Вполне может статься, что с точки зрения Сновидца, моя репутация небезупречна. Попугай выглядел в гробу просто ужасно. Так что из этого? Ты любила меня и поклялась любить вечно самой священной клятвой во всем религиозном арсенале «Шелестящего дола». Теперь тебе понятна та дилемма, перед которой ты стоишь, тот тупик или переплет, в который ты попала? Святость неделима. Если целовать меня через сердца Бернса или Брюса — это не священный акт, то и ложиться в постель со стариной Джойбоем тоже не священный акт.
Она молчала. Деннис и не ожидал, что его слова произведут на нее такое глубокое впечатление.
— Ну, мы приехали, — сказал он наконец, остановившись перед домом, где она снимала квартиру. Он знал, что всякое проявление мягкости сейчас неуместно. — Вылезай.
Эме ничего не сказала и вначале даже не двинулась с места. Потом она прошептала:
— Ты мог бы освободить меня.
— Да, но я не хочу.
— Даже если я совсем забыла тебя?
— Но ведь ты не забыла.
— Забыла. Когда я отворачиваюсь, я даже не могу вспомнить, какой ты. А когда тебя нет, я совсем о тебе не думаю.
Когда Эме очутилась одна в железобетонной клетке, которую она называла своей квартирой, на нее набросились все демоны сомнения. Она включила радио, безрассудная буря тевтонской страсти захватила ее и вынесла на крутой обрыв безумия, потом музыка вдруг оборвалась. «Мы передавали музыку по заявке компании „Кайзеровские персики без косточки“. Помните, что ни один другой сорт персиков, из поступающих в продажу, не гарантирует ни столь полного отсутствия косточек, ни столь высокого качества. Только покупая кайзеровские персики без косточек, вы покупаете полновесную, сочную персиковую мякоть без всяких посторонних…»
Она сняла телефонную трубку и набрала номер мистера Джойбоя.
— Пожалуйста, ну пожалуйста, приезжайте. Я так мучаюсь.
В трубке слышался оглушительный гвалт человеческих и нечеловеческих голосов, и среди этого гвалта тихий, слабый голос повторял:
— Погромче, роднуля-детуля. Не совсем понял.
— Я так несчастна.
— Я совсем тебя не слышу, роднуля-детуля. У мамули новая птица, и мамуля учит ее разговаривать. Может, мы просто отложим наш разговор на завтра?
— Пожалуйста, дорогой, приезжайте сейчас, вы могли бы?
— Что ты, детуля-роднуля, конечно, я не могу оставить мамулю в первый вечер, когда у нее новая птица, как можно? Каково ей будет, подумай! Сегодня у мамули большой праздник, детуля-роднуля. Я должен быть с ней.
— Это касается нашего брака.
— Ну да, детуля-роднуля, это понятно и где-то естественно. Целый ряд небольших проблем и вопросиков. Утро вечера мудренее, детуля-роднуля. Тебе надо выспаться хорошенько.
— Я должна вас увидеть.
— Ну-ну, детуля-лапуля, папочка будет строгим. Сейчас же сделай, как велит папуля, а то папуля не на шутку рассердится.
Она повесила трубку и снова прибегла к высокой опере, лавина звуков захватила и оглушила ее. Это было нестерпимо. В наступившей затем тишине сознание ее стало понемногу оживать. Телефон. В редакцию.
— Я хочу поговорить с Гуру Брамином.
— А он по вечерам не работает. Очень жаль, но…
— Это очень важно. Вы не могли бы дать его домашний телефон?
— У нас их двое. Какой из них вам нужен?
— Двое? Я не знала. Мне нужен тот, который отвечает на письма.
— Это мистер Хлам, но он у нас с завтрашнего дня не работает, да и дома его в это время все равно не застанешь. Попробуйте позвонить в «Салун Муни». Там наши из редакции чаще всего сидят вечером.
— Его действительно зовут Хлам?
— Так он, во всяком случае, мне говорил, рыбонька.
Мистер Хлам был в тот день уволен из газеты. Этого события давно ждали все сотрудники редакции, кроме самого мистера Хлама, и вот теперь он излагал историю о том, как его предали, в разных питейных заведениях, где ее выслушивали безо всякого сочувствия. Бармен сказал:
— Вас к телефону, мистер Хлам. Сказать, что вас нет? В его теперешнем состоянии мистеру Хламу казалось вполне вероятным, что это звонит его редактор, исполненный раскаяния. Он потянулся через стойку бара за трубкой.
— Мистер Хлам?
— Да.
— Наконец-то я вас разыскала. Это Эме Танатогенос… Вы меня помните?
Еще бы ему было не помнить.
— Конечно, — сказал мистер Хлам после продолжительной паузы.
