И с тех пор пошла у Антипы совсем другая жизнь. Ему перестал служить огонь. Ни тебе пищи приготовить, ни лучину во тьме зажечь. Очень скоро поп одичал и стал есть все сырьем. А куда деваться: люди от Антипы отвернулись и после чуда в скиту все как один приняли никонианство. Чтобы прокормиться, Антипа начал душегубствовать, а награбленное прятал в своем темном логове. Царские люди ловили разбойника Антипа Неволю, но все не могли найти про€клятый скит. Говорили, что там Антип и умер на груде чужого окровавленного добра. Но дух его всякий раз являлся тому, кто хотел поселиться в Неволином скиту. А там и не селился никто, хотя скит сохранялся на удивление долго. И Кимка сказал, что знает к нему верную дорогу.
Кимка был человек серьезный и собирался на рабфак. И колхозная партячейка наверняка дала бы ему рекомендацию на учебу. Потому что Ким Вострецов был активист. Иногда его посещали идеи вовсе неосуществимые, как в 38-м, когда писали ультиматум международному империализму. Эту идею ребята оставили только по той причине, что непонятно было, кому этот ультиматум вручать. Кимка уверял, что нет никого зловреднее Чемберлена. Но с ним заспорили, что, может, Гитлер еще хуже, и письмо осталось недописанным.
Вообще-то с Кимкой было интересно. И затею с Неволиным скитом поддержали всей ячейкой, но утром, когда пришла пора выступать в поход, оказалось, что явились только Пашка Быков, маленький Шурка Борисов и сам Вострецов. Шурку Ким отправил обратно, заявив, что пионерам в такое дело рановато. И Пашка подумал, что Шурик встретил его решение с облегчением – очень уж радостно он их провожал. Ким с Пашкой пошли вдвоем, оглядываясь, чтобы не увидели старшие, – за околицу уже выгоняли колхозное стадо. Шли украдкой, прячась в тени заборов и втайне надеясь, что остановят и вернут.
До скита оказалось целых два дня пути, или Кимка отчаянно путал дорогу. Пашка, во всяком случае, ни за что не нашел бы ее снова. Ночевать пришлось среди округлых гранитных лбов, которые какая-то неведомая сила скатила к самому берегу студеного и очень чистого озера. Гранит, нагретый за день солнцем, источал тепло. Над водой звенели толкунцы. Ким пек в костре картошку, а Пашка думал, сколько трудодней у него пропадет из-за этого похода. А у бабки снова ноют ноги, но она все же пойдет в поле. Киму хорошо, у него трое взрослых сестер. И отец – председатель сельсовета.
Но с мракобесием надо было бороться, впрочем, как это делать, оба представляли смутно. Пока решено просто дойти и посмотреть.
Камни за ночь остыли. Пашка продрог и утром шагал за Кимом в мрачном настроении. Затея представлялась ему все более зряшной. Донимали комары, налетевшие с близкого болота. Хорошо, что Кимкина «верная дорога» пролегала не там. Трясину обступал мертвый лес, высохший торф хрустел под ногами. Кимка сказал, что уже совсем близко, и еще полдня плутал краем болот, силясь найти заповедное место. Под конец Пашке стало уже совсем тошно и безразлично.
И тут они услышали колокол. Один гулкий звук далеко разнесся над лесом. Пашка и Ким стояли на гряде и слушали, а он все гудел – низко и таинственно.
Колокола€ в селе поснимали еще в начале тридцатых, Пашка их и не помнил. Но здесь, посреди глухомани, колокол звучал так, словно новое время не имело к нему никакого отношения, словно сам он и был временем. И при этих звуках совсем не хотелось считать историю Неволиного скита пустым суеверием.
Ким не предложил повернуть обратно, но говорить стал значительно тише.
– Это там, – сказал он, указывая куда-то на север. – Надо идти.
Но в голосе активиста не было привычной убежденности.
Пашка не стал спорить: надо так надо.
