– Из шерифского управления уже едут.
– Но еще же не приехали!
– Ты совсем затих, и я забеспокоилась. Только не надо делать преждевременных выводов. Не забывай, что я – представитель полиции, а ты – гражданское лицо, и моя обязанность – обеспечивать твою безопасность. А это еще что такое? – спросила она, указывая на баночную стену. – И почему я чувствую запах трупа, но не вижу его?
Уинтер поднял выше керосиновую лампу, и банки засияли.
– Это какая-то окрашенная вода?
– Не совсем. Это моча.
Она отступила на шаг, чтобы получше рассмотреть стену. Она водила глазами слева направо, сверху вниз. Направление ее мыслей было очевидно – она считала банки и прикидывала, за какой срок их можно наполнить. Мобильный она убрала в карман, но пистолет по-прежнему держала в руке.
– Это же сумасшествие, Уинтер.
– Это еще не все. Банки стоят в два ряда.
– Господи. А тело где?
– Думаю, за стеной. Здесь как бы две комнаты.
Мендоза подошла к стене и легонько постучала по одной из банок в верхнем ряду.
– Думаю, можно будет довольно быстро разобрать это все.
– Просто нужно соблюдать осторожность.
Мендоза поняла, на что намекает Уинтер, и покачала головой:
– Нам нужно подождать представителей шерифа, и только тогда мы сможем приступить.
– Неизвестно, где они. Ты считаешь, они справятся с задачей лучше нас? Мендоза, ты же понимаешь, чем закончится приезд местной полиции. Нас попросят стоять в сторонке и не вмешиваться. Из Рочестера они доедут сюда за полчаса, поэтому давай поторопимся. Это если они и вправду выехали, конечно.
Мендоза про себя взвешивала все «за» и «против». Приняв решение, она сняла перчатки, вытащила телефон и отодвинула Уинтера в сторону. Через секунду она уже фотографировала стену с разных углов. Мрак помещения озарялся светом небольшой вспышки.
– Ты-то уедешь после окончания расследования, а мне придется разгребать все последствия. И я не могу оставить прокурора с пустыми руками, вот так взяв и разобрав все эти банки. Поэтому мне нужны фотодоказательства того, что мы обнаружили.
– Пожалуйста, но только давай поскорее.
Мендоза сделала последнюю фотографию, убрала телефон в карман и снова надела перчатки. Они начали с правого края и скоро вошли в режим конвейера. Уинтер брал банки с самого верха и передавал их Мендозе. А она составляла их в ряд у ближайшей стены. Пару раз они останавливались, чтобы рассмотреть, что же находилось за стеной, но безуспешно. Разобрав первый ряд на полметра, они принялись за второй. Сняв верхние банки до уровня глаз, Уинтер поднял керосиновую лампу и стал всматриваться в темноту. Мендоза встала на корточки рядом с ним, пытаясь что-то увидеть. Поначалу в темноте было ничего не разобрать, но вскоре проступили некоторые очертания.
– Думаю, мы с тобой только что нашли Юджина Прайса, – сказал он.
– По крайней мере, теперь мы знаем, откуда исходит запах.
Уинтер поставил лампу на пол и продолжил работу. Вторую стену они разобрали до высоты, через которую можно было перешагнуть. Мендоза прошла за стену первой, боком, чтобы не снести случайно всю баночную конструкцию. Уинтер передал ей лампу и последовал за ней.
Обнаженное тело Юджина Прайса лежало на узком матрасе. Нижняя половина лица была скрыта густой седой бородой, а верхняя – совершенно белыми волосами. Кожа была в синяках, а тело начало распухать. Он был прикован к стене за левое запястье. Судя по шрамам на конечностях, Амелия привязывала его поочередно то за ногу, то за руку. Когда запястье стиралось до мяса, она надевала наручник на другую руку или ногу. И так через какое-то время приходилось снова возвращаться к левому запястью.
– Судя по запаху и состоянию тела, он умер около трех дней назад, – сказала Мендоза.
– Думаю, несколько раньше. Все-таки здесь холодно, а холод замедляет процесс разложения.
Уинтер заметил, что Мендоза пристально смотрит на него.
– В чем дело? – спросил он.
– Возможно, ты был прав насчет того, что смерть отца послужила толчком к убийству Омара. Может, здесь и кроется разгадка таких перемен в ее поведении.
– Хронология сходится, но почему Нью-Йорк? И почему она решила привлечь меня?
– Нью-Йорк – один из крупнейших городов мира. Здесь гораздо легче совершить убийство и остаться безнаказанным.
– Согласен. Но почему я? Мы всегда утыкаемся в этот вопрос.
