Может, я действительно все порчу.
— Я что-то не верю, чтобы Уорнер искренне согласился убрать отсюда видеокамеры, — сказал мне Адам однажды ночью.
— Он же сумасшедший и не может мыслить рационально. И природу его сдвига мне никогда не понять.
Адам вздохнул:
— Он одержим тобой.
— Что? — Я чуть не подскочила от удивления.
— Только о тебе и говорит. — Адам стиснул челюсти, справляясь с собой. — Я слышал о тебе еще до того, как ты сюда попала, поэтому и полез в эту кашу, вызвался наладить контакт. Уорнер месяцами собирал о тебе информацию: адреса, медицинские карты, биографию, сведения о родственниках, свидетельство о рождении, результаты анализов крови. Вся армия говорила о его новом проекте: все знали, что он ищет девку по имени Джульетта, убившую ребенка в продуктовом магазине.
Я затаила дыхание.
Адам покачал головой.
— Я сразу понял, что речь шла о тебе. Иначе и быть не могло. Я вызвался поучаствовать в проекте. — Он жестко засмеялся. — Рассказал, что ходил с тобой в одну школу, видел тебя сам и слышал о погибшем ребенке. Ну, Уорнер пришел в восторг и заявил, что так эксперимент станет еще интереснее, — с отвращением добавил Адам. — Я отдавал себе отчет в том, что если он затребует тебя из лечебницы для какого-то ненормального предприятия… — Он поколебался, отвел глаза и пригладил волосы. — Я не мог не вмешаться, я хотел тебе помочь. Но сейчас все куда серьезнее. Уорнер только и говорит что о твоих способностях, твоей ценности для его священной борьбы, и как он рад тебя здесь держать. Все уже замечают. Уорнер безжалостен — в нем нет милосердия ни к кому, любит власть, с садистским упоением убивает людей, но в его броне появилась трещина, Джульетта. Ему заблажило, чтобы ты к нему… присоединилась, причем по доброй воле. Несмотря на угрозы, он не хочет заставлять тебя. Ему нужно, чтобы ты… сама его выбрала. — Адам прерывисто вздохнул. — Он теряет хватку. При виде его физиономии я еле удерживаюсь от глупостей. Как бы я хотел свернуть ему челюсть!
Да. Уорнер теряет хватку.
Он параноик, и на то есть причины. Со мной он снисходителен и нетерпелив, радостен и нервозен одновременно. Ходячий оксюморон.
Разрешил отключить видеокамеры, но несколько раз приказывал Адаму спать в коридоре поперек двери, чтобы я не сбежала. На словах разрешает мне пообедать одной, но дело всегда заканчивается тем, что меня к нему вызывают, и мне приходится есть в его компании. Те немногие часы, которые мы с Адамом могли бы провести вместе, у нас похищают, но считанные ночи, когда Адаму разрешается спать в моей комнате, я провожу в его объятиях.
Мы оба спим на полу, тесно прижавшись друг к другу, пусть у нас теперь и есть нормальные одеяла. Каждое его прикосновение электрическим разрядом воспламеняет мое тело самым поразительным образом. Такое ощущение я все же хотела бы контролировать.
Адам шепотом рассказывает мне новости и то, что слышал от других солдат. Оказывается, на территории нашей бывшей страны множество подобных штаб-квартир. Папаша Уорнера сидит в столице, препоручив сынку целый сектор. По словам Адама, Уорнер ненавидит своего отца, но обожает властвовать и уничтожать. Рассказывая истории, Адам гладит меня по волосам и прижимает к себе, будто боится, что я исчезну. Он описывает людей и города, и я понемногу погружаюсь в целительный сон, ускользнув из мира, где нет иного убежища, облегчения и избавления, кроме его шепота на ухо. Сон — единственное, чего я сейчас с нетерпением жду. Я уже не помню, отчего раньше кричала во сне.
