А я тихонько пробрался в свою комнату (Ираида спала), достал из ящика стола завернутый в газету кадуцей и вернулся.
– Вот, ребята, – сказал я, – если вы почему-то думаете, что на этом проблемы наши кончились, так ведь нет… – и развернул сверток.
Крис наклонился над жезлом, странно вывернув голову и скосив глаза. Потом тронул его пальцем.
– Это дерево или кость? – спросил он.
– Судя по весу, камень. Или окаменевшее дерево. Я видел примерно такое. Похожее. Только то было хрупкое, а это не очень…
– Да, вон какие-то зарубки… похоже, им не стеснялись лупить по чему-то… по кому-то… Сильвестр презентовал?
– Он.
– Это здорово… Это по-настоящему здорово!
Он выхватил мобильник, стремительно набрал номер. Пальцы его лихорадочно тряслись. Но голос, которым он заговорил, когда на том конце отозвались, был сухой и скучный:
– Илья Кронидович? Это Вулич. Я тут подумал немного и решил, что буду искать вашу вещь. Да. Мне потребуется несколько фотографий и желательно человек, который за эту вещь сколько-то времени держался. Рукой, рукой, я имею в виду. Ну, подумайте… Давайте часов в одиннадцать. В час? Ладно, буду ждать в час… – И, чуть не подпрыгивая от возбуждения: – Алик, ты пока прикинь, как можно в случае чего остановить псов, – а я на крышу. Ну, наконец хоть что-то. Иван, хватай трубу!
Уже почти рассвело, и мы стояли на мокрой после короткого дождя крыше, похожие черт знает на кого. Крис сначала просто держался за свой сакс, а потом вдруг начал тихонько наигрывать – чего на моей памяти не делал никогда.
Вдруг стали слетаться птицы: воробьи, голуби. Они обсели все вокруг, радостно вереща.
А потом Крис оборвал мелодию, достал из кармана малиновое портмоне и протянул мне. Потом полез наверх, на конек.
– Что это? – не понял я.
– Открой. Там зеркальце. Смотри одним глазом в него, а вторым – на меня.
– Опять какая-то ворожба…
Тем не менее я так и сделал. Сначала я видел просто Криса: как он стоит, в одной руке держит саксофон, а второй придерживается за антенну. В зеркальце – тусклом и маленьком, в форме сектора (кто-то взял и разрезал на четыре части карманное круглое) если что-то и отражалось, то лишь темные глубины моего правого глаза. Но вдруг что-то стало происходить… нет, Крис не то чтобы раздвоился, но я его увидел и так, как он был, и еще как-то иначе: голый по пояс, он стоял на краю обрыва и играл неистово и самозабвенно. Облака плыли вровень с ним, а ниже расстилалась уступами обширная зеленая долина…
– Что ты видел? – спросил он, вернувшись, а когда я рассказал, помрачнел: – Не говори никому…
– Вставай, Ирка-тян…
Это был барон. Ираида немедленно вскочила, поклонилась.
– Иди, готовь себя. У тебя будет большой день. Мы решили выдать тебя замуж. Иван – настоящий буси и будет тебе хорошим мужем. А вечером тебя ждет американский посол.
– Спасибо, учитель.
Она стояла под ледяными струями душа и пела.
Потом ей рассказали то – как оказалось, многое, – что она проспала. Дослушав, она закусила губу.
– Но ведь… Ященко – убийца. А вы его отпустили. И этот Эшигедэй. Мы будем его ловить? Или уже нет? А если поймаем – то тоже отпустим?
– Поймать и покарать – это не одно и то же, – поучительно произнес Альберт.
– А получилось вообще: поймать – это отпустить, – с досадой пробурчала Хасановна.
– Я думаю, мы все правильно сделали, – сказал Крис. – Вернули крысиного волка в нору.
