Тряхнул гривой, качнулся к стоящему на коленях Артуру:
— Редкая ты дрянь, Артурчик. Думаешь, почему я тебя еще не прикончил? Жену твою, дочь, внука? Все впереди, грешничек! И не вини меня, себя вини. Я-то в своем праве. Александр Петрович, вы у нас сегодня пророк. Подтвердите!
Бывший классный руководитель мотнул головой:
— Не по адресу. В пророки не записывался, извините. Впрочем, если вы имеете в виду 32-ю главу книги Бытия…
— Бинго!
Пальцы сухо щелкнули, рассыпав веер мелких искр.
— «И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари…»
— Эй! — суровым голосом воззвал Шамиль. — Замолчи! Не богохульствуй! Пророк Якуб, мир ему, не боролся с Ним!
— С Ним?
Пламенный санитар внезапно стал серьезным:
— С Творцом, естественно, нет. Это невозможно, так сказать, по определению. С тем же, кто Его представляет, исполняет волю Его…
Александр Петрович кивнул:
— Есть толкование. Иаков боролся с ангелом-хранителем брата своего Исава, которого обманул — и вновь собирался обмануть.
— Спасибо, любезный пророк. Ну что, разобрались? Александр Петрович здорово превысил свои полномочия, но грешника ему не защитить. Такая вот, граждане, загогулина.
— Погоди! — заспешил Шамиль. — Не трогай брата, не сержусь я на него. Я что, маленький был? Не знал, что такое коньяк-шманьяк? Он наливал, но пил-то я!
Белый огонь вспыхнул ярче:
— Не проси, Шамиль. Меня, твоего спутника, за чужих просить — пустое дело. Я дал Артурчику срок: долгий, целую жизнь. Если бы он подошел к тебе, повинился, а ты бы простил, обнял…
— Я прощаю! Я обниму!..
— Шамиль! — выдохнул Александр Петрович. — Иди к брату, быстро!
Сноп искр — резкий взмах руки. Чисоев-старший замер. Полуоткрытый рот, струйка слюны течет на подбородок. Застывший, как у мертвеца, взгляд.
— Хороший совет, Александр Петрович. Но, увы, поздно.
— Не поздно!
Артур Чисоев поднялся с колен. Расстегнул ворот рубашки, шагнул вперед, грудью на белый огонь:
— Не поздно. Я иду к тебе, брат!
3. АРТУР ЧИСОЕВ
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
00:01
…ты что, каменный?..
Рука соскользнула. Пот? Ерунда! Потных Артур Чисоев хватал и бросал на раз — привык за годы тренировок. Старая привычка никуда не делась. Но крашеного медбрата словно натерли маслом. Твердый, горячий, гладкий — не уцепиться.
Медбрат, подумал Артур. Нет-брат.
Недобрат.
Сгинул плащ, похожий на халат. Противник был в борцовском трико, красном, как язык пламени. Артур тоже был в трико: темно-синем. Он не удивился: некогда. Трико? Арена? Все правильно. Артур шел к брату, а медбрат стоял на пути.
Такие дела.
Рывком медбрат сократил дистанцию: сбивая руки, проходя вплотную. Артур вывернулся чудом. Нырнул, скользнул за спину, но медбрат, гори он огнем, оказался на диво проворен. Борцы замерли: каждый, сильно наклонившись вперед, успел обхватить соперника за шею, вцепился мертвой хваткой. Теперь свободные руки борцов плели сложную силовую вязь, пытаясь выиграть второй захват — беспощадный, единственно верный.
Вокруг гигантской чашей распахнулся многотысячный стадион.
…первые секунды поединка. Они вскрывают знание о сопернике, как консервный нож — банку. Чтобы рассказать о себе, соперник должен сопротивляться. Самые страшные, самые опасные — те, кто не сопротивляется. Ты делаешь все, что хочешь, пьянея от безнаказанности. Все! До последней, убийственной секунды, когда понимаешь: вот, ты подписал себе приговор, и обжалованию он не подлежит.
Поясница. Колени.