Мендоза пожала плечами, и Уинтер снова сконцентрировался на Юджине. Когда у него остановилось сердце, земное притяжение стянуло кровь к низу, поэтому кожа выглядела синюшной. Чуть выше фиолетовые и черные участки уже превращались в желто-серые. Грязные шрамы, покрывающие тело, были более заметны сверху, где кожа была белее.
– Как думаешь, чем Амелия нанесла ему эти раны?
– А это не она, это он сам себе их нанес. Видишь – шрамы не такие глубокие в местах, до которых трудно дотянуться?
– То есть они не от ножа и не от бритвенного лезвия. Если бы у него был доступ к тому или к другому, он бы покончил с собой.
Она нагнулась, чтобы получше рассмотреть раны, и отпрянула в ужасе.
– Господи, это же ногтями он себя разодрал!
– Гриффин сможет сказать наверняка, но я с тобой согласен.
Уинтер поднял лампу и тоже попытался рассмотреть лицо. Густые и грязные волосы и борода Юджина свалялись в клочья, через них увидеть что-либо было невозможно. Гриффин должна будет сравнить его волосы с клоком, найденным в Библии в отеле. Уинтер протянул руку в перчатке и убрал волосы с лица. Мендоза порывисто вдохнула.
– Какой кошмар!
Уинтер поднес лампу поближе и осветил шрамы – твердые, потемневшие и глубокие. Они очень отличались от шрамов на теле. Пустые глазницы больше походили на черные дыры.
– Здесь работала Амелия. Она выжгла ему глаза сигаретой.
– А что твой внутренний психопат скажет на это? – еле выдавила Мендоза.
Уинтер не ответил и поднял лампу еще выше. Маленький стол у стены был миниатюрной версией стола в доме. Белая скатерть, красная подставка под горячее, серебряные приборы. Вся разница состояла только в том, что он был накрыт на одного. Поскольку это была уменьшенная версия, вместо канделябра посреди стола стояла всего одна свеча в серебряном подсвечнике.
И вместо проигрывателя пластинок здесь был переносной CD-плеер. Уинтер нажал на кнопку воспроизведения, и заиграл тот же самый вальс Штрауса «Голубой Дунай». Уинтер оглянулся на матрас и увидел на нем потертости рядом с головой Юджина.
– Теперь я понимаю, для кого предназначались собачьи миски из погреба.
Мендоза смотрела то на матрас, то на стол.
– Амелия ела за столом, а Юджин – на полу, из собачьей миски.
– Именно. Она подогревала ему готовые обеды, сваливала их в собачью миску, а себе готовила правильный здоровый салат. Потом она приходила сюда, включала плеер, и они ели вместе.
Пустые банки были составлены горкой в углу рядом с черным ведром. Там же стояла пластиковая воронка, вся в пятнах мочи, и картонная коробка с медицинскими принадлежностями. В ней были бинты, антисептик – для обработки ран Юджина, – упаковки болеутоляющих. Уинтер взял в руки маленькую баночку с лекарством и посмотрел на бирку. Рецепт на сильнодействующее обезболивающее викодин был выписан на имя Амелии Прайс.
Вернув таблетки на место, он подошел к матрасу. Кандалы и цепь фиксировались к металлической пластинке, вмонтированной в стену. Со временем металл потускнел и местами заржавел. Видно было, что ему очень много лет. Уинтер сел на корточки и попробовал поднять закованную в кандалы руку Юджина. Она двигалась легко, что было вполне ожидаемо. Эффект трупного окоченения достаточно кратковременен, через сутки после смерти тело начинает смягчаться. Пальцы были согнуты, кожа была восковой. Аккуратно вернув руку в прежнее положение, Уинтер встал и перенес лампу на уровень глаз Юджина. Стены здесь также были шлакоблоковые, но если по ту сторону баночной батареи они были чистые, то здесь они были разрисованы, и рисунки напоминали детские: они состояли из длинных черных и белых линий.
– Я пойду позвоню Хитчину, – сказала Мендоза.
– Да, давай.
– Ты должен пойти со мной.
Уинтер покачал головой и посмотрел в глаза Мендозе. Он не отводил глаза, пока она не сдалась:
– Ладно, оставайся, но постарайся ничего не трогать, пожалуйста.
42
Шаги Мендозы стихли, и Уинтер остался наедине со своими мыслями в окружении мрачных теней в тусклом свете лампы. Обнаружение этого места стало последним эпизодом в целой череде событий, начавшихся еще в доме Прайсов. Казалось, Амелия все это время вела его сюда за руку.
Правильнее было бы сказать, что все началось не с дома, а с того момента, когда он вошел в нью-йоркское кафе и увидел, как Амелия убила Омара. Все было как в кино. Завязка сюжетной линии, которая, развиваясь, кадр за кадром, сцена за сценой, ведет к кульминации и развязке. Но если подумать, то и с кафе этот сюжет начинать неправильно. Он начался со смерти Юджина. Она положила начало этому фильму.
