А в нашем мужском коллективе они все в конце концов приходят ко мне. С женами им на эту тему разговаривать трудно. Тем более что я старая.
По их мнению.
Николай Григорьевич в итоге тоже пришел.
«Ивановна, – говорит, – я с тобой на одну тему поговорить серьезно хочу».
Я говорю: «Знаю я ваши темы. Говорите, чего уж там. Что с вами еще приключилось?»
Он говорит: «Понимаешь, я с тобой решил посоветоваться, потому что ты опытная. У тебя у самой две дочери взрослые уже. Обе замужем».
Я говорю: «Да вы не стесняйтесь, Николай Григорьевич. Говорите скорей, без предисловий. Мне еще надо до конца смены кое-что успеть».
Он говорит: «Да ладно, куда ты торопишься? Я другой смене скажу, чтобы они за тебя доделали. Разговор-то у меня правда серьезный».
Я думаю: «Куда уж серьезней. Для вас, козлов, только это имеет значение».
Он помолчал немного, потом откашлялся и говорит: «Ты ведь, наверное, понимаешь – что такое жизнь в браке?»
Я говорю: «Понимаю. Как же не понимать?»
Он говорит: «Вот видишь. Я поэтому к тебе и пришел. У тебя у самой сколько внуков?»
Тут я его не поняла и говорю: «Внуков? А внуки-то здесь при чем?»
Он говорит: «При том, Ивановна. Ты мне скажи – сколько у тебя внуков?»
Я говорю: «Два вроде бы... Ну, и там еще... Одна девочка».
Он говорит: «Вот я насчет этого как раз и хотел с тобой посоветоваться».
Я тут совсем запуталась и говорю: «Насчет чего? Насчет простатита?»
Он на меня уставился как идиот и говорит: «Какого простатита?»
Я говорю: «А вы насчет чего хотели посоветоваться-то? Разве не насчет простатита?»
Он говорит: «Нет. А что это такое?»
Я тогда как давай там смеяться, а он на меня смотрит своими глупыми глазами и ничего не понимает.
Потом говорит: «Странная ты, Ивановна. Я же с тобой серьезно поговорить хотел».
Я успокоилась и говорю: «Простите, Николай Григорьевич. У меня нечаянно получилось. Так о чем вы хотели со мной посоветоваться?»
Он нахмурился еще немного, но потом все равно рассказал.
«Понимаешь, – говорит, – я тут жениться решил. Но у невесты моей вроде как уже есть ребенок. От другого мужика. Понимаешь?»
Я говорю: «Понимаю»
Он говорит: «Вот. Ну, и я подумал, что, может, ты что-нибудь посоветуешь»
Я говорю: «Насчет чего?»
Он говорит: «Насчет – мне жениться или не жениться».
Я говорю: «А я-то при чем?»
Он смотрит на меня и говорит: «Ну, ты же сама сказала, что у тебя еще одна внучка есть... Ну, как бы от другого брака. Чужая. Ты же ее к себе в дом взяла. В управлении все об этом знают давно».
Я говорю: «Вот вы мужики. Хуже вас сплетников нету».
Он моргает своими глазами и на меня смотрит.
«Ну, так как? – говорит. – Ты что посоветуешь?»
Я вздохнула и говорю: «Нет тут советчиков. Хочешь – женись. Не хочешь – не женись».
И тогда он говорит: «У нее отец – депутат Госдумы. Ты представляешь – какие перспективы там открываются?»
Я говорю: «Я представляю. Трудно вам будет выбрать. И хочется, и колется».
Он в сторону посмотрел, а потом так задумчиво отвечает: «И не говори, Ивановна. Чужой ведь мальчишка. Совсем чужой».
