Пробовал я заговорить и с другим моим одностатейником - Иваном Радиковым. Кстати, к концу второго дня я перебрался на освободившуюся рядом с ним кровать, и мы, таким образом, стали непосредственными соседями. Но Иван поначалу отнесся ко мне недружелюбно.
- А вы давно уже сидите, Ваня? - спросил я его, и он вдруг отрезал грубо:
- А тебе какое дело?
Прошло еще день-два. Однажды ко мне подошел "Шейх" с радостно поблескивающими глазами. В руках у него был лист бумаги.
- Я вот здесь стихи написал...
- Прочтите, Витя.
Он прочел. Хорошие, ладные стихи о том, что... вот если бы во время парада повернуть танки на мавзолей, - и он рухнул бы как карточный домик.
- Хорошо, - сказал я.- Только зачем вам такие стихи?
И опять буквально затылок мне прожег сыскной, ощупывающий взгляд няньки.
Утро следующего дня (кажется, это было 18 января), после завтрака, я лежал в постели с книгой в руках. В углу, через четыре койки от меня так же лежал Виктор. Что-то писал. Вдруг к нему подошла Анна Николаевна, дородная наша нянька, и что-то сказала. Виктор вскочил, оделся и вышел вместе с нею. Никто не придал этому значения, так как вызывали - на процедуры, на беседы походя. Но минут через 10 - 15 вновь вошла нянька и стала собирать белье с постели Матвеева, скатывать матрац. А меня вдруг холодом обдуло: из-под матраца нянька вытащила знакомый лист - это же на нем записал Виктор свое стихотворение о мавзолее! Мелькнула мысль: броситься - вырвать из рук!.. Но она уже положила лист в карман халата. Тут и медсестра подошла, и нянька передала ей листок, сказала что-то. Ушли обе, унося постель и незадачливое творение поэта-антикоммуниста...
Больше я не видел Виктора и ничего не знаю о его судьбе. Куда он был переведен? Видимо, в другое отделение, т.к. своего месячного срока он еще не пролежал и выписной комиссии у него не было. Но почему? Не было ли связи с его исчезновением и внимательным надзором нянек за нашими беседами? И мне стало жутковато: уж не на мне ли чума ? не из-за меня ли убран из отделения этот человек?
Один из отделенческих всезнаек, Витя Яцунов, с которым мы лежали после в другой палате, сказал мне позже, что перевод Виктора Матвеева был вызван материалистическими причинами. Он будто бы крупно проиграл в домино, а платить было нечем, и палатная камарилья грозила расправой. Вот Матвеев и попросил, мол, врачей перевести его от греха подальше.
Не знаю. Я плохо постиг механику уголовного мира, в частности те пружины, что правили в этих палатах. Но представляя все-таки характер Виктора Матвеева, я не думаю, что это было так, как рассказал Яцунов. К тому же эти взгляды... Нечем, конечно, мне это доказать, подтвердить, но лично меня такой "ненаучный" инструмент как интуиция, почти никогда в жизни не подводил.
Где-то сейчас мой горемычный "Шейх"? Не поврежу ли ему этими страницами? Ведь он так хотел признания невменяемым, а я раскрываю его здравость. Но ведь и слепоту же! И полную невиновность в "политических" деяниях. Ну зачем ему, за что еще этот крест? Вся его "политическая" вина в том, что молока больничного захотелось. А его ли это вина?
Как ни тягостен был ростовский лагерь, а все-таки лучше бы ему в него вернуться. Прошел бы срок, ведь, кажется, в 1977-м ему уже освобождаться.
Я желаю - всей болью сердца своего - добра и легкого пути этому человеку.
СТРУКТУРА ОТДЕЛЕНИЯ
4-е отделение института расположено на 3 этаже здания, в левом его крыле, если смотреть со стороны Кропоткинского переулка. Должен оговориться: я не прошел по всему институту, а там, где и побывал - прошел не как свободный гость. Поэтому могу ошибиться, чисто геометрически: что-то перепутать, чего-то не учесть, не достроить в своем плане.
Отделение занимает около 15 комнат, пять из которых отведены под палаты. При этом общих палат - три, но в составе отделения есть еще "спецотделение" (мы называли его "боксом" или "изолятором"), состоящее из двух, даже трех небольших комнаток с отдельным, своим, умывальником и туалетом. Этот "бокс" предназначен для заключенных с т.н. "особо опасными" статьями. В нем обычно лежат и все "политические", т.е. идущие по статьям 64 - 70 ("особо опасные государственные преступления"). Что касается статьи 190-1 ("распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй"), то с ней обычно держат в общих палатах, хотя, если есть возможность, могут упрятать и в "бокс". Так, в "боксе", да еще в отдельной, одиночной, палате находился в 1969 году генерал П.Г.Григоренко. В "боксе" же лежал в 1971 году арестованный за "Самиздат" Р.Т.Фин.
