И все деньги: там нужны деньги, там требуют денег, это стоит денег, и то… А работа — она и есть тот волшебный инструмент, посредством которого я обеспечиваю наш маленький мирок: Шонну, Элли, Жана и меня. И морскую свинку Тоби, которую Жан выпросил у мамы себе и Элли в подарок. Да, деньги. Работа. Работа… Какая же это работа — мытьем и катаньем заткнуть рот не очень практичной женщине, чтобы она не болтала о предыдущей нашей работе, которая заключалась в извлечении на свет чужого грязного белья?
«Рик, это самум в пустыне! — Да ты что? — Да. Африканский темперамент, жажда и полнейшая неосведомленность о сексуальной жизни современного общества! Если этот ее Моршан всегда таким был, а оно на то похоже, судя по ее рассказам, то не понимаю, на кой черт ему нужна была молоденькая? — Как честный человек ты теперь обязан жениться на ней. — Еще чего! Я срочно кинулся женатиком и строгим баптистом. Типа, мол, потерял голову от внеземной, внезапно вспыхнувшей страсти, которая как пожар… Ну и так далее… А теперь, типа, буду лить слезы, замаливать перед собою и супругой страшный смертный мой грех и лишь изредка позволять себе, как о величайшей драгоценности в моей жизни, вспоминать о встречах с НЕЮ… — Скотина ты. — Скотина. А деньги поровну получим…\
Тут он, Боб, меня конечно же, начисто умыл: действительно поровну, равные деньги и равная ответственность за содеянное. Все что нужно было совершить «в интересах дела», мы с ним выполнили. Документы, свидетельствующие о факте слежки за бывшим заместителем столичного мэра, она уничтожила, вернее, передала на уничтожение Бобу… И «Сова» уничтожила, оба комплекта, свой и заказчицы. Язык она завязала намертво, даже для подруг, древние страхи — они очень стойкие… Она, оказывается, всю жизнь помнит тот ужас, который навели на нее и на ее родителей дяденьки из государственной службы безопасности, а ведь те только вежливо, «профилактически», беседовали с юной бунтаркой, почти не запугивая… В общем, Боб и я задание выполнили и получили заслуженную награду. Господи помилуй, куда девать это поганый осадок, что упал на душу, чем его растворить? Коньяком? — Я даже и пробовать не собираюсь. Как вспомню своего папашу, нашу с ним тогдашнюю встречу в полицейском участке, так у меня пиво, не то что коньяк, колом в горле становится… Наркотики я никогда не пробовал и вряд ли буду. В молитвы и раскаяние не верю. Шонне бы я рассказал, но, боюсь упасть в ее глазах… Что делать-то? Нет, нет, никакая совесть меня не мучает, а просто… Неправильная у меня жизнь. То же и рисование возьмем… Зачем я рисую? Сто или двести миллионов рисовальщиков жили и живут, до меня и сегодня, все музеи, отхожие места, газеты, заборы и письменные столы битком забиты их творениями, а я что? Самоучка, мои каляки-маляки карандашом и шариковой ручкой — совсем не похожи на Монну Лизу. Когда тебе скоро под тридцатник — поздно учиться рисовать, с первых классов надо было навыки-то получать. Но тогда я презирал уроки пения и рисования, только и мечтал о футболе, да о боксе. Говорили потом, что я неплохо «баскетболил», но мои «шесть футов ровно» — маловато для чемпионских мечт, я и в детстве понимал, что не больно-то вырасту, до двух метров не дотяну… Рисую. Купил пастель, мелки, хорошие карандаши, гуашь, тушь… теоретически уже знаю как темперу готовить и