— Мистер Хлам, у меня большое несчастье. Мне нужен ваш совет. Вы помните того англичанина, о котором я вам писала?…
Мистер Хлам поднес трубку к уху своего собутыльника, ухмыльнулся, пожал плечами, потом положил трубку на стойку, закурил сигарету, выпил и заказал еще. С замызганной деревянной стойки едва доносилось взволнованное бормотанье. Эме потребовалось довольно много времени, чтобы изложить суть своих затруднений. Затем поток звуков оборвался и сменился прерывистым, всхлипывающим шепотом. Мистер Хлам взял трубку.
— Алло… Мистер Хлам… Вы слушаете? Вы слышите меня?… Алло.
— Ну-ну, рыбонька, что там?
— Вы меня слышали?
— Конечно же, прекрасно слышал.
— Ну и что… что мне теперь делать?
— Что делать? Я тебе скажу, что делать. Садись-ка ты в лифт и поезжай на самый верхний этаж. Подыщи окно поудобнее и прыгай. Вот что тебе остается.
Послышалось тихое, сдавленное рыдание, а потом спокойное:
— Спасибо.
— Я сказал ей, чтоб она совершила прыжок в высоту.
— Слышали.
— А что, скажете, я не прав?
— Тебе видней, друг.
— Бог ты мой, с такой-то фамилией!
В ванной Эме, в шкафчике среди инструментов и химических препаратов, столь необходимых для женского преуспеяния, лежал темный тюбик со снотворным, столь необходимым для женского отдохновения. Эме проглотила огромную дозу, легла и стала ждать, когда придет сон. И он пришел наконец, вторгся бесцеремонно и грубо, без предупреждающей сонливости и обволакивающей неги. Не было блаженного прилива, осторожного прикосновения, приподнимающего и несущего куда-то освобожденный разум. Без двадцати десять Эме уже снова лежала без сна, безутешная в своем горе, с мучительной болью, сжимающей виски, потом слезы выступили у нее на глазах, она зевнула; потом вдруг стало двадцать пять минут шестого, и она снова лежала без сна.
Еще не начинало светать; небо было беззвездное, а пустынные улицы залиты огнями. Эме встала, оделась и вышла из подъезда на свет дуговых фонарей. Короткое расстояние от своего дома до «Шелестящего дола» она прошла, никого не встретив. Золотые Ворота запирали после полуночи, но для ночной смены обычно оставалась незапертой боковая калитка. Эме вошла в калитку, и знакомая дорога привела ее к возвышению у церквушки Олд-Лэнг-Сайн. Здесь она села на скамью и стала ждать рассвета.
Душа ее была теперь совершенно спокойна. Неизвестно где и неизвестно как обрела она утешение и совет в глухой час непроглядной ночи; быть может, она связалась с духами своих предков, того нечестивого и одержимого племени, что, покинув алтари старых богов, садилось на корабли и пускайтесь по свету, гонимое неведомыми страстями по неведомым улочкам среди неведомых варварских языков и наречий. Отец ее посещал храм Истинного Евангелия, мать пила. Аттические голоса пророчили Эме более высокую участь; голоса, прилетавшие издалека, из другого века, пели ей о Минотавре, что в нетерпении бьет ногами в самом конце подземного лабиринта; нежно шептали ей про тихую водную гладь у Беотийского побережья, про вооруженных воинов, что стояли молча безветренным утром, про флот, недвижно застывший на якоре, про Агамемнона, отвращавшего свой взор; говорили ей об Алкестиде и гордой Антигоне.
Восток светлел. В круговращении суток только первые, самые ранние часы остаются незахватанными людьми. В этой части континента встают поздно. Эме, застыв в экстазе, наблюдала, как бесчисленные статуи, едва мерцавшие в полумраке, начинают белеть, как все четче проступают их очертания, а серебристо-серый покров лужаек становится зеленым. Теплый луч коснулся ее. И тогда все близ нее и дальше по склонам, насколько хватало глаз, превратилось в пляшущее море света, в миллионы крохотных радуг и язычков пламени. Это дежурный в своей будке повернул рычажок орошения, и вода брызнула из бесчисленных отверстий укрытой от человеческого глаза системы труб. Появились садовники с тачками и садовыми инструментами и разбрелись по своим делам. День наступил.
Эме быстро спустилась по усыпанной гравием дорожке к зданию похоронной конторы. В приемной дежурные ночной смены пили кофе. Они взглянули на нее без всякого любопытства, когда она молча проскользнула мимо них: срочную работу выполняли здесь в любое время суток. Эме поднялась в лифте на верхний этаж. Там царила тишина и не было никого, если не считать накрытых простынями покойников. Она знала, где искать то, что ей было нужно, — широкогорлую синюю бутылочку и шприц. Она не писала прощальных писем, ни у кого не просила прощения. Она далека была сейчас от обычаев общества и обязательств перед людьми. Оба героя — и Деннис, и мистер Джойбой — начисто стерлись в ее памяти. Речь шла о ней самой и о божестве, которому она служила.