Плечи. Локти. Живот.
Скорость и резкость. Сила и реакция.
Мышцы и связки. Суставы и сухожилия.
Тело дралось, как солдат в рукопашной. Тело знало, что смертно, уязвимо; плевать оно хотело на это подлое, предательское знание. Ничего не болело. Все служило верой и правдой.
Захват!
Захват, вход, бросок — настоящий, амплитудный, на пять баллов. Без разведки, нахрапом. Такое удавалось, и не раз, особенно с наглецами, любящими форс. Этот из позёров, может попасться.
Захват!..
Ты что, каменный?
00:02
…почему ты не застрелился, Артурчик?..
На трибунах взрёвывала толпа.
Зрители приветствовали каждую удачу медбрата — и разочарованно смолкали, когда Чисоеву удавалось выйти сухим из воды. Вопли мало смущали Артура. Его мучило другое: от соперника резко пахло коньяком. Голова шла кругом, и Чисоев не сразу обратил внимание на главное нарушение правил.
Судьи на арене не было.
Скользкий удав с пятизубой пастью извернулся, нырнул подмышку. Обвил, обхватил. Чужое плечо ударило в грудь, ниже ключицы. Не соскочить, понял Артур. Он пошел навстречу: легко, покоряясь чужой силе. В последний миг, уже отрываясь от земли, толкнулся ногами — увлекая медбрата за собой, скручиваясь с ним в единый клубок, ком мышц и ярости.
Чаша стадиона завертелась, слилась в разноцветный калейдоскоп. Цвета были блеклые, как в старых советских фильмах, снятых на пленке Шосткинского ПО «Свема». В смазанной круговерти, окнами во вчерашний день, выделялись резко обозначенные, знакомые лица. Вика. Ксюха. Маленький Вовка. Александр Петрович. Девочка Таня с огромным букетом.
Единственные, кто не кричал, подбадривая медбрата.
В проходе меж секторами, в пяти шагах от арены, замерла бронзовая статуя. Позади нее горячий ветер вздымал пыль, гонял по ступенькам шуршащий мусор: конфетные фантики, обертки от мороженого, билеты. У Артура слезились глаза. Он никак не мог рассмотреть: кто стоит в проходе? Отец? Брат? Бронза, припорошенная пылью?
Камень загораживал дорогу.
Камень, от которого несло коньяком.
…камень.
Памятный валун, сгоревший там, во дворе, за спиной, сведенной от напряжения в крутые узлы; восставший из пепла. Под руками, в захвате, плечом в плечо — камень, камень, камень.
И шепот — гулкий, эхом бьющий в виски:
— Почему ты не застрелился, Артурчик?
Это не борьба. Это работа каменотеса. Грузчика. Древнего, мать его, грека, о котором рассказывал школьникам Александр Петрович. Грек катил камень в гору: день за днем, вечность за вечностью, зная, что ноша сорвется обратно, что придется спускаться и начинать все сначала.
Греку повезло: его камень молчал.
— Почему ты не застрелился? Боишься пули? Тогда удавись в сарае. Тут есть подходящий. И веревка имеется, крепкая, нейлоновая. Я еще утром подбросил…
Не слушать. Отрешиться, как от утробного воя трибун. Запретить чужому бормотанию иглой прошивать мозг. Отключить память. Погасить бешенство.
Ломать! Ломать!..
— Почему ты не покончил с собой, Артурчик? Ада боишься? Он тебе обеспечен: хоть так, хоть так. Чего ты ждешь? Хочешь уйти в компании? Завтра умрет твоя дочь. Задушит сына, выбросится из окна…
Пальцы скользят по камню. Ищут трещинки, сколы. Зацепиться бы! Он-то думал бороться с человеком, обычным крепким парнем, широкоплечим, с мощной шеей…
— У нее девятый этаж, верно? Спаси ее от ада, умри сам!
Артур закусил губу, плеснул силой в налившиеся сталью руки.
Ломать!..
00:03
…ты же мужчина!..
