибавлялся к ее аромату. Якубов чувствовал ее аромат. Вот этот чуть горьковатый - от донника, а этот крепкий, дурманящий - от молодой полыни. Потом, когда полынь наливалась и начинала серебриться, он любил обрывать ее цветки, растирать в ладонях и нюхать.
- Степь пахнет, как девушка, - говорил он.
Дело свое он знал. Отары его лучше всех других в районе нагуливались. Вовремя и к ручью подгонит, и на соленые камни отведет, и сладкую степную траву умел отыскивать. Он редко сходил с лошади, весь день покачивался в седле, улыбался своим мыслям и, закидывая в небо голову, пел песни по-казахски, сам тут же сочиняя слова, - обо всем, что перед собой видел:
Плывет облако,
а Якубов на коне плывет,
Не догнать облаку Якубова,
потому что Якубов - лучший наездник
и все девушки только на него смотрят...
- Без степи жизни нет, без баранов жизни нет, - любил повторять он, и была для него в этих словах прочувствованная и пережитая всем сердцем мудрость.
Но однажды случилось неслыханное - степь исчезла. Конечно, это произошло не за один день, а за много недель. Но степь действительно исчезла.
Построили на реке плотину, и вода за лила степь.
И степь стали звать Приклинским морем.
Сначала Якубов просто в толк ничего не мог взять. Не верил. Как же сама вековечная степь исчезнуть может? И лишь когда река разлилась, волны нового моря подошли прямо к самому селу, где жил Якубов, Якубов заплакал.
В селе был митинг. Произносили речи, а потом Сережка-конюх взошел на трибуну и сказал:
- Спасибо, товарищи строители, теперь наша земля плодоносить будет.
Этого Якубов уже не мог вынести - благодарить за то, что степь-кормилицу под воду спустили! Он плюнул и, расталкивая народ, пошел через площадь домой, ни на кого не глядя.
Весь вечер он просидел у окна, встряхивая головой и плача:
Ушла степь,
ушла степь навеки,
горькими слезами полынь плачет,
серебряными слезами...
Якубову предложили перегнать отары километров за сто на другие пастбища.
- Куда пойду? Траву там не знаю, воду там не знаю, здесь сидеть буду...
Так и не поехал никуда.
Однажды поймали в море много рыбы. Село волновалось. Рыбу жарили на дворах, варили уху. Ребятишки бросали разварившиеся хвосты собакам. Собаки нюхали и отворачивались - не в привычку.
Якубов не стал рыбу есть.
- Подарок шайтана, - сказал он небрежно.
Время шло, и жить Якубову становилось все труднее. И заработков нет, и, что всего обидней, никто уже не относился к Якубову с прежним уважением. Раньше сам председатель останавливался возле коня Якубова и говорил:
"Привет знатному чабану".
А девчата облокачивались на плетни и ласково щебетали:
"Давно не наведывался в село, Ахмед".
Якубов изгибался в седле, бил плетью по сапогу, ронял:
"Дела". - И, не выдержав серьезного тона, улыбался.
Нынче нелегко стало жить Якубову.
Пришел к нему в дом председатель. Сказал:
- Сколько времени еще у окна сидеть будешь? Хочешь, Якубов, мотористом на катере стать? Колхоз катер покупает.
Если бы сказали Якубову, что степь из-под воды выплыла, он бы меньше удивился.
- А что делать? - спросил.
- Людей перевозить.
- Ишак людей возит.
- Пойми, чудо-голова, ты за штурвалом - всему морю хозяин.
Долго молчал Якубов и вдруг неожиданно для самого себя сказал:
- А капитанскую фуражку мне дадут?
...Через месяц вернулся Якубов с курсов мотористов. На нем была черная суконная фуражка, пояс с бляхой и тельняшка. И хотя было прохладно, он шел распахнув пиджак, чтобы все видели голубые полосы.
- Да это Якубов! - первыми закричали мальчишки.
- Ахмед! - воскликнули девушки.
- Джигит моря, - торжественно сказал Абдулла-парикмахер.
Вот уже скоро год, как водит Якубов катер по морю. В воскресные дни, когда девушки выходят гулять на берег, Якубов лихачит. То вздымает веер брызг, рубя носом катера волну, то подходит под волну, взлетая вместе с ней, и при этом поет протяжно, по-казахски, обо всем, что видит:
Плывет Якубов
по волне синей,
а волна пляшет, как джигит,
а Якубов джигит еще лучше!..
И снова Якубов улыбается.
И когда теперь спрашивают у Якубова: "Моряк, как море?" - он обычно отвечает: "Море - хорошо. Оно, как степь, полынью пахнет".