Как ни странно, они его все же нашли.
Гряда почти упиралась в этот скит, точнее в то, что от него осталось. А осталось на удивление много. Черный осклизлый сруб был почти цел. Уцелела и крыша. А вот раскольничьего креста нигде не было видно. И колокола тоже не было. Пашка хотел спросить, откуда же звонило, но не решился. Сумежное было место, не принадлежавшее здешнему миру. Даже сороки-стрекотухи, шебутившиеся над головами всю дорогу, куда-то исчезли.
– Пойдем? – предложил Ким. Белые волосы липли к его вспотевшему лбу, и губы были тоже подозрительно белые.
Пашка молча кивнул.
Тяжелая дверь, набухшая сыростью, отворилась без скрипа. От порога вниз спускались три ступеньки, три обомшелые трухлявые колоды. Пашка поскользнулся на верхней и вкатился внутрь. Гулко бухнула дверь, закрываясь – Ким с перепугу не удержал. И Пашка остался один в темноте.
– Быков… – жалобно раздалось из-за двери. – Быков, ты живой?
Пашка пощупал ушибленный зад и сказал, что вроде живой.
– И чего там? – Ким спрашивал уже бодрее.
– А черт его знает!
В кармане бережно сохранялась коробка особых спичек, оставленных Кимке в подарок заезжим геологом. Эти спички не сырели и не гасли даже в дождь. Еще перед походом Вострецов поделил спички поровну, утверждая, что этот символ прогресса развеет тьму мракобесия. Пашка нашарил раздавленную коробку и почувствовал себя лучше. Никто не нападал на него из темноты. Да и сама темнота оказалась не такой уж непроницаемой. В дальнем углу крыша прохудилась, пропуская одинокий лучик света. В этом луче проступали стены, покрытые толстым слоем сырого мха. И пахло как в погребе.
Пашка чиркнул спичкой, чтобы добавить света. А вернее, ему очень хотелось со всем этим покончить и уйти отсюда победителем. Но спичка не зажглась. Не зажглась и вторая. И третья тоже.
– Брехло твой геолог, – недовольно сказал Пашка. – Отсырели, черти! Не горят.
Вострецов, всегда горой стоявший за прогресс, распахнул дверь и возник на пороге:
– Как не горят? Должны гореть.
– Должны, да не обязаны.
При дневном свете стало видно, что никаких скелетов и гор награбленного добра в помещении нет. Вообще ничего нет, кроме мха, грибов и грязи. Пашка брезгливо отер о штаны руки, испачканные плесенью.
– Вот и конец легенде! – радостно возгласил Ким.
Пашка подумал, что и вправду конец. Тревожило лишь одно: спички все же гореть не хотели…
Никогда Пашка Быков не думал, что судьба догадает снова вернуться в Неволин скит. Много чего он не думал. Но 22 июня 41-го года началась война, заставив забыть и увлекательные затеи комсомольской ячейки, и мечты о курсах трактористов.
Северо-Западный фронт откатился почти до самого Ленинграда, и в село вошли фашисты. Стояли недолго: повесили коммунистов, установили свои порядки, сельсовет объявили комендатурой, назначили полицаев и ушли дальше – туда, где наши войска ценой огромных потерь все же остановили их продвижение к городу Ленина.
Обо всем этом в селе узнавали стороной. Немецкие порядки были строгими, газет и радио никаких. Радиоприемник был до войны у Кимки Вострецова, но он еще в начале лета уехал в Москву, и сейчас наверняка уже был на фронте. А у Пашки все было почти как раньше, только гораздо хуже. Бабка болела, он ходил на работу один. Школу немцы закрыли, а колхоз не тронули, только весь урожай теперь забирали они – «во имя Великой Германии». Пашке было противно работать на врага. Но все работали, умирать никому не хотелось.