холст грунтовать… Но Рафаэль был гением в мои годы, а я собаку как следует нарисовать не могу. То есть, могу, получается прикольно, как бы карикатурно, дети визжат от восторга и Шонна хвалит, но… по моему глубокому убеждению, художник, помимо великого множества всяких иных умений, должен мочь нарисовать желаемое. Скажем, затеял он нарисовать собаку. Рисует — получает на бумаге именно то, что хотел. А не так как я, скажем, у которого собака получается похожей на собаку, но лапы, хвост, рот, живот — все это вырисовывается как бы само, иначе, нежели я планировал. Рука водит мною, а не наоборот. Извините, нет, это не уровень. Получившийся рисунок может понравиться хоть тысяче зрителей и критиков, разбирающихся в этом деле и полных профанов, но я-то знаю, что хотел изобразить такую лапу, а не этакую, которая в результате получилась. Почему она задрана, когда должна быть согнута? Потому что мои мускулы рисовальческие жиденькие, потому что вильнул контур не туда, и я вижу, что этой задней ноге уже не быть упертой в землю, а быть ей задранною. Тогда уж и столбик пририсуем. Она и задранная не совсем того… Так мы ее чуть удлиним и утончим, либо утолщим, чтобы видно было, что гротеск… Вот, вот нам и рисунок: премиленькая собачка, которая не фокстерьер и не гризли, а просто собака. Дрянь рисунок, для простофиль. Мастер тоже может следовать за рукою, фантазировать на ходу, импровизировать; допускаю даже, в утешение себе, что подобного рода ослабление удил — необходимо для творчества, но не в обыденность, а для разнообразия, для разминки перед серьезным делом. Если же ты постоянно рисуешь что получится, а не то что построил в воображении, то не художник ты, а дилетант, будущий шарлатан. До этого я сам додумался. А бывают истины, которые для меня открытие, а для младшего подмастерья помощника художника-профессионала — всего лишь таблица умножения, которую он знает чуть ли ни с самого рождения. Помню первый свой позор. Нарисовал я как раз собаку, писающую у какого-то столбика, показал своему учителю рисования. Дело было года два назад, случайно он мне попался на пути, а точнее в кофейне. Что же я ему буду — о работе своей рассказывать? Так, потрепался о жене, о детях, посетовал, что дурак был и бегал с его уроков, о чем теперь жалею. И чтобы не принимал мои слова за дежурную лесть бывшего ученика — показываю ему канцелярский лист, а на нем свежий «тогодняшний» рисунок, плод трехчасовых моих бдений на курсах повышения квалификации, которые все наши сотрудники обязаны посещать раз в два или три года… Показываю, спрашиваю его мнение и, естественно, жду похвалы, поскольку был еще совсем еще лопоухим новичком и не представлял океана, который мне предстояло переплыть… Он похвалил, четкость линии похвалил, удивился, что мне так хорошо удается передать движение, которое застыло, представленное в рисунке одним-единственным мгновением, но которое наличествует в моем рисунке… А дальше принялся меня бомбить.
Что за столбик? Без понятия я, что за столбик. Рисовал, стало быть, а не знаю, ни предыстории вопроса, ни природы столбика… Неужели обязательно? Выясняется, что да, иначе я рисовал безыдейно, абстрактно, абы как и абы что. Почему абы что, когда собаку? С натуры собаку? Не с натуры. Какой она породы? Никакой. Так нельзя.
Вот, примерно, как шел наш разговор.