1962
НИКАНДР ИВАНОВИЧ И АЛЕША
1
Район был степной, и второй секретарь Никандр Иванович с виду был истинный степняк - небольшого роста, загорелый, в просторном полотняном костюме. Фуражку он носил крытую серой парусиной, с высокой тульей.
Район был, как говорили в области, "благополучный": пшеницу вовремя убирали, зачастую и план с лихвой перекрывали; наглядная агитация, за которую Никандр Иванович нес персональную ответственность, всегда была на высоте. Плакаты и диаграммы украшали сельские улицы, на проселочных дорогах их было такое количество, что у шоферов рябило в глазах.
Однажды ночью районное руководство разбудил звонок полевого телефона. Звонил руководитель поисковой геологической группы, которая работала в районе. Голос у геолога был хриплый и восторженный. Нарушая всякую официальность, он кричал:
- Братцы! Провели анализ проб! Братцы! Какие здесь залежи!
Через несколько месяцев приехали первые рабочие. Они селились в палатках, создавали рудник, ставили город. Весна была злая, хлестала мокрым снегом, топила ноздреватые сугробы вдоль реки, и река, ошалевшая от воды, бунтовала.
В самом начале весны прислали в район из Свердловской партшколы нового работника Алексея Сергеевича, на должность заведующего отделом пропаганды и агитации. Он был молод, лет тридцать от силы, широкоскул и вихраст. Его родные места были километрах в семидесяти от райцентра, но земля там уже была другая - башкирская. Никандру Ивановичу он с первого взгляда понравился - не модник, штаны широкие и пиджак привычного покроя.
Алексей Сергеевич с головой ушел в новую работу. Пропадал на стройке, домой приходил поздно, весь в рудничной пыли и яростно мылил свои вихры. Хозяйка, у которой он квартировал, звала его по-матерински - Алешей, а скоро и люди в поселке стали его так называть, - правда, не в глаза, между собой.
Никандр Иванович как-то заметил:
- Объездная дорога у рудника лозунгами не оформлена.
- Что ее оформлять, там ведь березы такие, наши щиты весь вид испортят.
Никандр Иванович даже карандаш прикусил от неожиданности.
- Как испортят? Ну это просто... просто антипартийно!..
"Антипартийно" было любимое словечко Никандра Ивановича, он в него вкладывал свой смысл, нечто вроде "плохо", "нехорошо", "возмутительно".
Алексей Сергеевич вздрогнул и сказал:
- А мы это на бюро вынесем.
И вынесли. И решили: плакатов по той дороге не вывешивать, потому что березовая роща так украшала степь и, как сказал первый секретарь, "это было бы навязчиво и неэстетично".
После этого происшествия Никандр Иванович взглянул на своего молодого заместителя совсем иными глазами. Вихры уже не казались ему мальчишескими, а, наоборот, вызывающе торчали на голове.
2
Случилась беда.
Неожиданно жарко засверкало солнце, и снежные лавины бурно хлынули в реку. Река поднялась, вода сравнялась с берегами, стала медленно разливаться. "Запруду надо ставить", - решило начальство.
Все население рудничного городка бросилось к реке. Машины буксовали в рыхлом снегу, рабочие срывали ватники и швыряли под колеса. Алексей Сергеевич весь день был на берегу. Он сам схватил лопату и вместе со всеми пробивал дорогу машинам...
К вечеру стало ясно - утихомиривается река. Рабочие еще хлопотали возле воды, но двое вытерли рукавом ватника вспотевшие лица и пошли по дороге в поселок.
- Куда? - крикнул Алексей Сергеевич.
Парни остановились, замялись.
- Сам видишь, - сказали, - работу кончаем, насквозь люди промокли... Общество нам поручило взять горячительного на всех, пока магазин открыт...
Алексей Сергеевич помолчал несколько секунд, потом воткнул в снег лопату, окликнул шофера, сел в свой "газик":
- Давай махом в Башкирию... За груздями!
В башкирской деревне мать его жила, на всю округу известна была как мастерица по солению-варению.
За полтора часа шофер обернулся. И когда сели за длинный стол в бараке рабочие, стали покрасневшими руками бутылки распечатывать, показался на пороге Алексей Сергеевич и внес, прижимая к груди, бочонок с солеными груздями.
- Вот, ребята, - как-то смущенно сказал он, - мать солила.
Никандр Иванович был возмущен: "Потакать коллективным пьянкам!.. Ну это просто..." И еще больше возмущался оттого, что районное руководство не сделало выговор Алексею Сергеевичу - вроде бы он и правым оказался.