А моя девочка на следующий день пришла на кухню, и я ей все рассказала про Николая Григорьевича. Исключая, разумеется, простатит. А кому мне еще рассказывать? Татьяна теперь своего автомобилиста одного слушала. А до Москвы письмо целую неделю идет. Так что мне разговаривать больше было не с кем. К тому же девочка в самом деле оказалась понятливая. Слушала меня, вертела свою куклу, молчала-молчала, а потом говорит: «Пусть он женится».
Я говорю: «Почему?»
И она отвечает: «Ты же сказала – дедушка все равно богатый. Он будет мальчику подарки хорошие покупать».
Я говорю: «Так он ему и сейчас их покупает».
А она говорит: «Но папы-то у него сейчас нет».
И как-то так повелось у нас с ней, что мы все больше стали разговаривать на взрослые темы. Я возилась у себя на кухне, а она приходила с куклой, усаживалась на табурет и слушала истории про мою жизнь – про дочерей, про Валерку, про то, куда он пропал, и про то, что с тобой случается, когда ты больше никому не нужен. Она слушала очень серьезно, а я, сама не знаю зачем, всегда говорила ей чистую правду. Стряпала ее любимые блинчики и говорила ей правду. Кому-то, наверное, надо было это все рассказать. Тем более что, кроме нее, так и так никто бы не стал слушать.
А у этой Оли на все было свое мнение.
Когда я рассказала ей, как однажды прилетела с соревнований в Новосибирске и застукала Валерку со своей тренершей по прыжкам, она повертела куклу и сказала, что он все равно был хороший. И на то, что я бросила институт, когда родилась Маринка, она сказала, что это тоже было хорошо. А на то, что я так и не стала начальником смены, она сказала, что это было не надо. Выходило, что жизнь у меня получилась просто на зависть. Зря только бросила ДОСААФ.
Она закрывала глаза, жмурилась, поднимала свою куклу над головой и говорила: «Я бы хотела прыгать. А что ты чувствуешь, когда летишь?»
Я отвечала: «Что чувствуешь? Ну, понимаешь, когда впереди открывается люк, а ты видишь, что перед тобой еще человек десять, то вроде бы все нормально...»
Через некоторое время даже зять привык к подгоревшей картошке. Перестал ворчать и просто сидел с кислой рожей.
А мне-то какое дело? Не нравится – ищи себе другую кухарку.
Но однажды она меня вообще здорово удивила. Мне захотелось показать ей одну книжку, от которой я ревела много лет назад целые ночи напролет, и я попросила ее сходить ко мне в комнату. Никогда не выбрасываю такие вещи.
«Она у меня на полке лежит. Синенькая. Называется „Когда приходит печаль“. Ты ее сразу увидишь. На ней такими большими буквами написано».
Она не возвращалась довольно долго. Я даже подумала, что она забыла про меня. Потом тихо зашла в кухню и встала возле двери. В руках у нее было штук пять книжек. Все синие.
Я смотрю на нее и говорю: «Зачем нам так много? Ты где их столько взяла?»
А она улыбается как-то странно и молчит.
Я говорю: «Мне же только одну надо»
А она все равно молчит. Стоит с этими книжками молча.
И тут я догадалась: «Ты что, не умеешь читать?»
Она помолчала еще немного и отвечает: «Нет».
Я говорю: «Тебе же в школу в этом году. Тебя что, никто не учил буквам?».
Она говорит: «Нет, не учил».
Я посмотрела на нее, потом выключила плиту и говорю: «Давай-ка убирай все со стола. Ужин подождет. Будем играть в школу».
Развитие у нее оказалось, как у четырехлетней. Букв она и вправду не знала почти ни одной. Даже ручку правильно держать не умела.
Я говорю: «Между вот этими пальцами ее зажимай. Вот так. Видишь? Ну-ка, сама попробуй».
Она говорит: «Я не могу. Неудобная ручка. Дай мне другую».
Я говорю: «Не будет тебе другой. Они все одинаковые».
Она говорит: «Эта толстая».
Я говорю: «Подожди, тебе волосы мешают».