Лежащие а "боксе" с остальным, "общим", контингентом не общаются, выходить оттуда запрещено. Там у них все свое. В каждой палате, хоть одна из них всего на пять коек, а вторая - на - четыре, по своей надзорной няньке.
Я почему-то был помещен в общую палату. Друзья предполагают, что это было сделано для того, чтобы не дать мне возможности встретиться с кем-то из лежавших в тот момент в "боксе". Или наоборот. Предполагают даже, что в "боксе" в это время находился С.Пирогов из г.Архангельска. Все возможно. Ведь в 1969 году в общую палату точно так же поместили Владимира Гершуни безусловно потому, что в "боксе" в это время лежал П.Г.Григоренко.
Общих палат, как я уже сказал, три. Две большие находятся рядом (см. прилагаемый план), третья, маленькая, стиснутая между комнатой врачей и процедурной, - напротив, через коридор. Большая палата имеет площадь около 55-60 кв.м. В ней установлено 13 коек - в два ряда вдоль стен: по 6 и 7 коек. Койки металлические, с панцирными сетками, выкрашены в белый цвет. В проходе между койками - деревянный стол с приставленными к нему лавками, за которым обедают (помещается 8 - 10 человек), а в свободное время играют в шахматы, домино. Палата еще называется "шумной", так как только в ней есть радио (динамик у двери) и дозволяются игры. В палате два довольно больших окна, выходящие во двор института, на прогулочные дворики. Из окон виден находящийся напротив института (Кропоткинский переулок, 22) пятиэтажный жилой дом. Окна без решеток, правда, с толстыми "пуленепробиваемыми" стеклами из оргстекла, часть которых, сантиметров на 50 от подоконников, закрашена белой краской.
Вторая палата, на 9 коек, находится рядом, дальше по коридору. Эта палата затемнена (единственное окно полностью закрашено белой краской), в нее помещают тех, кто не любит света. Кровати стоят в один ряд, только одна - у противоположной стены, возле окна. У той же стены небольшой прямоугольный стол. Я в этой палате не лежал. Но могу сказать, что изо всех трех она самая холодная, кроме того в ней постоянно ощущался какой-то неприятный плесенный запах от стен. Третья палата, что располагалась напротив двух первых, через коридор, была самая маленькая (всего на четыре койки) и уютная.
Вход в отделение (со средней лестницы, т.е. со двора) расположен по центру коридора, возле угловой, большой, палаты. Через эту дверь носили пищу из кухни, а нас водили на рентген, в физиокабинет, к окулисту, в психологическую лабораторию. Кажется, с нами смыкалось (т.е. находилось в правом торце этажа) 3-е отделение.
С другой стороны коридор упирался в сестринскую комнату. В ней стояло несколько шкафов и два холодильника, в которых хранились скоропортящиеся продукты зеков: масло, колбаса и др. Примерно за полчаса до завтрака и ужина сестра ставила в дверях легкий столик и выдавала подходившим зекам нужные продукты. При этом она сама нарезала ломтиками, как в гастрономе, колбасу, сыр, наливала в кружку мед или сгущенное молоко.
Из сестринской комнаты видна была вторая, побольше, в ней размещались старшая сестра и, кажется, медстатистик.
В этом же конце коридора, справа от сестринской комнаты, если стать к ней лицом, был вход в служебную прихожую, где стояли шкафы, в которых раздевались сотрудники. Здесь же было какое-то помещение для нянек, а также хозяйственная комната (или комнаты), где разливали пищу, хранили посуду и т.д. Из этой же прихожей вела дверь в большую врачебную комнату (я называю ее "актовой"). Здесь же был второй выход из отделения, ведущий к торцу института, к его парадному крыльцу. Им пользовались сотрудники, через него также вводили прибывающих и выводили отбывших срок обследования зеков.
В "актовой" комнате размещались врачи, здесь же проводились комиссии. Это была большая, метров сорока квадратных комната, очень светлая. По центру стоял длинный, крытый сукном стол, за которым обычно располагалась "комиссия", перпендикулярно к нему - стол председательствующего. Справа у стены стояло два врачебных стола, один из них - Любови Иосифовны Табаковой. Прямо от входа, у окон, стояло еще три стола, за левым из них всегда сидела М.Ф.Тальпе.
Из "актовой" комнаты, слева, были двери в два небольших, отгороженных некапитальной стеной кабинетика. Левый из них принадлежал Я.Л.Ландау, правый - Д.Р.Лунцу.
ПЛАН 4-го ОТДЕЛЕНИЯ (схема)
Должен сказать, что среди врачей отделения строго соблюдалась табель о рангах. В "актовой" комнате размещались ведущие врачи - более опытные, с учеными степенями. Рядовые врачи квартировали отдельно, в небольшой комнате возле общих палат.