Комфорт понемногу становится привычным, и от этого во мне поселяется страх.
— Надень вот это, — говорит мне Уорнер.
Завтрак в голубой комнате стал ежедневным. Я ем, не спрашивая, откуда еда, платят обслуге за работу или нет, откуда в этом здании все необходимое для целого корпуса, где берут столько воды и электричества. Стараясь выиграть время, я подыгрываю Уорнеру.
Он больше не просил коснуться его, а я не предлагала.
— Для чего? — Я смотрю на маленькие лоскутки ткани, ощущая нервный зуд на коже.
Уорнер улыбается медленной коварной улыбкой.
— Для проверки способностей. — Он хватает меня за запястье и вкладывает скомканную ткань мне в ладонь. — На первый раз я отвернусь.
Отвращение почти заглушено волнением.
Руки дрожат, когда я надеваю новый наряд: крохотный лиф и микроскопические шортики. Я, можно сказать, почти голая. Я едва сдерживаюсь, чтобы не выть от страха при мысли, что это значит. Слабо покашливаю, и Уорнер тут же оборачивается.
Он долго молчит, изучая дорожную карту моего тела. Я готова разодрать ковер и пришить кусок к своей коже. Уорнер с улыбкой предлагает мне руку.
Я гранит, известняк, мраморное стекло. Я не двигаюсь.
Он опускает руку и чуть наклоняет голову.
— Следуй за мной.
Уорнер открывает дверь. Снаружи стоит Адам. Он отлично умеет скрывать свои чувства, и лишь наметанный глаз может заметить, что он в шоке. Его выдает лишь внезапно напрягшийся лоб и виски. Он чувствует: что-то не так. Он даже поворачивает шею, чтобы получше разглядеть меня. Он растерянно моргает.
— Сэр?
— Оставайся на посту, солдат. Я забираю это отсюда.
Адам не отвечает, не отвечает, не отвечает.
— Есть, сэр, — говорит он неожиданно хрипло.
Я чувствую на себе его взгляд, идя по коридору.
Уорнер ведет меня туда, где я еще не бывала. Коридоры все темнее, мрачнее и уже. Мне кажется, мы идем вниз.
В подвал.
Проходим одну, вторую, третью, четвертую металлическую дверь. Повсюду солдаты. Они смотрят на меня со страхом, смешанным с иным чувством, которое я затрудняюсь определить. Вернее, не хочу. Я уже знаю, что в здании очень мало женщин.
Если и есть подходящее время гордиться моей… неприкасаемостью, так только сейчас.
Лишь это дает мне иммунитет от сотен молодых мужчин с жадными глазами. И лишь поэтому Адам остается со мной: Уорнер считает его бумажным солдатиком, картонным макетом, машиной, смазанной приказами и поручениями. Он думает, что в присутствии Адама я стыжусь воспоминаний о моем прошлом. Он и не подозревает, что Адам свободно может касаться меня.
Никто другой не решился бы. Все встречные солдаты каменеют от страха.
Темнота как черная парусина, истыканная тупым ножом; лучики света заглядывают в прорехи. Это живо напоминает мне о камере в психлечебнице. Кожа покрывается пупырышками от неподконтрольного страха.
Меня окружают люди с автоматами.
— Пошла внутрь, — говорит Уорнер. Меня вталкивают в пустую комнату, где слабо пахнет плесенью. Кто-то нажимает на выключатель. Загораются, мигая, флуоресцентные лампы. Они освещают бледно-желтые стены и ковер цвета мертвой травы на полу. Дверь с грохотом захлопывается.
В комнате нет ничего, кроме паутины и огромного, на полстены, зеркала. Догадываюсь, что Уорнер и его пособники стоят с другой стороны, наблюдая за мной.
Секреты на каждом шагу.
Вот ответов нигде не найти.