Взяла заколку и убрала ее волосики в хвост. Чтобы перед глазами у нее не болтались.
Она говорит: «Теперь хорошо».
Я посмотрела на ее шейку и замерла.
Она говорит: «Вот так? Правильно вот так держать ручку?»
Я говорю: «Откуда у тебя это на шее?»
Она замолчала и голову опустила к столу.
Я говорю: «Откуда? Говори. Я в своем доме все равно все узнаю».
Она еще ниже голову опустила.
Тогда я говорю: «Хорошо. Значит, не буду больше с тобой заниматься».
Она съежилась вся и прошептала: «Папа стукнул резинкой. Я ему телевизор мешала смотреть».
Я задержала дыхание и говорю: «Какой резинкой?»
А она еще тише мне отвечает: «Которую он с работы принес. От машины».
И тогда я говорю: «Посиди-ка пока здесь. Не выходи никуда из кухни».
Пошла в комнату, встала напротив него и говорю: «Ну что, засранец, любишь телевизор смотреть?»
Татьяна вскочила со своего кресла: «Мама, ты чего?»
Я говорю: «Я ничего. Только у меня в доме детей еще никто не бил. Я девок, пока растила, пальцем ни одну не тронула. А этот засранец приперся из своей деревни, чтобы детишек тут обижать».
Он смотрит на меня и молчит.
Я говорю: «Чего ты молчишь? Чего ты на меня уставился? Дай-ка мне сюда эту резинку. Я тебя самого так по спине резинкой тресну! Надолго запомнишь – кого бить, а кого не бить».
Он молча встает с дивана и подходит к шкафчику, где у него лежат документы.
Я говорю: «Ты слышал меня? Давай сюда эту резинку!»
Он открывает шкафчик, вытаскивает оттуда какие-то бумаги и отдает их мне.
Я говорю: «Ты что мне даешь? Зачем ты мне это толкаешь?»
Он говорит: «Прочитайте».
Я говорю: «Ты что, совсем сдурел?»
Он смотрит на меня и говорит: «Прочитайте».
Я опускаю глаза на эти бумажки и все равно ничего не могу понять. Какие-то цифры, какие-то там статьи.
Я говорю: «Зачем ты мне это дал? Зачем ты ударил девочку?»
А он опять говорит: «Прочитайте».
И тогда я начинаю читать. И постепенно мне становится ясно, что эти бумаги все про нее. И там написано, что у нее мать алкоголичка и ей нужен нормальный уход. И по закону она не может быть ее мамой. И значит, за ней должен присматривать кто-то другой. А у ее отца нет этой возможности, потому что он – безработный.
Он открывает шкафчик, вытаскивает оттуда какие-то бумаги и отдает их мне.
Я говорю: «Ты что мне даешь? Зачем ты мне это толкаешь?»
Он говорит: «Прочитайте».
Я говорю: «Ты что, совсем сдурел?»
Он смотрит на меня и говорит: «Прочитайте».
Я опускаю глаза на эти бумажки и все равно ничего не могу понять. Какие-то цифры, какие-то там статьи.
Я говорю: «Зачем ты мне это дал? Зачем ты ударил девочку?»
А он опять говорит: «Прочитайте».
И тогда я начинаю читать. И постепенно мне становится ясно, что эти бумаги все про нее. И там написано, что у нее мать алкоголичка и ей нужен нормальный уход. И по закону она не может быть ее мамой. И значит, за ней должен присматривать кто-то другой. А у ее отца нет этой возможности, потому что он – безработный.
Я говорю: «Подожди, подожди. Ты что, от нее отказаться решил?»
А он смотрит на меня и говорит: «Зато проблем больше не будет. Ну какая из вашей Татьяны мачеха?»
Я говорю: «Подожди, подожди. В детский дом?»
Он говорит: «Татьяне еще самой в куклы играть надо».