Тут уж я не выдержал и начинаю подбешиваться (внутренне): это почему, мол, я должен знать про столбик и породу, когда это совершенно не важно в данном рисунке. Я никогда в жизни не видел живьем этого столбика и этой беспородной косматой твари, и мой зритель не увидит, а будет оценивать только сам рисунок, по принципу «нравится, или не нравится». Не так что ли? Тут мой учитель ухмыльнулся, потряс плешивой головой, для разгона мысли, и выдал мне по первое число, загнал в лужу по самый пупок, а небось мог бы и поглубже. Если мне доведется когда-нибудь по жизни найти повод и отблагодарить — горы для него сверну, ибо открыл он мне горизонты, до которых сам я вряд ли бы допетрил…
— Поясняю, — говорит, — про столбик и породу, хотя буду говорить сейчас не о столбике и не о собачьей породе, Ричард. Но ты слушай и экстраполируй… знаешь значение этого слова?.. Молодец, извини старика за вопрос. Вот у тебя некая собака брызгает на некий столбик. Эта собака — мальчик, кобель, хотя мы с тобой причиндалов не видим. Почему именно кобель, а не девочка? Правильно, потому что кобели как правило задирают лапу, а сучки всегда полуприсаживаются. Если бы ты сквозь ее косматую шерсть сумел бы пририсовать вымя, соски, то вышла бы чушь, которая бы всем резала взор. Так? Так. Теперь смотрим на тени. Обрати внимание, Ричард, на тени: эта сюда смотрит, а эта сюда, а эта вообще странная… Нет, разве? Ну-ка взгляни. Собака косматая, вся «в перьях», в буграх, от каждой неровности образуется своя тень…
Тот рисунок я сохранил, и иногда, во время «мазохистических» творческих припадков достаю его и… краснею, один на один со своею стыдобушкой. Тени действительно беспорядочные, а рисунок слабейший, почти беспомощный. Не разместить источник освещения так, чтобы он давал эти тени. Столбик стоит на улице, и, вероятно, освещение естественное. Или искусственный свет, или смешанный, от фонарей и луны, если дело было вечером. Но даже специально, в голливудской постановке, не расставить осветительные приборы таким образом, чтобы они дали нарисованные мною тени. Стало быть, чушь. Невидимая глазу подавляющего числа зрителей чушь. Но на подсознательном уровне ощущение неправды все равно сохраняется, проникает в зрителя. Здесь и проходит один из важнейших водоразделов между подлинным искусством и бездарной пачкотней. Требуются долгие годы жизни посреди окружающей фальши, чтобы мозг и «художественное ощущалово» привыкли мириться с этой фальшью и даже радоваться ей, как подлинному искусству и нарекать гениальною. Увы, наша обывательская среда преотлично справляется с данной проблемой, что мы и видим на примере автора и его рисунка. Автор же — это я, с позволения сказать, художник.
Да, спасибо старому хрычу, господину Смиту, тихому гению от педагогики. Вот, почему, ну почему я не ходил на его уроки??? И тени как таковые тут ни при чем.
Конечно же, не обязан я и не буду придумывать предысторию столбику моему, и то, какой марки мотор у хозяев нарисованной собачки, этим пусть господин Станиславски в театре занимается, но я должен, обязан мыслить в творчестве своем, и мысль эта должна быть внутренне логичной, ибо только из логичных мыслей рождаются идеи, глубокие, яркие, безумные, необычные… Новые… Источник света в картине всегда изначально должен быть ясен ее автору, мерцание ли это одинокой свечи, рассеянный ли свет со всех сторон… И не о буквальном источнике света речь… Интересно, а если подобные рассуждения применить к чему-нибудь иному? Взять хотя бы Роллингов. Ну что в них может быть нового и глубокого, как в музыкантах?