3
Работала на руднике вечерняя школа. Душой этой школы стала молоденькая учительница Вера Петровна. В любую погоду - то в резиновых сапогах, то в валенках - шла она в школу пустынной дорогой километров пять. Дома проверяла допоздна тетрадки своих бородатых учеников и морщилась, словно молодую рябину жевала, когда ей приходилось ставить тройки.
Весной торжественно праздновали окончание учебного года. И почему-то так получилось, что больше всего говорили о Вере Петровне, а она сидела за красным столом президиума потупившаяся и робкая. Когда пришла очередь Алексея Сергеевича выступать, он говорил скованно и обычно, а потом вдруг улыбнулся озорно и воскликнул:
- Вера Петровна, ну разрешите за все ваши дела расцеловать вас от имени райкома!
И действительно поцеловал. При всех. В самые губы.
- Ну и лихой ты парень! - только и выговорил Никандр Иванович.
Через несколько дней Никандр Иванович вызвал к себе своего заместителя:
- Замечено, что в поздние часы разгуливаете по парку с девицами. Советую воздержаться.
- Зачем же воздерживаться? Гуляю я со своей невестой... с Верой Петровной.
Свадьба была шумной. Никандр Иванович сидел в середине стола, наливал из запотевшего графина водку и раздумывал. С ним чокались, а он сидел не по-свадебному грустный и, словно начиная замечать нечто новое, неведомое ранее, произносил:
- Горько, горько...
А вокруг целовались, пели, смеялись.
1962
ЗАКОН АРХИМЕДА
С физикой у Лешки никогда не ладилось. Он и сам толком не понимал, почему так. Вот ведь по другим предметам вытягивал на четверки. А здесь через урок - двойка. Может быть, все дело в самом учителе физики? Он был дотошен, умел так посмотреть, что внутри аж холодело. А с виду выглядел совсем обыкновенным - сухопарый, высокий, волосы на пробор расчесаны.
А на днях вот что с Лешкой приключилось. Объяснял физик закон Архимеда. Задал домашнее - выучить закон. Выучил Лешка наизусть - слово в слово, ждал, что вызовут. "Закон Архимеда", - произносил Лешка, гуляя возле дома, и ему хотелось представить себе, какой он Архимед. Ему казалось, что Архимед, наверное, похож на их соседа, татарина-сапожника Ахмеда, - такой же бритоголовый, в полотняном фартуке, с молотком в руке.
На уроке действительно вызвали Лешку. Он одним махом отчеканил закон и добавил:
- Создан закон физиком Ахмедом.
В классе засмеялись, физик сурово сказал:
- Опять тебе двойка, Попов, нельзя паясничать и оскорблять память представителей древней науки!
А Колька, сын сапожника Ахмеда, показал кулак и прошипел:
- Выйди только!..
Это уже было сверх сил, и Лешка почувствовал, что жизнь его складывается просто трагично.
На следующий день Лешка решил в школу не идти.
- Хватит! - сказал он. - Я из-за этой физики еще психом стану.
Он уложил книги в сумку, но, выйдя из ворот, пошел не в гору, к школе, а на берег, где стояла у причала моторная лодка отца. Швырнул сумку в лодку, отчалил, бесшумно вышел на веслах из бухты и включил мотор.
Сразу ударил свежий ветер, обдул горячую голову, и Лешка подумал:
"Пора кончать с этой школой! Рыбацкое дело - самое правильное. И главное - никакой физики".
Он плыл в глубь озера, ветер крепчал, волна плашмя билась в борт, но Лешка сам себе говорил:
"Нынче волнение, а мне нисколько не страшно. А там, в классе, трясет у доски, как в шторм".
Поселок уходил все дальше, а потом и вовсе скрылся из виду, и только маковка церкви светила золоченым крестом.
Волны заиграли круче, теперь они порой подпрыгивали и мелкими брызгами обдавали Лешку. Рубашка взмокла, и Лешка поеживался.
"Пора и возвращаться, - подумал он, - к концу пятого урока причалю, а там еще надо, чтобы рубаха высохла..."
Но в этот миг высокая волна жестко ударилась о нос и вымочила Лешку с ног до головы. Лешка бросился к рулю и стал разворачивать лодку. И вдруг небо и вода потемнели, стали одного цвета и громадная красно-зеленая радуга возникла над озером. Одним концом она упиралась в сушу, где-то далеко от озера, а другим утверждалась в воде, освещая окрестность своим светом, словно прожектором. Вода заклокотала, захрипела, и это несоответствие нежного цвета радуги и взбунтовавшегося озера испугало Лешку. Он заслонил рогожей мотор, чтобы не захлестнуло, и вцепился в стальную рукоятку руля. Лешка не отрывал взгляда от носа лодки, старался ослабить удар волны, подскочив под нее.