Уинтер достал из кармана «сникерс», разорвал упаковку и начал жевать. Одновременно он подошел к стене и начал изучать рисунки. Первый из них был прост и понятен: две фигуры рядом, у обеих петли вокруг шей и крестики вместо глаз. У фигурки слева была треугольная юбка, и она была больше, чем та, что справа. Мать и сын.
Отступив, он увидел второй рисунок. Он был около самого матраса. Его тоже было легко понять. Маленькая девочка держала в руке огромный нож, напоминающий размером пиратскую саблю, а перед ней был съежившийся мужчина. Отец и дочь. Сюжет ветхозаветного мщения.
Расположение рисунка вызывало интерес. При свете Юджин должен был видеть его в первую очередь. И точно так же было с манекенами в комнате Амелии. Уинтер рассмотрел все рисунки, которые шли по стене от матраса. Некоторые были понятны, но большинство остались загадкой, потому что они подразумевали контекст, которого Уинтер не знал. Изображенные сюжеты были слишком личные. Но общее представление об истории ему сформировать удалось. Это был сюжет, который начинался со страданий и заканчивался возмездием за них.
Небольшое изображение Амелии и отца привлекло внимание Уинтера. Оно располагалось очень низко, почти на полу, и было спрятано в углу. Уинтеру пришлось опуститься на колени и водить лампой из стороны в сторону, чтобы получше его рассмотреть.
Рисунок был гораздо детальнее, чем остальные, на которых вместо тел и конечностей были палочки, вместо глаз – точки, а вместо рта – линия. Здесь тела имели форму, а лица – выражения. Амелия вжималась в изголовье кровати, а над ней нависал отец. Было и несколько деталей на фоне, из которых Уинтер смог с уверенностью заключить, что была изображена кровать из детской спальни Амелии.
Рядом с кроватью была нарисована маленькая книжная полка, на которой стояла шкатулка с танцующей балериной. Амелия подрисовала волнистые штрихи, давая понять, что звучит музыка. Музыкальная шкатулка, очевидно, была ценным предметом из детства. И наверняка она хранила ее все эти годы.
Подтекст этого рисунка был так же ясен, как и изображение Нельсона с матерью с петлями на шее. Как долго отец насиловал ее? Когда это началось – после самоубийства матери или раньше? Уинтер решил, что раньше. Психика Амелии была очень сильно нарушена, в этом не было никаких сомнений. Возможно, она была одним из самых ненормальных людей, которых ему приходилось видеть. А он повидал немало. Если бы она росла в любви, стала бы она убийцей – или ее жизнь сложилась бы совсем иначе?
Уинтер бился над вопросом, что заставляет людей убивать – гены или среда, – с одиннадцати лет, когда арестовали отца. Ответ был неоднозначным. Больше он ничего не мог сказать – это был единственный вывод, к которому ему удалось прийти. «Мы с тобой одинаковые» – в этой фразе отца было больше правды, чем он хотел признавать. Ведь именно по этой причине у него так хорошо получалось делать свое дело. Обучение в Куантико такого результата бы не дало. Какой-то частью себя он понимал маньяков, за которыми охотился. И эта его часть была в нем всегда, сколько он себя помнил.
В детстве отец брал его с собой на охоту в те же самые орегонские леса, в которые он завозил своих жертв. Просто, когда отец охотился на женщин, Джефферсона он с собой не брал.
Он отлично помнил, как убил оленя в первый раз в жизни, помнил прохладный ствол дерева, на которой опирался, ощущал влажность окружающего леса. Степень напряжения была крайняя, сердце готово было выпрыгнуть из груди. В предыдущий раз на охоте отец дал ему сделать выстрел, и Уинтер намеренно промахнулся. В последнюю секунду перед выстрелом он сместил прицел, и олень остался жив. Отец тогда ничего не сказал, но Уинтер видел его разочарование. И молчаливое осуждение было пережить гораздо тяжелее, чем крик. И поэтому во второй раз все было иначе.
Он сфокусировал взгляд на олене и усилием воли успокоил дыхание и сердцебиение. Мир в тот момент сжался до его жертвы, ничего больше не существовало. Выдохнув, он нажал на курок. Еще до того как пуля достигла цели, Уинтер знал, что попал. Еще до того, как он выдохнул, олень был мертв.
Убивать было так же естественно, как дышать.
Отец, может, и научил его стрелять, но способность лишить жизни происходила от какой-то его темной, мрачной стороны. И от отца его отличало то, что он никогда никого хладнокровно не убивал. Но что было бы, если бы его детство было иным? Что, если ему, как Амелии, пришлось бы испытать на себе насилие? Каким бы он вырос?