Вдруг маленькую комнату, в которой я стою, сотрясает механическое звяканье, бряканье, скрипучее движение. Пол начинает дрожать, потолок трясется, словно в преддверии хаоса, и отовсюду вылезают острые металлические шипы, из всех поверхностей на разной высоте. Каждые несколько секунд они исчезают лишь для того, чтобы неожиданно выскочить, прошивая воздух, как иглы.
До меня доходит, что я нахожусь в камере пыток.
Из динамиков, которыми пользовались еще до моего рождения, послышался треск помех. Я скаковая лошадь, тяжелым галопом скачущая к фальшивой финишной линии ради чужой победы.
— Готова? — Усиленный динамиками голос Уорнера эхом разнесся по комнате.
— К чему я должна быть готова? — проорала я в пустоту, уверенная, что кто-нибудь услышит. Я спокойна. Я спокойна. Я абсолютно спокойна. Я скована страхом.
— Мы с тобой заключили сделку, помнишь? — отвечает камера пыток.
— Какую сде…
— Видеокамеры отключены. Теперь твоя очередь выполнять условие.
— Я тебя не коснусь! — заорала я, крутясь на месте, боясь в любой момент потерять сознание.
— Ничего, я прислал себе замену.
Дверь со скрипом открылась, и вошел голенький малыш в памперсе, с завязанными глазами, икая от плача и дрожа от страха.
Мне показалось, что я разлетелась на куски, будто иголкой шарик проткнули.
— Если ты не спасешь его, — трескуче говорит Уорнер, — мы тем более не станем этого делать.
Ребенок.
У него наверняка есть мать, отец, кто-нибудь, кто любит этого ребенка, ребенка, ребенка, ковыляющего навстречу ужасу. Он же вот-вот наткнется на острейший железный шип!
Спасти его легче легкого: надо взять его на руки, найти безопасное место и стоять, пока эксперимент не закончится.
Есть только одна проблема.
Спасти его легче легкого: надо взять его на руки, найти безопасное место и стоять, пока эксперимент не закончится.
Есть только одна проблема.
Коснувшись меня, он рискует умереть.
Глава 25
Уорнер не оставляет мне выбора: он хочет посмотреть мою… способность в действии. Ему нипочем мучить невинного ребенка, чтобы добиться своего.
Сейчас у меня нет иной возможности.
Надо успеть, прежде чем малыш сделает роковой шаг.
Я быстро запоминаю все, какие могу, ловушки, и обегаю/прыгаю/едва уворачиваюсь от острых пик, подбираясь как можно ближе к ребенку.
Глубоко вздохнув, сосредоточиваю внимание на его дрожащих ручках и ножках, надеясь, что приняла правильное решение. Я делаю движение снять с себя лиф и использовать его как тканевый барьер, но замечаю легкую вибрацию пола. Дрожь, которая предшествует ужасу. Я знаю, у меня полсекунды, прежде чем острия пронзят воздух, и еще меньше времени на действие.
Я подхватываю ребенка на руки.
Его пронзительные крики как смертельные выстрелы, я будто получаю пулю каждую секунду. Он цепляется за мои руки, грудь, пытается оттолкнуть меня ножонками, кричит от муки, пока боль не парализует его. Слабый, вялый, он обвисает на моих руках, и меня будто рвут на части — глаза, кости, суставы выскакивают из своих гнезд, словно видя во мне врага. Они готовы вечно мучить меня воспоминаниями о кошмаре, случившемся по моей вине.
Его боль дает мне ощущение силы, которая заставляет маленькое тельце ритмично дергаться и врывается в меня толчками, пока я едва не роняю ребенка. Будто повторяется трагедия трехлетней давности, которую я все эти годы старалась забыть.
— Поразительно, — вздыхает Уорнер в динамиках, и я понимаю, что моя догадка верна. Он наблюдает через двустороннее зеркало. — Блестяще, милая! Я потрясен.
Ситуация критическая, и я пока не могу обращать внимание на Уорнера. Не представляя, сколько продлится эта дурная игра, я решаю, насколько возможно, уменьшить площадь своего прикосновения к ребенку.
