– Шестая лошадь, – сказал я Ви.
– Не-а, вылетит, – ответила та.
– Ага, – сказал я, пошел и поставил 10 на победителя, на 6-ю.
6-я взяла форы от самых ворот, впритирку прошла заграждение на первом повороте, а потом под легким поводом ушла вперед на корпус с четвертью на обратном отрезке. Весь табун – за ней. Они думали, что 6-я поведет их на повороте, затем откроется в начале отрезка и тут они наступят ей на пятки. Стандартная процедура. Но тренер дал жокею совершенно другие инструкции. В начале поворота парень отпустил тетиву, и лошадь прыгнула вперед. Другие жокеи не успели еще и в седла сесть, а 6-я уже гнала на четыре корпуса впереди. В начале отрезка этот дал лошадке чуть-чуть продышаться, оглянулся, а затем снова вжарил. Вроде вылезаю. Тут фаворит, 9/5, оторвался от стаи – ну и двигался же этот сукин сын. Корпуса просто пожирал, гнал и гнал вперед. Похоже, он собирался и мою лошадку проскочить. Фаворитом была 2-я лошадь. На середине отрезка 2-я отставала от 6-й всего на полкорпуса, и тут парень на 6-й пустил в дело хлыст. А мальчонка на 2-й пустил его в ход уже давно. Так они и прошли остаток отрезка, в полкорпусе друг от друга, так и пришли к финишу. Я посмотрел на табло. Моя лошадь поднялась до 8 к 1. Мы снова пошли в бар.
– Лучшая лошадь этот заезд не выиграла, – сказала Ви.
– А мне все равно, кто лучший. Мне нужен только передний номер. Заказывай.
Мы заказали.
– Ладно, грамотей. Посмотрим, как ты следующую получишь.
– Говорю же тебе, малышка, я после похорон – сам дьявол.
Она прислонила ко мне всю эту свою ногу с грудью. Я пригубил скотча и развернул программу. Третий заезд.
Я просмотрел весь список. В тот день они просто собирались прикончить толпу. Торопыжка только что выиграла, поэтому теперь толпа просекла, какая лошадь скоростная, и плевать хотела на остальных бегунов на отрезке. Памяти у толпы хватает только на один заезд. Отчасти из-за 25-минутного перерыва. Они умеют думать лишь о том, что произошло только что.
Третий заезд был на 6 фарлонгов.[6] Теперь скоростная лошадь, торопыжка, стала фаворитом. Она на волосок проиграла свой последний заезд на семь фарлонгов, держась впереди весь отрезок и сдав только в последнем рывке. 8-я лошадь финишировала резко. Пришла третьей, в полутора корпусах позади фаворита, замыкая два корпуса на отрезке. Толпа прикинула, что если 8-я не нагнала фаворита на семи фарлонгах, то как, к чертям собачьим, она сможет его нагнать, если фарлонгов будет на один меньше? Толпа всегда уходила домой, продувшись в пух и прах. Лошади, выигравшей заезд на семь фарлонгов, в сегодняшних скачках не было.
– Восьмая лошадь, – сказал я Ви.
– Слишком маленькая дистанция. Не успеет разогнаться, – ответила Ви.
8-я лошадь стояла 6-й на линии и шла как 9.
Я забрал выигрыш с предыдущего заезда, поставил 10 на победителя, на 8-ю лошадь. Если ставишь слишком уж по-крупному, твоя лошадь проиграет. Или сам передумаешь и слезешь со своей лошади. А десять на победителя – славная удобная ставка.
Фаворит выглядел хорошо. Он вышел из ворот первым, прижался к ограде и оторвался на два корпуса. 8-я бежала широко, предпоследней, постепенно тоже приближаясь к ограде. В начале отрезка фаворит по-прежнему смотрелся неплохо. Паренек взялся за 8-ю лошадь, которая теперь шла пятой, широко, дал ей попробовать хлыста. Тут фаворит замельчил шаг. Сделал первую четверть за 22 и 4/5, но и на середине отрезка фора в два корпуса у него по-прежнему оставалась. И тут 8-я лошадь просто пронеслась мимо, с ветерком – и выиграла два с половиной корпуса. Я посмотрел на табло. Там по-прежнему значилось 9 к 1.
Мы вернулись в бар. Ви по-настоящему возлегла на меня всем телом.
Я выиграл три из последних пяти заездов. В те годы заездов было всего восемь вместо девяти. Как бы то ни было, и восьми на один день хватит. Я купил парочку сигар, и мы сели ко мне в машину. Ви приехала сюда на автобусе. Я остановился за квинтой, потом мы поехали ко мне.
12
Ви огляделась.
– И что же такой парень делает в таком месте?
– Об этом меня все девки спрашивают.
– Крысиная дыра у тебя тут.
– Не дает зазнаться.
– Поехали ко мне.
– Поехали.
Мы влезли в машину, и Ви сказала мне, где живет. Мы остановились купить пару больших бифштексов, овощей, фигни для салата, картошки, хлеба и еще выпить.
В вестибюле ее многоквартирного дома висела табличка:
ГРОМКИЙ ШУМ ИЛИ БЕСПОКОЙСТВО ЛЮБОГО РОДА ВОСПРЕЩАЮТСЯ. ТЕЛЕВИЗОРЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ВЫКЛЮЧЕНЫ В 22.00. ЗДЕСЬ ЖИВУТ РАБОЧИЕ ЛЮДИ.Большая табличка, красной краской.