Немецкая управа распространяла листовки. Там говорилось: кто хочет спасти свою жизнь, свою семью и свою родину, должен способствовать тому, чтобы немцы во время весеннего наступления были настолько сильны, чтобы уничтожить несколько большевистских армий. Тогда осенью Сталин будет побежден, и наступит мир. Германия снабдит тогда население всевозможными товарами, хорошим продовольствием и одеждой, так как ей не нужна уже будет военная промышленность. Пашка не знал, были ли в селе дураки, которые верили этому. Но всякий раз, когда он порывался взбунтоваться и не идти на работу, бабка начинала плакать.
Война не окончилась, вопреки уверениям оккупантов, ни в 41-м, ни весной 42-го. Наоборот, наши нанесли Гитлеру поражение под Москвой и двигались на запад. Об этом Пашка судил по очередным листовкам, расползающимся из комендатуры: «…большевики в этих очищенных немцами областях в первую очередь занялись крестьянами. Комиссары обыскивают отдельные крестьянские дворы и устанавливают, произведена ли и подготовлена ли весенняя обработка земли. Крестьян, относительно которых установлено, что они не имели никакого намерения засеять весной поле, немедленно ликвидируют, их жен и старших детей принудительно отправляют на Урал, стариков и малых детей уничтожают выстрелом в затылок, истребляя таким образом семью».
Все это, конечно, была подлая брехня. Просто дела на фронте у немцев были не так хороши, как им хотелось бы. Потом поползли слухи, что наши отступают к Волге. Пашка читал листовки, выискивая потаенный смысл, приходил в ярость и мечтал, чтобы комендатура сгорела вместе со всеми фашистскими бумажками, листовками и планами. И его желание сбылось…
Здание бывшего сельсовета занималось в ночи дымно и неохотно. Сельчане угрюмо стояли вокруг, и никто не пытался тушить, несмотря на все угрозы полицая – бывшего счетовода Корнеева. Корнеев мотался между людьми, совал под нос бабам карабин и матерился, пока его не стукнули по голове.
Все это, конечно, была подлая брехня. Просто дела на фронте у немцев были не так хороши, как им хотелось бы. Потом поползли слухи, что наши отступают к Волге. Пашка читал листовки, выискивая потаенный смысл, приходил в ярость и мечтал, чтобы комендатура сгорела вместе со всеми фашистскими бумажками, листовками и планами. И его желание сбылось…
Здание бывшего сельсовета занималось в ночи дымно и неохотно. Сельчане угрюмо стояли вокруг, и никто не пытался тушить, несмотря на все угрозы полицая – бывшего счетовода Корнеева. Корнеев мотался между людьми, совал под нос бабам карабин и матерился, пока его не стукнули по голове.
А утром из района приехали немцы на двух машинах и начали расправу. В легковой с откидным верхом прибыли толстый, надутый офицер и тощий с желтушным лицом гауптман, с грехом пополам говорящий по-русски. Собрали всех деревенских, даже Пашкину бабку стащили с печи, хотя она уже почти не ходила. Толстый встал в своей машине и что-то гневно пролаял. Желтушный услужливо пояснил:
– Херр майор говориль, что фи все есть бандит и партизан. Немецкое командование будет наказывать бандитизм. Зольдатн сейчас искать керосин!
«Чего захотели, – хмыкнул Пашка про себя. – Керосин! А вы его завозили?» Едва ли в селе был хоть один дом, где помнили его запах. А если и был, неужто поджигатель такой дурак, чтобы нести бутылку обратно?
Перерывали дома€ пару часов, вынося все ценное. В это время люди парились на солнцепеке у сожженной комендатуры. Пашка думал, что они станут делать, если никого не найдут. Вместе с тем грабеж тревожил – уж больно много добра немцы стаскивали к машинам. Бригадирша Кузьминична даже решилась выступить:
– Эй, ты, скажи своему херу майору, чтобы добро не трогали. У меня малых трое – куда я с ними зимой, если все из избы повынесли?