Я смотрю на него и опять говорю: «В детский дом?»
А он молча берет у меня документы и кладет их обратно в шкаф.
Я говорю: «Ах, вот так, значит?»
Потом иду к телефону и звоню своему сменщику.
«Слушай, Степанцов. Помнишь, я тебя выручила, когда у тебя сына в армию забирали?»
Он говорит: «Помню».
Я говорю: «Теперь ты меня выручай. Мне надо сейчас подмениться».
А он говорит: «Конечно, Ивановна. Только сегодня так и так я должен дежурить. Я ведь сегодня в ночь. Ты чего-то напутала».
Я ему говорю: «Ничего я не напутала. Мне надо сегодня в ночь вместо тебя выйти».
Он говорит: «Да?»
И замолчал. Потому что удивился очень.
Я говорю: «Ну, так как? Ты согласен?»
Он говорит: «Ну ладно. Только зачем?»
Я говорю: «Некогда объяснять. Потом расскажу».
Он говорит: «Ну хорошо. Тогда до послезавтра. У тебя ничего не случилось?»
Я говорю ему: «Пока, Степанцов».
И положила трубку.
Потому что нечего мне было ему объяснять. Что я могла сказать ему? Что я сама не знаю – что делать?
Потом пошла к девочке и стала ее собирать.
Она говорит: «На улице темно. Гулять уже поздно».
Я говорю: «А мы не гулять. Помнишь, ты спрашивала про мою работу? Хочешь сама ее посмотреть?»
Она говорит: «Хочу».
Я говорю: «Ну, тогда быстрей одевайся».
Тут появилась Татьяна:
«Мама, что ты задумала?»
Я говорю: «Это вы что задумали?»
Она говорит: «Мама, перестань вести себя как ребенок».
Я говорю: «Как ребенок? Значит, меня тоже куда-нибудь решили упечь?»
Она говорит: «Мама, давай все нормально обсудим».
Я посмотрела на нее и говорю: «Валерка с тобой никогда бы так не поступил».
А девочка стоит рядом со мной, уже вся одетая, и говорит: «Можно я куклу с собой возьму?»
И я говорю Татьяне: «Видишь, ребенок уже собрался. Отойди, не мешай».
Раскладушку я ей поставила за аппаратами. Так, чтобы не было видно, если кто войдет. Она походила немного, посмотрела на разные лампочки и сказала, что хочет спать. А я сижу сама не своя, не знаю – что буду завтра делать.
Она говорит: «А зачем мы сюда пришли?»
Я говорю: «Ты знаешь, я не могу тебе пока объяснить. Это очень сложно. Давай я тебя спать положу. А завтра мы с тобой во всем разберемся».
Она говорит: «А почему ты плачешь?»
Я говорю: «Я не плачу. Это у меня просто глаза блестят. На работе всегда так».
Она говорит: «А у других, когда блестят глаза – они плачут?»
Я говорю: «У всех по-разному».
Она улеглась на раскладушку и говорит: «Я домой хочу».
Я говорю: «Завтра пойдем».
Она говорит: «Кукле здесь неудобно».
Я говорю: «Давай, мы ее вот сюда, на кресло, положим. Здесь мягко».
Она говорит: «Нет. Ей там плохо будет одной».
И тут в аппаратную входит Николай Григорьевич. Я еле успела к нему выскочить из-за шкафа.
Он меня увидел и говорит: «О, Ивановна. А я думал – сегодня Степанцов должен работать в ночь».
Я говорю: «Он попросил его подменить. Что-то у него опять с сыном».
Николай Григорьевич говорит: «На побывку уже приехал? Надо же, как время летит»
Я говорю: «Да».
Он присел на стул и улыбнулся.
«А ты знаешь, я ведь решил не жениться».
Я говорю: «Да?»
Он говорит: «Ну. Посидел так, знаешь, подумал, и решил – да ну этого депутата вместе с его дочками. Он ведь не один депутат. Там их целая Дума. Найдем кого-нибудь другого, без выблядков».