Теперь мне вполне понятен смысл сегодняшнего куцего наряда.
Я сажаю малыша на руку, крепко берусь за памперс и поднимаю на ладони. Я отчаянно хочу верить, что прикасалась к нему недолго и не успела причинить серьезного вреда.
Он икает. По телу пробегает дрожь, он возвращается к жизни.
Я чуть не плачу от счастья.
Но крики начинаются снова, уже не муки, но страха. Малыш изо всех сил вырывается, запястье едва выдерживает рывки. Я боюсь трогать повязку на его глазах; я лучше умру, чем покажу ему свое лицо и место, где мы находимся.
Стиснув зубы так, что они едва не крошатся, я думаю, что, если опустить ребенка, он немедленно побежит. А если он побежит, ему конец. Значит, надо держать его.
Неожиданно скрип и урчание старого механизма вселяют в сердце надежду. Шипы убираются в пол, мгновенно втягиваются один за другим, пока не исчезают все. Комната снова становится безопасной. Можно подумать, мне все померещилось. Обессиленно опускаю ребенка на пол, закусив губу от боли в запястье.
Малыш бросается бежать и натыкается на мои голые ноги.
С воплем он в судорогах падает на пол, сворачивается в комок и тихо скулит. Я готова покончить с собой, избавив от себя этот мир. Слезы текут по моему лицу, я ничего так не хочу, как подхватить ребенка на руки, прижать к себе, расцеловать в пухлые щечки, сказать, что всегда буду заботиться о нем, играть с ним и читать ему сказки на ночь, что мы вместе убежим, — и не смею этого сделать. Этого никогда не случится. Это невозможно.
Все вокруг начинает расплываться, терять четкие контуры.
Меня охватывает ярость, неистовство, от вихря мощного гнева я едва не взмываю в воздух. Во мне кипит слепая ярость, меня переполняет отвращение. Я не успеваю осознать, что в следующее мгновение делают мои ноги и руки, отчего они мощным рывком понесли меня вперед, а пальцы сами разошлись перед зеркальной преградой. Я знаю только одно: что хочу с хрустом свернуть Уорнеру шею. Хочу, чтобы он узнал такой же ужас, как и этот малыш. Хочу увидеть его смерть. Хочу, чтобы Уорнер молил о пощаде.
Я пробиваю бетонную стену, как снаряд из катапульты. Огромное зеркало разбивается в мелкие осколки от толчка десяти пальцев.
В одной руке я сжимаю горсть щебенки, в другой — ворот рубашки Уорнера, а в голову мне направлены пятьдесят карабинов. Воздух кажется тяжелым от запаха цемента и серы, осколки зеркала еще сыплются, вызванивая безумную симфонию разбитых сердец.
Я с размаху припечатываю Уорнера к изъеденной сыростью каменной стене.
— Не стрелять, — сипит Уорнер охране. Я не коснулась его кожи, но у меня престранное ощущение, что при желании, надавив еще чуть-чуть, я раздавлю его грудную клетку и вырву сердце.
— Я убью тебя! — вырывается у меня единым судорожным выдохом.
— Ты… — Он пытается сглотнуть. — Ты только что проломила бетонную стену голыми руками!
Я моргаю, не решаясь оглянуться, но вижу, что он не лжет. Значит, так оно и есть. Мой мозг — настоящий лабиринт невозможного.
На секунду я отвлекаюсь.
Карабины
клацают
клацают
клацают.
Каждая секунда заряжена смертью.
— Того, кто посмеет в нее выстрелить, уничтожу лично! — рявкает Уорнер.
— Но, сэр…
— Отставить, солдат!