– Может, и миг наивысшего блаженства шаману мы должны обеспечить? – спросила Ираида. – Чтобы у этого Монте-Кристо из Сабуровки контакт, наконец, замкнулся?
– Так мстят корейцы, – презрительно сказал барон. – Могут всю жизнь выжидать нужного момента, а обидчик вдруг раз – и помер. Ха! Буси должен мстить сразу. Пока не остыла кровь.
– Ну, здесь-то не приходилось опасаться преждевременной смерти обидчика, – криво усмехнулся Крис.
– Все равно я этого не понимаю, – сказала Хасановна и пошла в приемную: там что-то происходило.
– Вот мы и открыли очередную матрешку, – мрачно сказал Крис. – Ставлю бутылку «Агдама», что это даже не предпоследняя.
– Где ты найдешь «Агдам»? – спросил доктор.
Крис пробежал пальцами по столу.
– Не знаю… Что меня теперь по-настоящему тревожит – так это упомянутые старички, возлюбившие Илью нашего Кронидовича. Есть в них что-то зловещее.
– Да, – сказал Коломиец. – Чего хотел Довгелло – я могу понять. С трудом, но могу. А вот чего те деды для себя добивались… все эти омоложения, все эти деньги, золото… Что – просто так? Не верю. Чего-то же они от этого хотели поиметь? Потому и думаю: хорошо бы найти и спросить.
Вернулась Хасановна с ослепительно-белым конвертом. В конверте было приглашение Ираиде и сопровождающему ее лицу на торжественный ужин к американскому послу. Имелась также схема пути с примечанием, что автомобиль номер такой-то прибудет за гостями в шесть часов вечера…
– Найти дедов… – Крис пососал губу. – Зацепки нет. А так бы – да, неплохо, неплохо бы…
Альберт издал какой-то неясный звук, все посмотрели на него: он вроде бы за долю секунды постарел еще больше.
– Зацепка, наверное, есть…
– Но?
– Но-о… черт, не хотел я об этом говорить, думал, так и помрет это все со мной вместе…
– Что папочка-покойник стучал в КГБ?
– Не стучал, а работал у них… постой! Ты-то откуда знаешь?
– Ященко рассказал – давно. В первую еще нашу незабываемую встречу.
– Опаньки… А я-то тебя щадил, думал: как бы не травмировать нежную натуру… а ты уже все знал. И мне не говорил.
– Нежную натуру нашел. На жмурах лабать – знаешь, какие нервы становятся? Как арматурный прут на шестнадцать… Вот сказал. Теперь разобрались. Так что там – по существу?
По существу было следующее: когда Альберт – еще молодой офицер МВД, – разбирая дело «безвинно осужденного» отца, пришел к выводу о его тайной работе на органы, то вначале испытал глубокий этический шок (от которого треть века пытался оберечь младшего брата…), а затем заинтересовался некоторыми второстепенными деталями – и со временем, изучив немало документов и поговорив со многими людьми, пришел к странному выводу: отец вовсе не был заурядным стукачом-конъюнктурщиком, каких во множестве, мириадами, плодила страшная, лживая, трусливая и подлая жизнь; напротив, он действительно был резидентом-контрразведчиком, нацеленным на поиск каких-то реальных, хотя и не вполне определимых врагов. Уже не из документов, а из приватных, под виски и коньячок, бесед с отставниками-гэбэшниками (среди которых встречались весьма неординарные люди), Альберт выяснил кое-что и об отце, и о его кураторе, Максиме Адриановиче Вебере, про которого все, без исключения, отставники говорили так: гений, но идиот – никогда не понимал, что нужно начальству. И многие добавляли: ах, если бы Макс был председателем… но такие люди не растут… И кое-кто: не по-нашенски честен. И уже самые отчаянные: чудо, что жив остался, – слишком глубоко рыл.