Офицер вновь что-то рявкнул, а желтушный перевел:
– Фи сказать, кто поджигаль, и тогда дойче зольдатн накажет виновных и уйдет. Если нет – накажет всех.
Но никто не горел желанием сдать поджигателя. Вернее сказать, никто его и не знал. У Пашки были подозрения относительно пионеров из отряда Шурки Борисова, но он ими ни с кем не делился.
Основательно очистив дома, солдаты с гоготом начали кидать внутрь окурки и горящие клочки бумаги. В толпе кто-то жалобно вскрикнул, когда занялась ближняя изба. По знаку майора крестьян стали сгонять к коровнику, пустовавшему с прошлой осени. «Что они сделать хотят?» – подумал Пашка. По счастью, узнать не привелось.
Этот человек появился словно из ниоткуда, прошел сквозь охрану и спокойно направился к начальству. Пашка его никогда не видел: худощавый мужик в линялой рубахе, солдатских штанах и порыжелых сапогах. Короткая чернявая бородка подстрижена не по-здешнему угловато. Он шел не очень быстро, но немцы почему-то не остановили незнакомца, хотя времени для этого было предостаточно. Мужик медленно оглядел майора и что-то коротко сказал по-немецки. Потом повторил по-русски, глядя на полицая, потиравшего шишку на темени:
– Оставьте людей, и я отведу вас в Неволин скит, где спрятаны сокровища старца Антипы.
Немцы загалдели, как гуси. Толстый резко гавкнул толмачу. Тот перевел, хотя незнакомец не нуждался в переводчике:
– Ваш старец Антипа – есть вымысел. Сокровища нет.
Незнакомец пожал плечами и ответил в тон:
– Старец Антипа – не есть вымысел. Клад состоит из шести сотен ефимков, по петровским временам это были солидные деньги. Не считая… гм… материальных ценностей.
– Откуда ты зналь?
Неопределенный кивок:
– Видел.
Он врал, этот незнакомец, врал невозмутимо и уверенно, но немцы все равно не верили. Пашке очень не хотелось, чтобы они сгоняли людей в сарай. И в то же время было очень страшно – как никогда еще в жизни.
– Это правда! Я тоже видел, – голос с перепугу сломался и дал петуха. – До войны…
Его вытащили из толпы и поставили рядом с незнакомым мужиком. Мужик глянул ободряюще.
– Фи обманывать дойче командование, – впрочем, в лице желтушного гауптмана читалось желание, чтобы его переубедили. – Если клад есть, почему не забраль?
Пашка был не горазд врать, все его способности ушли на то, чтобы выкрикнуть несколько слов. Незнакомец пришел к нему на помощь. Он сощурился, в глазах парню почудилась усмешка:
– Кто же по своей воле лихо в дом позовет? Проклят клад-то. Впрочем, доблестная немецкая армия ничего не боится, верно?
Как говорили ребята в деревне, майора «брали на слабо». Но он этого не понимал. Он тявкнул пару слов, махнув в сторону машины.
– Херр официр сказаль: фи показать место, – радостно провозгласил желтушный.
Чернявый мужик снова пожал плечами:
– Вы отпускаете людей, и тогда я, так и быть, «показать место». В противном случае… – он развел руками.
Переводчик не стал дожидаться реакции своего начальства. Он доверительно произнес:
– Ты сопротивляться – тебя расстрелять. А место показывать он, – и ткнул в Пашку.
Пашка даже язык проглотил от ужаса, только помотал головой.
– А он не согласен! – почти весело сказал мужик, и в глазах блеснули озорные искры. Теперь Пашка вдруг заметил, что глаза у него жаркие – хоть костер поджигай. И синие, как васильки. И он совсем не боится ни этого надутого майора, ни угроз переводчика. Ни всей немецкой армии. «Партизан!» – подумал Пашка. Он слыхал, что партизаны – отчаянные герои. Но смерти боятся все. Или нет?