Медбрат всей тушей навалился сверху. Прижал к ковру — к земле, к раскаленному песку пустыни, скрипящему на зубах:
— Почему?!
Камень обрушился с боков, сомкнулся, сдавил. Хлестнул серой кипенью:
— Ад! Ад для самоубийц!
Сбилось дыхание. Желтизна разлилась под веками. Сейчас перевернет, понял Артур. На лопатки, вбивая в ковер, гася сознание. Взгляд скользнул поверх чужого плеча, мимо камня — на бронзу. Шамиль, увидел он. Шамиль… Прижизненный памятник чемпиону Чисоеву, Шамиль стоял без движения, с живыми, налитыми болью глазами.
— Вечные муки! Возьми их себе, ты же мужчина!..
Артур зарычал. Ответ клокотал в глотке, отказываясь превращаться в слова. Натянулись, готовы лопнуть, мышцы и сухожилия. Кости едва не вывернулись из суставов. Плотный коньячный дух, казалось, пропитал воздух. Борцы, зрители, стены — все потело коньяком.
— Брат! Ломай его!
Крик вспорол гул стадиона с хрустом, как нож — спелый арбуз.
— Ломай!
Бронза осталась бронзой. Она сдерживала сопротивление тела, не давая Шамилю кинуться на арену, но с голосом бронза не справилась. Артур видел, как напряглись жилы на шее Шамиля, как раскрылся рот — и по серым губам побежали тонкие, кровоточащие трещины
— Ломай, да! Ты же мужчина!
Бушевали трибуны, приветствуя медбрата. Бешеный водоворот затягивал на дно. Единственная точка покоя в кипящей воронке — бездвижный, кричащий Шамиль.
Бушевали трибуны, приветствуя медбрата. Бешеный водоворот затягивал на дно. Единственная точка покоя в кипящей воронке — бездвижный, кричащий Шамиль.
Точка покоя.
Точка опоры.
Артур стиснул зубы. Выгнулся, опасно подворачивая правый локоть. В плечевом суставе хрустнуло. Медбрат без труда вернул преимущество, но Артур успел подогнуть ногу, уперся коленом в каменный живот. Сейчас, подумал он. Сейчас…
Паук-многоножка боком пошел по арене.
— Ломай, брат! Сделай его!
Стадион замолчал. В густой, душной тишине Шамилю вторили новые голоса. Женщины, ребенок, старик:
— Ломай!
— Почему ты не застрелился? — прохрипел медбрат.
Тиски из гранита. Вопль измученной плоти.
— Почему?
Надо было бросать сразу. Через себя, как он и собирался. Артур промедлил долю секунды, жалкое мгновение. Теперь было поздно.
— Почему?
Бедро пронзила боль: черная, страшная. Перед глазами распахнулась ночь. В ней вспыхивали колючие звезды.
— Почему?!
00:04
…раз ты просишь…
В ночи под звездами Артур улыбнулся медбрату. Ты сломал мне бедро? Радуйся. Но сейчас у тебя заняты руки. Переворот, всем телом, с упором на здоровую ногу. Бедро взорвалось адской болью, когда Артур оказался сверху. Лопатки соперника впечатались в ковер.
— Держи, брат! Не отпускай!
— Не отпущу, — согласился Артур.
Или только подумал?
Лицо медбрата побагровело. Артур не душил его. Знал: удушающие — запрещены. Пусть на этом стадионе пахнет коньяком, пусть нет судьи — правила есть правила. Он просто держал, обхватив соперника, сдавив подреберья ногами, сломанной и здоровой, не давая как следует вдохнуть.
— Почему?!
Артур держал. Молчал.
— Почему?..
И еле слышно, задыхаясь:
— Отпусти меня…
— Хорошо, — согласился Артур. — Раз ты просишь.
01:01
…дети выросли…
— ГОРЕ ТЕБЕ, РАБ НЕПОКОРНЫЙ, ЖЕСТОКОВЫЙНЫЙ!..
Золото хлебного поля — от горизонта до горизонта. Пыль узкого проселка. Звон летнего зноя.