С сорок седьмого по восемьдесят третий (вышел в отставку по инвалидности) Вебер возглавлял один и тот же отдел, «спецотдел Д», никогда не насчитывавший в своем штате более тридцати сотрудников. Названия отдела менялись и даже менялась подчиненность: он отходил то к контрразведке, то к охране, то – вдруг – к внешней разведке. Похоже, от него все пытались отделаться… Кому охота иметь дело с психом, утверждающим, что настала пора развернуть всю мощь компетентного органа то ли против космических пришельцев, то ли против посланцев Сатаны – в самом прямом, а ничуть не переносном смысле…
– Подожди, – сказал Крис. – «Вебер» – это «ткач». По-немецки. Максим… Где девочка?
– Я здесь. – И только тут все увидели Дашу. Она стояла у подоконника и внимательно слушала. – Вы хотите поехать к дедушке? Я провожу.
– Иван, – Крис поднялся, с ненавистью посмотрел на часы. – Если я вдруг не вернусь до часу… ты знаешь, мы условились с Панкратовым: в час. Так вот, если меня не будет, а просто кто-то из его «шестерок» привезет вещи – то вещи оставляй, а «шестерку» выпроваживай. Но если приедет сам Панкратов – во что бы то ни стало задержи его до моего возвращения, причем желательно… как бы сказать… пусть он будет злой и раздраженный. Сможешь?
– Еще как, – сказал доктор.
– Но в рамках законности.
– Попробую удержаться…
Когда Крис, Альберт, девочка и Рифат отправились на вылазку, командование крепостью перешло к Коломийцу. Чутье подсказывало ему, что опасность не только не миновала, но даже и приблизилась, но вот откуда и в каком виде последует удар – он предположить не брался. Ничего не могла сказать и Хасановна, которую он попытался назначить начальником штаба. Она побродила по квартире, прикладывая к глазу малиновое портмоне, но ничего определенного не сказала.
– Забыла я, наверное, как этим паскудством пользоваться. А может, испортилось оно. Потому-то и отдал, что негоже стало…
– Ничего ты не забыла, старая, говорить не хочешь… Плохо дело, да?
– Никак. Не плохо и не хорошо. Просто никак.
– А подробнее?
Но подробностей Коломиец не добился. Сработал детектор на площадке. У двери топтались двое в военной форме, нагруженные металлом…
После долгих выяснений их все-таки впустили. Посланцы генерала Щукина принесли обещанную бомбу.
– Ну вы и психи, – сказал один из них, прапорщик, вытирая усы после достойной рюмки водки и бутерброда с икрой и лимоном. – Живете, как в танке, неба не видите… Платят-то хоть нормально?
Коломиец только крякнул и не нашелся, что сказать.
Между тем барон вел обстоятельную беседу с Софьей Сергеевной. Несчастная женщина, пораженная едва не до помешательства всем случившимся, еще даже не осознавшая до конца, что главное здесь – это самая смерть Сильвестра, а вовсе не запредельные обстоятельства ее и не позорящее обрамление, – повторяла одно: «Да как он мог! Боже. Как он только мог. Двадцать пять лет в сентябре. Бабу привел. Как он…»
– София-сан, – барон проводил ее к дивану, усадил, сел напротив. – Посмотрите на меня. Я старик. Мне незачем врать, потому что самая малая ложь оскверняет перерождение. А мне оно предстоит очень скоро. Поэтому можете верить всему, что я скажу. Вы увидели то, что вам хотели показать враги. В действительности было другое. Я приведу только один довод, но мне он кажется простым и убедительным. Предположим, что они действительно любовники. В дом рвутся враги. Мужчина сооружает баррикаду, сражается. Неужели женщина будет все это время голой лежать в постели и ждать? Поставьте себя на ее место. Разумеется, она оденется. Но она наверняка не станет в такой нервный момент надевать корсет – а лишь белье и верхнюю одежду…
– Зачем вы это рассказываете?.. И при чем здесь корсет?