Казалось, незнакомцу было все равно, примут ли немцы его условия. Должно быть, потому они и согласились. Деревенских распустили по домам, запретив, впрочем, трогать конфискованное добро «до возвращения немецкой армии». И вся немецкая армия в лице двух десятков солдат, дородного майора и желтушного переводчика двинула в лес за сокровищами старца Антипы. Машины пришлось оставить: Пашка и чужак в один голос сказали, что транспорт не пройдет. А незнакомец добавил, что понадобятся все свободные руки: золото – штука тяжелая.
Впрочем, руки им все равно связали. Немцев было много, но безоружного худощавого мужика они опасались. И едва ли понимали, что их тревожит. Пашка тоже не понимал. Когда углубились в лес, фрицев он перестал бояться. Они были такие… как с карикатуры Кукрыниксов: тощий немец и толстый немец. Жадные и глупые. Может, и не очень глупые. Когда незнакомец доведет до скита, их с Пашкой, конечно, убьют. Но это почему-то не пугало. Страшно было там, в селе, среди толпы людей. А здесь был этот мужик, который совершенно спокоен. И Пашка тоже спокоен. Но мужика робел. Он был… непонятный, вот! Шагал беззаботно, крутил головой по сторонам и улыбался солнцу. Пашка шел рядом и думал: куда он их ведет? А потом понял, что идут они вовсе не той дорогой. И встревожился.
Мужик заметил. Он снова лукаво сощурился и спросил шепотом:
– Эй, малой, ты сам-то дорогу помнишь?
Назвать Пашку Быкова «малым» давно ни у кого не поворачивался язык, но он не стал спорить, сам чувствовал, как беспомощно по-детски надуваются губы.
– Ясно. Не помнишь. Звать как?
– Па-павел.
– А-а! Хорошо, что Павел.
Пашка не решился спросить, что же тут хорошего. Он вообще редко полное имя говорил, а тут вдруг захотелось вот. Мужик снова ободряюще улыбнулся:
– А меня… дядей Матвеем можешь звать.
Тут на них налетел переводчик, ругаясь по-немецки, и даже стукнул Пашку по загривку:
– Не разговаривать! Русише швайн!
– Все в порядке, – вступился Матвей. – Мы больше не будем.
Но позже, когда они дошли до болота, Пашка все же решился сказать:
– Дядя Матвей, что дальше-то будет? Там ведь… – он не посмел добавить, гауптман по-нашему понимал.
– Так надо, Паша, – мужик стал серьезен. – Это каратели, понимаешь? Им безразлично, кто виноват. Нельзя их было в деревне оставлять.
Пашка и сам понял, что нельзя. А еще он понял, что каратели собирались сделать с тем сараем… как старец Антипа. А только ведь чудес не бывает!
Дошли до топей, и дядька Матвей повел их краем болота, только не западным, как помнилось Пашке, а восточным. Вожатый заманивал их в лес, все дальше, чтобы дороги назад не нашли. А Пашка шел следом и думал, что он еще живет, пока они тут идут и комаров собой кормят. И еще – что до восемнадцати он, пожалуй, не доживет. Вот, родился, жил сколько-то лет – а для чего? Чтобы озверелые фрицы его в этом лесу кончили? Глупо-то как! Сказать, людей спас, а это неправда будет. Деревню спас дядька Матвей, у Пашки бы духу не хватило. И ума.
Странный человек был дядька Матвей. Говорил вроде и по-нашему, а временами в речи проскальзывало что-то такое… городское, что ли? И про Антипу все знает, про ефимки какие-то. Пашка вспомнил, как в газете писали в июне 41-го об ученых, которые в далеком Узбекистане раскапывали могилу Тамерлана.
– Дядя Матвей, вы этот… как его – археолог?
Мужик улыбнулся, хорошая у него улыбка была:
– Ну, можно сказать и так. «Архео» точно, – потом посуровел. – Ты вот что, Павел… в скиту возле меня держись. Пулю остановить никто не в силах, а с остальным справимся как-нибудь.