Уинтер доел «сникерс», положил обертку в карман и перевел взгляд на батарею банок. Шесть лет – немалый срок. В году триста шестьдесят пять дней, шесть лет – это две тысячи сто девяносто один день. Средняя дневная норма мочи – один-два литра. За шесть лет можно было скопить от двух с половиной до пяти тысяч литров. Реальный объем зависел от количества выпиваемой за день жидкости. Значит, Амелия могла управлять количеством, если видела, что мочи недостаточно. Тогда она просто заставляла его пить больше. Он попытался оценить объем банок. Все они были разные, но в основном – пол-литровые.
Если предположить, что за шесть лет Амелия собрала три тысячи литров, ей понадобилось шесть тысяч банок. Уинтер подумал, что вряд ли в этой стене было именно такое количество, но если и меньше, то ненамного. Это значит, что собирать банки она начала в самом начале его заточения. И каждый день Юджин видел, как растет эта стена, и одно это уже было пыткой. В конце концов стена заслонила все пространство, и остался только узкий проход для Амелии, но она все равно собирала банки. Она составляла их рядом с проходом, и Юджин наверняка понимал, для чего они. Это была самая жестокая и необычная форма наказания, с которой сталкивался Уинтер в своей работе.
Решив вопрос, как возникла стена, он перешел к вопросу почему. Он был гораздо сложнее. Может, для Амелии в ней заключался некий символический смысл, а может, ей просто казалось, что так будет красиво. В головах серийных убийц очень много того, что для обычного человека абсолютно бессмысленно. И мотивация каких-то поступков прояснялась только после ареста. У Уинтера складывалось ощущение, что случай Амелии как раз из таких.
Он вернулся к углу, в котором Амелия изобразила себя и отца, сел на холодный пол и провел пальцем в перчатке по контурам рисунка. Он начал с кровати, затем перешел к Амелии и Юджину. Присмотревшись, он увидел, что черные отметины на ее лице, которые он сначала принял за грязь, на самом деле были слезами.
В отсутствие нотного стана нарисованные Амелией ноты ни о чем Уинтеру не говорили. И даже если он был бы, вряд ли это что-то изменило бы. Ноты, скорее, имели здесь символический, а не буквальный смысл. Но Уинтеру все равно было интересно, какую мелодию играла музыкальная шкатулка.
Он облокотился о стену и задул лампу. Комната погрузилась в абсолютную тьму. Уинтер дождался, пока успокоится его дыхание и сердцебиение – точно так же, как он ждал этого перед выстрелом в оленя, – и стал пытаться представить первые часы после убийства Ридов.
43
– А что со светом? – прокричала Мендоза откуда-то с лестницы.
– Мне надо было подумать, – отозвался Уинтер.
Нащупав в кармане зажигалку, он зажег лампу. Через несколько секунд Мендоза уже протискивалась сквозь узкий проход. Она взглянула на тело Юджина, мельком оглядела комнату и только после этого перевела взор на Уинтера.
– И давно ты тут сидишь в темноте?
– Не знаю, какое-то время, – пожав плечами, ответил Уинтер.
– Общался со своим психопатом?
– Что-то типа того.
– В шерифском отделении опять какой-то форс-мажор, поэтому они и не приехали. Я даже не стала спрашивать, что случилось, потому что вряд ли оно на самом деле случилось. Но когда я им сказала, что мы нашли тело Прайса, все сразу изменилось, и они тут же пообещали кого-то прислать. На этот раз я им верю. И еще я дозвонилась до доктора Гриффин. Когда я сказала ей, кого мы нашли, в ней взыграл нездоровый интерес.
– Его в природе не существует.
– Сказал Уинтер, с удовольствием сидящий в темноте рядом с безглазым трупом.
– Я не думаю, что это Амелия выжгла ему глаза, – через какое-то время сказал Уинтер.
– Кто же тогда, если не она? Ведь никаких признаков сообщника нет.
– Нет, она однозначно была одна. Юджин сделал это своими руками.
Мендоза нахмурилась:
– Представь себя на его месте. Шесть лет Амелия издевается над ним. Держит его в темноте на привязи, как и он когда-то поступил с ней и с Нельсоном. Заставляет его есть из собачьей миски. Когда она зажигала лампу, он смотрел, как она рисует на стенах. И даже когда она выключала лампу, он все равно видел эти картинки перед глазами – их не забудешь. Амелия наверняка видела все эти шрамы у него на теле. Может, она сама и предложила ему выковырять глаза, а позднее этот вариант преобразовался в выжигание глаз. Шесть лет – и без того большой срок, а в этих условиях просто вечность. У Юджина был целый вагон времени, чтобы обо всем подумать. Думаю, чувство вины его съело изнутри.