– Слушайте. Эта женщина носила корсет. Вероятно, у нее болела спина. Ее нашли лежащей голой в постели. И вам, и мне понятно, что такое поведение неестественно. Но, допустим, она наспех оделась, а потом ее убили, раздели и уложили в постель. Как тогда будет сложена ее одежда? Корсет внизу, поверх него верхнее платье, потом белье. Но лежало так: верхнее платье, корсет, потом белье. Что это значит? Что она не была раздета, когда в дверь начали ломиться. Она была полностью одета. И то, что застали мы, а потом милиция – было создано самими негодяями.
– Подождите… ох, извините, не знаю вашего имени…
– Итиро Онович.
– Итиро Онович, вы говорите, что это все было подстроено?
– Я в этом не сомневаюсь ни одной секунды. Ваш муж был настоящий буси и умер в бою. Я не знаю, утешает ли это вас, но наверняка утешало его.
– Ах, да господи… Зачем же они подстраивали все это? Чтобы мне причинить боль?
– Да, и это тоже. Но больше всего они хотели нанести удар своим врагам – армагеддонянам. Обесчестить их предводительницу. И я боюсь, что им это удастся сделать. Но хотя бы вы – не верьте им. Верьте ему. Басе сказал:
Это значит…
– Я понимаю. Конечно. Я понимаю. Спасибо вам…
ГЛАВА 23
– И вновь я посетил…
Тот же дворик в Острове, только другой дом – наискосок, мимо скамеечек и фонтана. И ни одной бабульки, только однажды краем глаза Крис заметил шевельнувшуюся в окне занавеску.
Девочка Даша шла, нагнув голову, будто что-то высматривала под ногами.
Дверь – на первом этаже, обитая дерматином добротно, но уже давно по сгибам осыпается… и ручка замка висит косо, разболталась…
Даша открыла дверь, вошла. Крис и Альберт шагнули следом. Сильный запах табака и лекарств.
– Дедушка!
Молчание.
– Ты где?
Ничего в ответ.
Альберт достал пистолет, быстро передернул затвор. Шагнул из кургузой прихожей в комнату. Остановился.
Крис жестом отстранил девочку, вошел следом.
Полки с книгами – во всю стену. Заваленный бумагами стол, древняя пишущая машинка с еще заправленной страницей. Диван, две подушки. Комод, зеркало на комоде. Вешалка и куча одежды под нею. Два десятка фотографий на стене…
– Руки за голову. Не шевелиться. Брось пистолет.
– Он на взводе.
– Выбрось обойму и разряди. Одной рукой.
– Дедушка, это…
– Дарья, в сторону. А вы – повернитесь медленно. Кто такие есть?
Куча одежды оказалась стариком в инвалидном кресле. В руках он держал короткий двуствольный обрез.
– Вы – Максим Адрианович Ткач, он же Вебер. Так? – спросил Альберт. – Тогда фамилия Вулич вам должна что-то говорить…
– Вулич? А ну-ка ты, с пистолетом, встань в профиль. Дети, что ли?
– Да. Дети.
– Бог ты мой! Как улетает время… Дарья, кинь чего-нибудь на стол – что найдешь… Катеньку помянуть надо…
Старик сказал это так надтреснуто и стеклянно, что показалось: сейчас он рассыплется мелкими мутными кубиками, как перекаленное стекло. Но нет, он лишь положил свой обрез на колени, обхватил руками ободья колес – кисти у него были несоразмерно большие, пятнистые, узловатые – и выкатил кресло на середину комнаты.
– За диваном, внизу – выключатель, – сказал он Крису. – Щелкните им.
– Там еще какая-то лампочка горит, – сообщил Крис, перегнувшись. – Так надо?
– Ее и надо выключить. Ну, что вы там возитесь?
– Уже все. А что это такое?
– Вам не говорили, что бывает с теми, кто слишком много знает? Посмотрите на меня…
Пришла девочка, поставила на стол открытую бутылку, четыре рюмки, блюдце с кусочками черного хлеба. Налила всем, даже себе – на донышко.