Я говорю: «Вам видней».
И вот тут из-за шкафа выходит моя девочка. В трусиках, в маечке и босиком. А пол ужасно холодный.
Она смотрит на нас и говорит: «Я писать хочу».
Николай Григорьевич молчал, наверное, полминуты. Я успела ей платьице и колготки надеть – он только тогда очнулся.
«Ну ты, Ивановна, блядь, даешь».
Я говорю: «Не матерись. Не видишь – здесь дети».
А он как будто меня не слышит: «Ну, ты даешь. Ты что, совсем охуела? У нас же секретность. У нас режимное предприятие. Какого хера ты притащила ее сюда?»
Я говорю: «Ты почему материшься? Я же тебе сказала – здесь дети»
А он говорит: «Ты охуела».
И тут я ему говорю: «А почему это ты все время мне „тыкаешь“? Я старше тебя в два раза. Если бы у моего Валерки получались пацаны, то у меня бы сын был сейчас – твой ровесник. Вот он бы пришел и за такие слова так бы тебе набил твою морду, что ты навсегда забыл бы и думать про депутатов, про их дочек и про то, с какой стороны у тебя этот самый хер. Не слушай меня, Оля. Давай собирайся. Мы уходим домой».
Он смотрит на меня и наконец начинает понимать.
«Подожди, Ивановна. Как это ты уходишь домой? Куда ты уходишь? А связь? Нас через полчаса Москва ведь начнет долбить. Кто будет следить за аппаратурой?»
Я говорю: «Ты же остаешься. Вот ты и будешь следить».
А он говорит: «Ивановна, перестань. Я же не умею. Ты двадцать лет здесь работаешь».
Я говорю: «Тридцать. А ты попробуй, вспомни – чему тебя в твоем институте учили. Ты же сам говорил – кнопочки нетрудно нажимать».
И застегнула на девочке на моей пальто. Сама одевалась уже в коридоре. А он рядом со мной до самого первого этажа вприпрыжку бежал.
«Ивановна! Ивановна! Ну ведь косяк же будет. Меня повесят».
Я говорю: «Ничего. У тебя вся жизнь еще впереди. Привыкнешь».
Потом приехала домой, оставила девочку у себя в комнате, разбудила зятя и говорю – так, мол, и так, переоформляй ее на меня. А не нравится – выметайся из моего дома.
Татьяна тоже проснулась. Говорит: «Мама, ты чего?»
А я опять говорю: «Не нравится – выметайся из моего дома. Я что, специально горбатилась тридцать лет, чтобы ты тут, такой красивый, на моем диване лежал? Тоже мне, дуру нашли. Выметайся из моего дома».
Он наконец проснулся и говорит: «А до утра нельзя подождать?»
Я говорю: «У меня теперь нет времени ждать, когда ты проснешься. Я на пенсию вышла. А пенсионерам надо спешить. У них как на фронте – год за два. Так что мне некогда с тобой разговаривать. Время идет. Переоформляй или выметайся. Рядом с подъездом стоит такси. Я попросила шофера, чтобы он тебя подождал».
Через полчаса я наконец уложила мою девочку в постель. На кухне сидел заспанный зять со своими бумагами, а в коридоре из угла в угол ходила Татьяна.
Как Наполеон перед битвой при Ватерлоо.
«А почему они не спят?» – спросила девочка, открывая глаза.
«Уснут, – сказала я. – Просто им чего-то не спится. У взрослых бывает. А тебе уже давно пора спать. Давай закрывай глазки. Завтра утром проснешься – и пойдем в „Детский мир“. Куплю тебе новую куклу. Такую же, но с ногой».
Она снова открыла глаза и зевнула.
«Мне не надо другую. Я эту люблю».
«Хорошо, – сказала я. – Значит, будет эта».