Эме быстро спустилась по усыпанной гравием дорожке к зданию похоронной конторы. В приемной дежурные ночной смены пили кофе. Они взглянули на нее без всякого любопытства, когда она молча проскользнула мимо них: срочную работу выполняли здесь в любое время суток. Эме поднялась в лифте на верхний этаж. Там царила тишина и не было никого, если не считать накрытых простынями покойников. Она знала, где искать то, что ей было нужно, — широкогорлую синюю бутылочку и шприц. Она не писала прощальных писем, ни у кого не просила прощения. Она далека была сейчас от обычаев общества и обязательств перед людьми. Оба героя — и Деннис, и мистер Джойбой — начисто стерлись в ее памяти. Речь шла о ней самой и о божестве, которому она служила.
То, что она выбрала для инъекции стол мистера Джойбоя, было чистой случайностью.
Глава 10
Мистер Шульц подыскал на должность Денниса какого-то молодого человека, и последняя неделя, проведенная Деннисом в «Угодьях лучшего мира», ушла на то, чтобы посвятить его в секреты производства. Это был очень способный молодой человек, живо интересовавшийся что почем.
— У него нет вашей обходительности, — сказал мистер Шульц. — У него не будет вашего индивидуального подхода, но, думаю, свое жалованье он оправдает иным путем.
В день смерти Эме Деннис, отправив ученика чистить топку крематория, принялся было за уроки заочного курса для проповедников, который он получил по подписке, когда дверь конторы вдруг отворилась, и Деннис, взглянув на гостя, с изумлением узнал в нем человека, с которым был едва знаком и который был его соперником в любви, а именно мистера Джойбоя.
— Мистер Джойбой, — сказал он. — Неужели снова попугай — и так скоро?
Мистер Джойбой сел. Вид его был ужасен. Убедившись, что они одни, он начал всхлипывать.
— Эме, — выговорил он наконец.
Вопрос Денниса был полон глубочайшей иронии:
— Надеюсь, не ее похороны вы хотите нам заказать?
Вопрос этот вызвал у мистера Джойбоя неожиданный взрыв страсти:
— Вы знали об этом! Вы, наверно, ее убили. Убили мою детулю-роднулю.
— Вы с ума сошли, Джойбой.
— Она умерла.
— Моя невеста?
— Моя невеста.
— Сейчас не время для пререканий, Джойбой. С чего вы взяли, что она умерла? Вчера вечером она была жива и здорова.
— Она там, на моем столе, под простыней.
— Да, это, конечно, то, что ваши газеты назвали бы «только факты». Вы уверены, что это она?
— Еще бы не уверен. Она отравилась.
— Неужели? Жирножками?
— Цианистым калием. Сделала себе укол.
— Тут есть о чем подумать, Джойбой. — Деннис помолчал. — Я любил эту девушку.
— Нет, это я любил ее.
— Прошу вас.
— Моя детуля-роднуля.
— Я бы попросил вас не употреблять в нашем серьезном разговоре этих интимных и довольно странных эпитетов. Как вы поступили?
— Я осмотрел ее, потом накрыл простыней. У нас есть стенные холодильники, мы иногда храним в них незаконченную работу. Я спрятал ее туда. Он бурно зарыдал.
— А зачем вы пришли ко мне? Мистер Джойбой хрюкнул. — Не понял.
— Помогите, — сказал мистер Джойбой. — Вы виноваты. Вы должны что-нибудь сделать.
— Сейчас не время для взаимных обвинений, Джойбой. Позвольте лишь напомнить вам, что это вы официально помолвлены с ней. При подобных обстоятельствах некоторое проявление чувств естественно, однако не впадайте в крайности. Я, конечно, никогда не считал ее совершенно нормальной, а вы?
— Она была моя…
— Не произносите этого слова, Джойбой. Не произносите, не то я вас выгоню.
Мистер Джойбой принялся рыдать с еще большим самозабвением. Ученик Денниса открыл дверь и замер, пораженный этим зрелищем.
— Заходите, — сказал Деннис. — У нас клиент, который только что потерял любимое существо. На вашей новой должности вам придется привыкать к подобным проявлениям горя. Вы что-нибудь хотели?
— Я только хотел сказать, что газовая печь снова работает нормально.
— Отлично. А теперь очистите похоронный фургон. Джойбой, — продолжал Деннис, когда они снова остались одни, — прошу вас взять себя в руки и прямо сказать, что вам от меня нужно. Пока что я ничего не могу разобрать в этом семейном надгробном плаче, кроме каких-то мамуль, папуль и детуль.
Мистер Джойбой издал какие-то новые звуки.
— На сей раз это прозвучало как «доктор Кенуорти». Именно это вы хотели мне сказать?