– Прощай, Катюха, – сказал дед. – Ну да ничего, скоро увидимся… А что до убийц твоих – так на то Мишка окаянный есть, они у него на этом свете не задержатся. Засветила ты их, Катька, умница, золото мое, и пометила… теперь им не уйти. Спи, спи спокойно.
– В общем, мое мнение такое, – подытожил Терешков-старый. – Делать вам тут сейчас, в сущности, нечего. Конечно, можно сказать так: почему бы не погулять по минному полю, раз погоды позволяют? Васильки потоптать? Но лучше не рисковать зря. Поэтому – медленно, на цыпочках, ничего не трогая, никого не задевая…
– Обидно, – сказал Терешков-молодой, рассматривая потолок землянки. Он лежал на брезентовой раскладушке, закинув руки за голову. – Ну что ж. Позиционная война – тоже война. Да, было бы наивно думать, что можно так: за три дня создать лучшее будущее, а потом вернуться в Республику и заняться другими делами: строить, испытывать…
– Писать книжки, – подсказал Марков.
Он все еще не мог согреться, сидел под двумя одеялами и легким овчинным кожушком, пил горячий чай с медом и ромом, но все равно время от времени начинал стучать зубами.
– Хотя бы и книжки, – согласился Терешков. – Только мне это не по зубам, наверное… Но я о другом. Да, надо понять, что дело это будет долгим и трудным, требующим тебя всего и навсегда. Как… просто как жизнь. Да. Надо понять и принять. Я прав?
– Не знаю, – сказал Терешков-старый. – Моя бы воля, плюнул бы на все… а впрочем, нет, не знаю. Никто ж за шивороток не тянул… да сами все поймете. Вот: хотел бы, может, выбраться из всего этого, а – шалишь… держит. Не отпускает. И волен я тут что-то переменить или нет – уже и не разобрать. Так-то.
– Ну вот сейчас – что ты делаешь? – спросил Марков. – Сидишь здесь третий месяц…
– Жду, когда они кольцо начнут замыкать. Сейчас гробы расставлены такими маленькими группками, с промежутками – чтобы огонь, если вдруг почему-то загорится, на соседние не перекинулся. Разумная мера… Но я думаю, что вот-вот они решат отправлять все добро, потому что уже не помещается. Эх, ребята, не увидите вы, сколько здесь всего собрано…
– Ну, почему же не увидят? – вдруг спросил кто-то, и брезент, прикрывающий вход, отлетел в сторону. Три ствола уставились немигающими глазками, а поверх возникла круглая веселая розовая рожа с вывернутыми губами, и еще два ничем не примечательных лица сзади и по бокам… – Кое-что успеют увидеть. Обувайся, пошли. Глупостей не делать, больнее будет.
«Спецотдел Д» достался Максиму Адриановичу почти случайно, возможно даже, что волей каких-то неизвестных писарей. Может быть, сыграла роль и немецкая фамилия. Так или иначе, но исчезнувший во время прогулки под парусом (так решил Центр) молодой шведский инженер-электрик воскрес не в виде аналитика этого самого Центра, как предполагалось, и не в виде преподавателя высших разведывательных курсов, на что он втайне рассчитывал сам, а начальником «спецотстойника» и «дурдома» – так между собой называли «Д» даже его сотрудники; кадровик успокоил Вебера: это ненадолго, месяц-два, заткнуть дыру, потом найдем замену…
Уже через год Максим Адрианович перестал напоминать руководству о переводе; через три – был убежден, что ничем более интересным и важным не занимался и заниматься не будет; через десять – впал в отчаяние, ибо нет ничего тяжелее полного знания и понимания происходящего с одновременной абсолютной немотой и скованностью по руками и ногам. Потом и это прошло: Максим Адрианович смотрел в неминуемое будущее с прохладным спокойствием стоика.