— ИСТИННО ГОВОРЮ: ПРОКЛЯНЕШЬ ЧАС РОЖДЕНИЯ СВОЕГО!..
По проселку идут трое. Шагают, не торопясь, но и не мешкая: парень в джинсовом костюме и кепке с длинным козырьком, широкоплечий подросток в школьной форме (плоские желтые пуговицы, уродливый воротник) — и мальчишка лет семи: темноволосый, гибкий, черноглазый.
— ВЗЯЛ ТЫ НА СВОИ РАМЕНА БРЕМЯ ТЯЖКОЕ! НЕ УНЕСТИ ДАЛЕКО!..
Парень и подросток ведут беседу. Говорят спокойно, не повышая голоса. Мальчишке скучно. Он то и дело срывается на быстрый шаг, обгоняет, нетерпеливо оборачивается.
А из глубин бирюзового омута гремит:
— ОТНЫНЕ ИХ ГРЕХ ТВОИМ ГРЕХОМ БУДЕТ…
Подросток и мальчик ничего не слышат. Парень в кепке слышит, но пропускает мимо ушей. Так его ученики, бывает, на уроке слушают выговор строгого учителя. Гремит? Пусть себе гремит.
— ЗА ГРЕХИ ИХ НА СУДЕ ОТВЕТ ДАШЬ…
— А что там, за полем, Сан Петрович? — подросток машет рукой вдаль. Рука бугрится мускулами: грузчику впору. — Очень узнать хочется, да.
Парень щелкает пальцами по козырьку кепки:
— Не спеши, Чисоев. Поле еще перейти надо. Видишь, какое большое, шагать и шагать! А что там… Не знаю.
— Вы? — сомневается подросток. — Не знаете?
— Я не знаю. Ты даже не представляешь, Чисоев, сколько я не знаю!
Он смеется:
— Поглядим, авось не испугаемся!
Услышав последние слова, мальчишка подпрыгивает от возмущения:
— А я не боюсь! Мы с братом никого не боимся!
Парень подмигивает хвастуну:
— Завидую тебе, Артур. Лично я много чего боюсь. Дантиста, например. Боюсь, а иду…
— ГОРДЫНЯ! — гремит сверху. — ИСТИННО ГОВОРЮ ТЕБЕ…
Что именно, остается загадкой. Гром рассыпается мелким кашлем:
— ЭЙ! ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ? ЗНАЕШЬ, НЕ СЛИШКОМ ВЕЖЛИВО С ТВОЕЙ СТОРОНЫ…
— Сан Петрович! — подросток с удивлением запрокидывает голову. — Там, наверху! Гроза, что ли?
— НЕ ХОЧЕШЬ ПУГАТЬ ДЕТЕЙ, ТАК ХОТЬ РУКОЙ ПОМАШИ…
Парень ловит зрачками густую синеву:
— Слышу, Шамиль. Наверное, самолет. Звуковой барьер переходит… Перегрузки, жуткое дело!
Он срывает с головы кепку, машет, рассекая горячий воздух:
— Счастливого полета!
Хлопает спутника по плечу:
— Трудная у него служба. Иногда задумаешься, и оторопь берет. В небе еще ничего, а как вниз поглядишь!..
* * *— Эй! Ты меня слышишь?
Александр Петрович не слишком надеялся на ответ. Сон есть сон, здесь свои законы. Улыбался, глядел сверху, из синей бездны небес — на хлебное поле. С высоты прожитых лет — на себя давнего, молодого разлива. Это свойственно возрасту: разговаривать с самим собой. Иные считают такое мудростью. Иные — маразмом.
— Знаешь, не слишком вежливо с твоей стороны…
И с моей, решил он, тоже. Прыгай, обезьянка! Сколько раз Александр Петрович повторял в мыслях эти слова, глядя на школьников, разыгравшихся к концу большой перемены. Без насмешки, без желания обидеть — от всей души завидуя умению прыгать, забыв о контрольной по географии, о том, что Волга впадает в Каспийское море, и скачи теннисным мячиком или лежи пластом, а впадает, и баста.