ПЛАН 4-го ОТДЕЛЕНИЯ (схема)
Должен сказать, что среди врачей отделения строго соблюдалась табель о рангах. В "актовой" комнате размещались ведущие врачи - более опытные, с учеными степенями. Рядовые врачи квартировали отдельно, в небольшой комнате возле общих палат.
Из коридора была еще дверь в процедурную - там выдавали лекарства, делали инъекции, брали кровь на анализ и т.д. Ведала этой комнатой дежурная сестра.
В коридоре напротив туалета и ванной комнаты стоял длинный деревянный шкаф, в котором зеки хранили непортящиеся продукты (сахар, печенье, иногда яблоки), а также сигареты и папиросы.
По коридору денно и нощно шагал дежурный прапорщик в надетом поверх мундира белом халате.
Общие палаты не запирались, двери их всегда были открыты. Нам разрешалось - в любое время, кроме тихого часа и обхода врачей - переходить из палаты в палату, заходить к медсестре в процедурную, находиться в курилке (в туалетной). Между прочим, последнее было привилегией 4-го отделения, в других отделениях, как рассказывали, перекуры устраивались каждый час на 10 минут, и прапорщик зажигал спички строго по часам. У нас же можно было подойти к нему и попросить огонька в любое время, даже ночью.
В дверях - на уровне глаз - были небольшие, 10 х 15 см, застекленные окошечки (тоже из оргстекла), но двери, повторяю, кроме как в ванную и туалетную, не затворялись.
Строго охранялся "бокс". Подходить к нему, тем более заглядывать через окошечко не дозволялось.
В двух наших палатах, кроме маленькой, всегда находились надзорные няньки, они сидели обычно возле дверей на стоявших там противопожарных ящиках и зорко следили за происходящим в палате. Ночью, конечно, отключались - клевали носом, даже похрапывали. В маленькой палате няньки не было, но дежурившие в двух больших, бросая взгляд через плечо, когда сидели на своих ящиках, могли обозревать и эту комнату.
В помещениях был паркетный, ежедневно натираемый до блеска пол. Отопление - паровое, в отделении было очень тепло.
4 отделение, как я понимаю, было "шизофреническим" или чем-то вроде. Среди зеков шли разговоры, что в прошлом оно было "политическим", а теперь якобы в виду уменьшения числа таких заключенных для них хватает и "бокса".
В последнем утверждении - что число политзаключенных у нас в последние годы уменьшилось - я, конечно, весьма сомневаюсь.
ПЕРВАЯ БЕСЕДА С ВРАЧОМ. ЛЮБОВЬ ИОСИФОВНА
Обследование мое шло вяло. Сводили на осмотр к терапевту. Расспросы о жалобах, кровяное давление, фонендоскоп... Назначила по моей просьбе корвалол (давило сердце последние недели) и - без всякой просьбы и каких бы то к тому показаний, просто, видать, из сердобольства - белый хлеб... Сводили к окулисту - выписала новые очки... Все как в записной районной больничке. Еще сделали рентгеновский снимок черепа. Это вроде бы и ни к чему, но спорить я не стал. Ведь никаких опухолей в голове, слава Богу, у меня нет. Правда, когда через несколько дней мне предложили сделать снимок повторно ( дескать, было "повеление"), я отказался. Не настаивали.
18 января состоялась встреча с лечащим врачом. Беседа проходила в процедурной комнате. Я уже не удивился, увидев перед собой именно ту женщину, что рассматривала меня на комиссии два дня назад.
Представилась как Любовь Иосифовна. На мой вопрос о фамилии ответила, что это "не обязательно". Красивое, но восковое от косметических втираний лицо. Рыжеватые, пышные волосы. Губы пухлые, чувственные, выдающие вместе с тем обидчивость и слезливость. Руки полные, круглые, но без маникюра и украшений. Вообще, на всем ее облике, несмотря на косметику и модную одежду, лежала печать усталости и какой-то домашней заезженности. Думаю, не ошибусь, если скажу, что у Любови Иосифовны много домашних хлопот и не все благополучно в семье.
Встреча наша длилась около 30 минут. Боюсь, что я разочаровал собеседницу. Прежде чем отвечать на ее вопросы, я попросил ответить на два моих: достаточным ли основанием для направления на экспертизу является, с ее точки зрения, неподтвержденный никакими документами слух о болезни моей матери и можно ли ознакомиться с заключением амбулаторной психиатрической экспертизы.
На первый вопрос Любовь Иосифовна лишь пожала плечами, дескать, а почему бы и нет, а второй вопрос отвергла: нет, нельзя. Я сказал, что в таком случае ни на какие вопросы отвечать не буду.
- Ну что вы, Виктор Александрович! Так не годится. Разве вы мне не доверяете?