Мистер Джойбой всхлипнул.
— Доктор Кенуорти знает?
Мистер Джойбой застонал.
— Он не знает?
Мистер Джойбой всхлипнул снова.
— Вы хотите, чтобы я сообщил ему эту новость?
Стон.
— Вы хотите, чтобы я помог скрыть от него?
Всхлип.
— Знаете, это похоже на гадание с медиумом.
— Крышка, — произнес мистер Джойбой. — Мамуля.
— Вы полагаете, что карьера ваша пострадает, если доктор Кенуорти узнает, что вы храните труп нашей отравленной невесты в холодильнике? И что надо не допустить этого ради вашей матушки? И вы хотите, чтобы я помог вам избавиться от тела?
Всхлип и снова поток слов.
— Вы должны помочь мне… все из-за вас… простодушное американское дитя… липовые стихи… любовь… мамуля… детуля… должны помочь… должны… должны.
— Мне не нравится, Джойбой, что вы без конца повторяете «должны». Знаете, что сказала королева Елизавета своему архиепископу — вот, кстати, кто был воистину священник Свободной церкви: «Запомни же, ничтожный, что слово „должны“ не годится для разговора с монархами». Скажите, кроме вас, имеет кто-нибудь доступ к этому холодильнику?
Стон.
— Понятно, можете идти, Джойбой. Отправляйтесь на работу. Я обдумаю этот вопрос. Приходите снова после обеда.
Мистер Джойбой вышел. Деннис слушал, как отъезжала его машина. А потом он ушел на собачье кладбище, чтобы остаться наедине со своими собственными мыслями, которыми он не стал бы делиться с мистером Джойбоем. Размышления его были прерваны появлением человека, с которым он также был некогда знаком.
День выдался прохладный, и сэр Эмброуз Эберкромби надел по этому случаю костюм из твида, накидку с капюшоном и охотничью войлочную шляпу — одеяние, в котором он сыграл столько комических ролей в фильмах из жизни английской деревни. В руке у него был пастушеский посох.
— А, Барлоу, — сказал он, — трудитесь в поте лица.
— Сегодня спокойное утро. Надеюсь, вас привела сюда не тяжелая утрата.
— Нет, упаси Боже. Никогда не заводил здесь животных. И надо сказать, без них скучно. Вырос среди лошадей и собак. Думаю, что вы тоже, так что вы правильно меня поймете: тут для них место неподходящее. Спору нет, удивительная страна, но человек, который понастоящему любит собаку, никогда не привезет ее сюда.
Он помолчал, с любопытством оглядывая скромные памятники. — Неплохое у вас местечко. Жаль, что вы уходите.
— Вы получили мою карточку?
— Да, вот она. Сперва подумал, что кто-то подшутил над нами, довольно глупо. Но кажется, это не подделка, не так ли?
Откуда-то из глубин своей накидки он извлек карточку с печатным текстом и протянул ее Деннису. Там говорилось:
«Майор авиации преподобный Деннис Барлоу оповещает о том, что в ближайшее время он открывает контору на Арбакл-авеню, 1154, Лос-Анджелес. Все обряды Свободной церкви отправляются быстро и по сходным ценам. Специализация на похоронах. Надгробные речи в стихах и прозе. Тайна исповеди строго сохраняется».
— Да, это не подделка, — подтвердил Деннис.
— Так. Этого я и опасался.
Они снова помолчали. Деннис сказал:
— Карточки эти, как вам известно, рассылает агентство. Я не думал, что вас это особенно заинтересует.
— Однако меня это заинтересовало. Мы могли бы здесь поговорить где-нибудь?
Размышляя, уж не придется ли ему именно от сэра Эмброуза выслушать первую покаянную исповедь, Деннис повел гостя в контору. Там оба англичанина уселись друг против друга. Ученик Денниса просунул на мгновение голову в дверь и доложил, что с фургоном все в порядке. Наконец, сэр Эмброуз заговорил:
— Так не пойдет, Барлоу. Позвольте мне, старому человеку, сказать вам это без обиняков. Так не пойдет. Ведь вы все-таки англичанин. Они тут все прекрасные люди, но вы сами знаете, как это бывает. И среди самых прекрасных людей может найтись несколько отпетых клеветников. А международную обстановку вы знаете не хуже моего. Всегда найдутся какие-нибудь политики и журналисты, которые только и ждут оклеветать наше Отечество. Поступок, подобный вашему, будет лить воду на их мельницу. Мне не понравилось, когда вы начали здесь работать. Я вам тогда об этом прямо сказал. Но это было ваше частное дело. С религией же все обстоит иначе. Вы, наверно, мечтали о каком-нибудь милом сельском приходе у нас на родине. Но здесь религия совсем не то. У вы мне поверьте, я знаю эту страну.