— Не хочешь пугать детей, так хоть рукой помаши!
В ответ кепка рассекла звенящий зной:
— Счастливого полета!
Спасибо, подумал старик. И тебе, приятель, скатертью дорога. Смеясь, Александр Петрович отвернулся от земли, от спелой, сыплющей зерном нивы. Запрокинул голову, глядя вверх, выше неба. Над синей бездной, где он, не смущаясь годами и сединами, плыл, как мальчишка — в сельском пруду, вставал могучий купол. Округлая твердь из металла. В полировке, словно в оконном, залитом дождем стекле, сквозила тень: кажется, город.
Кажется, золотой.
— Трудная служба, — сказал старик. — Очень. Понимаю, чего там. Извини, если что не так. Дети выросли…
ЛОВИСЬ, РЫБКА, БОЛЬШАЯ И МАЛЕНЬКАЯ
Мария Гинзбург
Геля водила так, что Нате вспоминался собственный реферат по Клавдии Блиновой, советской летчице-истребительнице. Шоферы на встречных фурах же наверняка вспоминали кого-то другого. Так или иначе, не всем хватало духу ездить с Гелей. Нате — хватало. Но парковалась Геля ловко и аккуратно. В окне промелькнул административный корпус, сосны на заснеженном склоне, разбросанные между ними домики, машины уже приехавших рыбаков, взметнулась снежная пыль. Машина остановилась. Ната выбралась из машины, открыла багажник и стала доставать вещи. Подруги приехали порыбачить в Драйв Парк Заозерье, в девичестве — туристическая база «Сосновое». Новые владельцы сменили не только вывеску; несколько домиков перевели в класс «люкс», то есть в них появился душ и туалет, что было воспринято постоянными гостями с большим одобрением.
Машин сегодня было много, слишком много даже для выходных. Среди этого разноцветного стада Ната привычным взглядом выцепила машину Жени и нескольких других знакомых. Она обратила внимание на полную сборную солянку регионов на номерных знаках; сегодня в «Заозерье» пожаловали гости даже из зарубежья, близкого и не очень. Вся Прибалтика, финны, шведы и даже белорусы заглянули на огонек.
Взгляд Наты притянула одна из незнакомых машин. Она возвышалась среди остальных, как кит среди дельфинов, как черный айсберг среди мелких льдин. Около машины стоял мужчина, при виде которого у каждой женщины от пятнадцати до шестидесяти пяти лет сбивалось дыхание; непроизвольно вздохнула и Ната. Был он высок, сложен как греческий бог, а пышной гривы кудрявых темных волос не постеснялся бы и настоящий лев. Солнце играло на металлических заклепках, которыми были усыпаны кожаные штаны мужчины, бликовало на темных очках. Красный шарф с элегантной небрежностью свисал почти до земли.
И, конечно, рядом с небожителем уже стояла Геля, и, улыбаясь, говорила что-то. Трогательно подрагивал помпон на ее розовой шапке. Небожитель благосклонно внимал и вежливо, хотя и несколько устало улыбался. Зубы у него были ровные и крупные, как у ребенка из рекламы зубной пасты.
— Кто это? — пробормотала ошарашенная Ната.
— Это? Это Стас Мутов, — раздался у нее над ухом знакомый низкий голос.
Ната улыбнулась:
— Женя, привет!
Она обернулась и обняла его. В толстом пуховике Женя казался похож на ожившего снеговика; да и без пуховика, честно признаться, ему было далеко до прекрасного Стаса. Женя был очень среднего роста и при этом хрупкого телосложения. Могучий голос («орет как в бочку», морщась, говорила о нем Геля), а также большие ступни и кисти, казалось, достались Жене по ошибке. Густые, почти сросшиеся брови, нависавшие над маленькими хитрыми глазками, и длинные черные волосы, всегда взлохмаченные и в полном беспорядке разбросанные по плечам, словно грива, только усиливали сходство с неандертальцем. Портрет завершала широкая седая прядь на левом виске и крупная серьга в ухе.