Несмотря на то, что я молчал, она все-таки пыталась меня расспрашивать. В основном это были вопросы по "аномальным" фактам моей биографии, видимо, аккуратно стасованным следователем в дело.
- Как вы относились к своей мачехе?
- Почему разошлись с первой женой?
- Вот у вас конфликт был с городскими властями в 1971 году в Солнечногорске, не можете ли о нем подробнее рассказать?..
Прежде чем задать очередной вопрос, она заглядывала в лежащее перед нею дело. (Эх, мне бы туда заглянуть!) По всему было видно, что она плохо подготовилась к разговору.
- Ну ладно, - махнула она напоследок рукой, посмотрев на часы. - Мы еще не один раз будем беседовать с вами...
ИЗ ДНЕВНИКА. 21 ЯНВАРЯ 1974 ГОДА
"Истекает первая декада чистой, сытой, но в общем-то утомительной по своей монотонности жизни в экспертизном "раю". Проявились, индивидуализировались лица палатных сожителей, врачей и охранных нянек. Как всегда, в палате около трети молчунов, столько же говорунов, остальные средостение... Производит впечатление Саша Могильный, 20-летний юноша из города Миллерово. Мягкие, нежные, южные (украинские) черты лица, густые черные брови, застенчивость и какая-то внутренняя освещенность. Много читает, любит Джека Лондона, приключения, хотел бы прочесть Александра Дюма (В.Бесков говорит: "Дюму"). По моему совету стал читать "Очарованного странника" Лескова, остался очень доволен. С восторженными восклицаниями прочел "Леди Макбет из Мценского уезда", но на этом, увы, остановился, т.к. следующих рассказов, лишенных некоторой "дю-тективности" сюжета, уже не осилил..."
ЭКСПЕРТИЗНЫЕ ЗЕКИ
Видимо, настало время рассказать несколько о населении 4 отделения тех подопытных кроликах, на которых совершенствовала в январе-марте 1974 года свой научный прогресс советская судебная психиатрия...
Всего нас было в трех общих палатах 26 душ: 13, 9 и 4 человека. Сюда не входят несколько (видимо, 4-5) человек, находившихся в "боксе", куда мы доступа не имели.
В моей, "шумной", палате собралась в основном молодежь, мальчишки 18-20 лет. Сказав "говоруны", я, конечно, употребил самый мягкий вариант, фактически это были обычные, беспринципные и наглые тюремные сорвиголовы, демонстрировавшие к тому же и свое психическое буйство. Могли ни с того ни с сего затеять самую дикую возню, расшвырять подушки, ударить любого, смахнуть со стола домино или запустить в потолок кружкой. Няньки обычно хлопотали вокруг таких, приговаривая:
- Ну что ты, Вова (Петя, Коля)?.. Ну чего тебе хочется? Успокойся, милый, успокойся!
Такими были уже упомянутые мною Володя Бесков, Миша Лукашкин, Витя Яцунов. Еще Сергей Песочников из другой палаты и прибывший несколько позже меня Володя Лукьянов по кличке "Чипполино".
В палате лежало несколько "реактивщиков" - зеков, симулировавших полное отключение от всего земного. Такое состояние в психиатрии называют реактивом. Они не вступали ни с кем в контакты, часами лежали на койках, уставясь в одну точку. Некоторые и не особенно скрывали, что "косят" (или "гонят") - в отсутствие няньки и на перекурах разговаривали, смеялись. Конечно, все ели исправно, проявляя здесь полную разумность. Например, чернобородый "ребе"-убийца, так напугавший меня при первом соприкосновении (фамилии его не помню), был большим сластеной. При каждой закупке продуктов (2-3 раза в неделю дозволялось через старшую сестру покупать на личные деньги нужные продукты в магазинах) он заказывал пирожные, шоколад и другие сладости. Иногда ему приносили целый торт. Тогда нянька расстилала прямо у него на груди клеенку, ставила на нее картонку, и он ел торт, все так же безучастно выставясь в потолок и блаженно причмокивая. Белые крошки застревали в его густой бороде.
Кроме Чернобородого и Ногтееда в палате лежал реактивщик Кузнецов по кличке "Барон". Это был какой-то профессиональный уголовник с татуированными волосатыми руками и неприятным исподлобным взглядом. "Тюлькогон" он был отменный. По палате ходил медленно, шаркающим шагом, то и дело оглядываясь. А если слышал, что сзади кто-то идет, - испуганно отскакивал в сторону и пропускал идущего, оглядывая его блуждающим, безумным взором. Ел он только в постели, вяло, смешивая первое со вторым, подолгу задерживая у открытого рта поднесенную ложку. Тем не менее, он был признан здоровым и отвезен в Бутырку. Витя Яцунов говорил мне по секрету, что "Барон" до привоза в институт был изобличен и бит в камере как сексот.