Биттлз раньше начали носить длинные волосы, еще раньше Мадди Уотерс проложил основы направления «ритм энд блюз», Бах с Бетховеном еще до рождения Билла Уаймена стали классиками и успели умереть…
Странный вопрос я сам себе задал… Пожалуй, я не стану загонять мотор в гараж, лениво будет с утра туда бежать, да и спешить надо, семейство изнывает без папочки… Оставлю на платной стоянке, могу себе позволить. Музыку выключаем, я и так знаю, наизусть помню, что ты не современна, бейба, рядом с крутым и брутальным сердцеедом Миком Джаггером… Вот, кстати говоря, и ответ на мой вопрос о «новой музыке», хотя это хулиганский и несерьезный ответ: Роллинги самые первые сделали ставку на имидж «плохих парней», грубых, нечесаных, черт те как одетых… Ответ? Ответ. Но пойдем дальше и зайдем в универсам, Шонна просила ананасик… И еще дальше зайдем в рассуждения, за серьезными ответами… Нонконформизм! Так не свойственный поп-музыке и ее идолам, он им, Роллингам, всегда был и есть неотъемлемо присущ (я и это слово знаю, вот я каков!), но не простой, а с двойным дном. Они чутко следили и следят за модой, в одежде и в музыке, всегда держат нос по ветру, всегда на гребне… Вы спросите, где же, в таком случае, нонконформизм? А вот где: Роллинги никогда не позволяли захлестнуть себя моде, шоу-бизнесу, общественному мнению, требованиям поклонников, женщинам… Причем, по уши бултыхаясь во всем этом! Они — сами мода, они — сами Большой Бизнес, они сами — музыка… И сами себе — остров посреди бесконечного океана перемен. Мало ли что о них говорят родители юных и неиспорченных дочерей, а также, священники, политики, панки и полиция… Взяли да и забросили на вершины хит-парадов слюнявую «Энджи», самую нелюбимую мною роллинговскую песню… Да еще и розы в гитары повтыкали на одном из ранних клипов по этой вещице… Все тогда думали: окончательно «спеклись» роллинги, скурвились, уторчались и ожирели… А им чихать: р-раз и на следующий год потрясный альбом записали, четкий, мужской. Впрочем, и тот, в котором «Энджи», тоже очень хорош… Что хотят, короче, то и делают, например, деньги. Но «стервинги» у них на третьем месте, а на первом — музыка. Вот их главный источник света. Что на втором? На втором по-разному: когда бабы, когда свобода, иногда агитация за какие-то общественные идеалы, типа борьбы с апартеидом… Апартеид — это политика, поощряющая раздельное проживание рас и племен в многонациональной стране. Если говорить об Африке — я на все сто с подобной политикой согласен, иначе, лишенные барьеров и оград, они с превеликим увлечением режут друг друга, настолько горячо и беззаветно, что хоть в Европу или Австралию беги, или еще куда на край света… Между прочим, если судить и по нашим винегретным районам — то эксперимент по совместному проживанию рас… ну… не то чтобы удался. У нас в Бабилоне, тем более в винегретных районах, нет расовых меньшинств и большинств, все равны в Большом бабилонском «винегрете», хоть ты бразильянец, хоть кореец, хоть негр, всем без разницы. Но посторонним, неподготовленным людям, в это интернациональное братсво гопников, в винегретный район, без сопровождения полиции лучше не соваться. А взять ирландский район, или китайский, где даже граффити на стенах бывают с «ихними» иероглифами, или тольтеккский, или даже «черный» — гораздо более мирные люди живут… Куда что девается, откуда что берется… Мы живем в «белом» районе, где обитают, в основном, потомки выходцев из Европы, всякие там итальянцы, скандинавы, англосаксы, евреи, немцы, поляки, французы… Тоже стены домов и гаражей граффити изгажены, тоже наркотиками из подворотен торгуют, но у меня днем душа не болит за жену и детей, когда они во дворе или в соседнем сквере гуляют, потому что — безопасно. Всякое бывает — но, в общем и целом, безопасно на дневных улицах. Вот даже и сейчас, поздно вечером, иду я домой, со свертками в руках, хорошо одетый господин с приветливым лицом (у Шонны на этот счет совсем иное, превратное мнение… я имею в виду, насчет выражения лица), на мне не написано, что у меня ствол в кармане и тяжелые кулаки, но никто не набрасывается на меня из-за угла, с целью ограбить, никто не просит на бутылку…
Дети восстали и объявили маме, что не будут спать, пока папа не придет! Я и тороплюсь, поэтому и с гаражом заморачиваться не стал. Взял и купил в универсаме юлу, ни с того ни с сего. У меня в детстве такая же была. Сейчас придем и после бурных приветствий и четырехсторонних объятий, запустим.