Гнев утих. Внезапный неукротимый гнев улегся, сменившись недоверием и замешательством. Я не знаю, как это сделала. Получается, я не знаю, на что способна: ведь я не подозревала, что могу разрушать стены. От этого открытия мне становится страшно, как никогда в жизни. В страхе уставившись на свои руки, я пячусь назад, потрясенная, и ловлю на себе жадно-восхищенный взгляд Уорнера. В зеленых глазах увлеченный мальчишеский блеск. Он буквально дрожит от удовольствия.
В моем горле словно шевелится змея, которую я не могу проглотить. Я смотрю Уорнеру в глаза:
— Если ты еще раз проделаешь со мной подобное, я убью тебя. С огромной радостью.
Я и сама не знаю, ложь это или нет.
Глава 26
Адам нашел меня на полу в душевой кабине.
Я так долго плакала, что горячая вода состоит исключительно из моих слез. Одежда прилипла к телу, мокрая и бесполезная. Я хочу смыть эти тряпки. Я хочу погрузиться в неведение. Хочу быть тупой, бессмысленной и бессловесной, лишенной мозга. Я не хочу этих рук и ног. Я хочу избавиться от кожи, способной убивать, от разрушительной силы рук, от тела, которого не понимаю.
Ничего не клеится. Все разваливается.
— Джульетта. — Адам приложил ладонь к стеклу. Я едва слышу его.
Я не ответила, и он отодвинул дверцу кабины. Покрытый мятежными дождевыми каплями, Адам сбрасывает ботинки и опускается на колени на кафельный пол. Взяв меня за локти — от этого прикосновения мне еще горше, хочется сдохнуть тут же, на месте, — со вздохом тянет вверх, чтобы я приподняла голову. Ладони гладят меня по волосам, глаза изучающе смотрят, смотрят и видят меня насквозь. Опускаю взгляд.
— Я знаю, что случилось, — мягко говорит Адам.
Мое горло — рептилия, покрытая чешуей.
— Убейте меня кто-нибудь. — Мой голос срывается на каждом слове.
Адам подхватывает меня за спину и тянет вверх, поднимая на ноги. Я стою, пошатываясь. Он ступает под душ и закрывает дверцу кабины.
У меня вырывается испуганно-резкий вздох.
Адам прижимает меня к стене, и я вижу, как его белая футболка промокает насквозь, струйки воды танцуют на лице, а глаза заключают в себе целый мир, за право быть частью которого я готова умереть.
— Ты не виновата, — шепчет он.
— Я то, что я есть, — задыхаясь, отвечаю я.
— Нет. Уорнер лжет, — говорит Адам. — Он внушает тебе ложные представления. Не дай себя сломать. Не позволяй забраться тебе в голову. Он хочет, чтобы ты считала себя чудовищем, у которого нет выбора, кроме того, чтобы присоединиться к нему, хочет заставить тебя поверить: ты никогда не сможешь жить нормально…
— Но я никогда не смогу жить нормально! — икаю я. — Никогда… я никогда…
Адам качает головой:
— Сможешь. Мы выберемся отсюда. Я не допущу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
— Как ты можешь заботиться о такой, как… я? — Боясь услышать ответ, я все-таки смотрю на его губы, изучаю их форму, считаю капли воды, скатывающиеся по рельефу этих губ.
— Потому что я влюблен в тебя.
Внутри меня все обрывается. Я смотрю на него, я живое электричество, гудящее жизнью, светом, мне сразу жарко и холодно, сердце бьется неровно. Я дрожу в объятиях Адама, рот приоткрылся без всякой к тому причины.
Он улыбнулся. Кости во мне, по ощущениям, исчезли.
Голова закружилась, как в бреду.
Его нос касается моего, наши губы разделяет только дыхание, его глаза уже пожирают меня, а я — талая вода без рук и ног. Я чувствую его запах, чувствую тяжесть его тела. Его руки спускаются ниже, сжимают ягодицы, ноги Адама, прижатые к моим, обжигающе-горячие, от его груди веет силой, тело построено из кирпичиков желания. Вкус его слов медлит на моих губах.