…Елка мигает, свет погашен, дети мечтают и строят планы про себя, чем бы обхитрить этих взрослых и дождаться, хотя бы одним глазком посмотреть, как Дед Мороз укладывает подарки под елку… Элли почти не помнит прошлого Рождества, а Жан опытный, он ей все объяснил, и нынче нам с Шонной терпеть, пережидать, пока засада уснет…
Но это завтра.
Я сижу, ноги калачиком, на краю ковра, вновь и вновь запускаю, завожу нехитрый механизм юлы и она с тихим печальным звоном крутится на одной и той же плиточке паркета… Ши ерошит мне волосы на затылке и еле слышно вздыхает: она права, мне бы на нее смотреть, глаз не сводить, но — подвернулась под руку юла, точь в точь как из моего наполненного радостями детства, в котором взрослые такие родные и хорошие, и никого ни с кем не надо делить.
Глава четвертая
В которой главному герою и нам наглядно продемонстрировано: на кулак плюют гораздо реже, чем в открытую ладонь.
Зимы в Бабилоне мягкие и тяжелые, как намокший снег. Они и есть, в основном, намокший снег. До середины мая еще жить можно: осень у нас красива, дворники многочисленны, а хнычущие то и дело небеса — все-таки достаточно высоки для дневного света, не препятствуют. Но чуть только забрезжит июнь в календарях, как со стороны знойной Антарктиды валят в нашу сторону караваны туч, и все гуще они, все ниже, все чернее… Навстречу тучам и гусиным крикам бросается Эль Ниньо, течение, подтянувшее с далекого экваториального севера теплые потоки Атлантики… Оно, быть может, как лучше хочет для Бабилона, от лютого холода пытается спасти… И спасает, конечно, спасибо ему… Короче говоря, начинается многомесячный метео-шизофренический шабаш под прикрытием темноты и сумерек. Редко, редко когда появится над городом зимнее солнышко, и почти обязательно выбирает при этом стужу. Солнце есть — тепло пропало, оттепель пришла — солнца не дозваться.
Вот тут-то зимний отпуск в самую жилу мне придется: располовинит сезон снегов и сумерек, передышку даст, да еще одну зимнюю неделю заменит летней. К черту зиму, долой метели, мы с Шонной на море едем! У нас в Бабилоне — в какую сторону ни ткни — море за горизонтом, вернее, океан. И не просто океан, а всюду Атлантический: восточный атлантический, южный атлантический, западный атлантический и северный атлантический. Но морем принято называть лишь ту его часть, которая омывает северное тропическое побережье, где каждый день и круглый год — лето. Наш городской «бабилонский» океан — он рядом: вышел из дому, сел в мотор и через полчаса на побережье. Но он «неправильный», океан столичный, мелкий и пресный. Словно стихия, ставшая бомжом, — сер, некрасив и грязен.
Юго-западную часть Бабилона облизывает залив «Бабилонский Язык», или, по-простому: Заливной язык. Бывает, что и купаются там горожане, и загорают, и под парусами ходят на полуигрушечных плавсредствах… А все же морем называют северное побережье… Картагенцы очень любят именовать настоящим океаном только свои, восточные прибрежные воды, пустынные и штормовые, но провинция — она всегда такая: что в ней есть — тем и пыжится. Иневийцы неплохо освоили кроткое западное побережье, но кроме расписных купеческих дворцов и умеренного климата — там не слишком много достопримечательностей. Зато север… Я буду нырять. Я буду глубоко нырять! С маской, в ластах, с подводным ружьем… Поохочусь, для Шонны поищу всякой разной красивой подводной дребедени… Эх, вот бы жемчужину… Я, когда представляю море, всегда мечтаю найти и подарить Ши какую-нибудь невообразимо уникальную жемчужину… Почему нет — находят ведь люди?