– Мне нравится про телевизоры, – сказал я.
Мы поднялись на лифте. У нее действительно была славная квартирка. Я внес пакеты в кухню, нашел два стакана, разлил на двоих.
– Вытаскивай барахло. Я сейчас вернусь.
Я вытащил барахло, разложил его на раковине. Выпил еще. Вернулась Ви. Вся прикинутая. Сережки, высокие каблуки, коротенькая юбка. Нормально выглядит. Коренастая. Но хорошая задница и бедра, груди. Крутая кобылка.
– Здрасьте, – сказал я, – я – приятель Ви. Она сказала, что сейчас вернется. Выпить хотите?
Она рассмеялась, и тут я сграбастал все это большое тело и вправил ей поцелуй. Ее губы холодны были, как алмазы, но на вкус хорошие.
– Я проголодалась, – сказала она. – Давай приготовлю!
– Я тоже проголодался. Я съем тебя!
Она засмеялась. Я коротко поцеловал ее, прихватив за жопу. Потом вышел в переднюю комнату со стаканом в руке, сел, вытянул ноги, вздохнул.
Я мог бы здесь остаться, подумал я, деньги зарабатывать на скачках, а она будет нянчиться со мной в плохие минуты, втирать мне масло в мослы, готовить для меня, разговаривать со мной, ложиться со мною в постель. Конечно, ссоры будут всегда. Такова природа Женщины. Им нравится взаимный обмен грязным бельем, чуточку ора, немного драматизма. Затем – обмен заверениями. У меня обмен заверениями получается неважно.
Я начал улетать. В уме я уже переехал.
У Ви все кипело. Она вышла со своим стаканом, села мне на колени, поцеловала, вложив язык мне в рот. Мой хуй напрягся и уперся ей в твердую задницу. Я сжал ее в горсти. Даже стиснул.
– Я хочу тебе кое-что показать, – сказала она.
– Я знаю, что хочешь, но давай подождем с часик после ужина.
– Ой, я не про это.
Я дотянулся и дал ей языка. Ви слезла с колен.
– Нет, я хочу показать тебе фотографию моей дочери. Она в Детройте с моей мамой. Но приедет сюда осенью в школу.
– Сколько ей?
– Шесть.
– А отец?
– Я развелась с Роем. Сукин сын никуда не годился. Только кирял да играл на скачках.
– О?
Она вынесла фотографию, вложила мне в руку. Я попытался что-нибудь там различить. Фон был темным.
– Слушай, Ви, она очень черная! Черт, у тебя что, соображения не хватило сфотографировать ее на светлом фоне?
– Это у нее от отца. Черный доминирует.
– Ага, оно и видно.
– Это снимала моя мама.
– Я уверен, что у тебя хорошая дочь.
– Да, она правда очень хорошая.
Ви поставила фотографию на место и ушла в кухню.
Вечное фото! Женщины с их фотографиями. Одно и то же, снова и снова. Ви стояла в дверях кухни.
– Не пей слишком много! Ты знаешь, что нам предстоит!
– Не волнуйся, малышка, у меня для тебя кое-что есть. А пока принеси-ка мне выпить! У меня был трудный день. Половину скотча, половину воды.
– Сам себе наливай, крутой нашелся. Я вертанулся в кресле, включил телик.
– Если хочешь еще один хороший день на скачках, женщина, лучше принеси мистеру Крутому выпить. И немедленно!
Ви наконец поставила на мою лошадь в последнем заезде. Ставка была 5/1 на лошадь, которая не показывала приличных результатов уже два года. Я поставил на нее просто потому, что шло 5/1, когда надо было 20. Лошадь выиграла 6 корпусов, без напряга. Они эту крошку нашпиговали от сраки до ноздрей.
Я поднял глаза – из-за плеча у меня тянулась рука со стаканом.
– Спасибо, малышка.
– Да, мой повелитель, – рассмеялась она.
13
В постели передо мной что-то маячило, но сделать с ним я ничего не мог. Лишь пыхтел, пыхтел и пыхтел. Ви была очень терпелива. Я все старался и колбасил, но выпито оказалось слишком много.
– Прости, малышка, – сказал я. Потом скатился. И уснул.
Затем меня что-то разбудило. Ви. Она меня раскочегарила и теперь скакала сверху.
– Давай, малышка, давай! – сказал я.
Время от времени я выгибал дугой спину. Ви смотрела на меня сверху маленькими жадными глазками. Меня насиловала верховная квартеронская чародейка! На какой-то миг это меня возбудило.
Затем я ей сказал:
– Черт. Слезай, малышка. У меня был долгий тяжелый день. Настанет время и получше.
Время от времени я выгибал дугой спину. Ви смотрела на меня сверху маленькими жадными глазками. Меня насиловала верховная квартеронская чародейка! На какой-то миг это меня возбудило.
Затем я ей сказал:
– Черт. Слезай, малышка. У меня был долгий тяжелый день. Настанет время и получше.
Она сползла. Елда опала, как скоростной лифт.
14
Утром я слышал, как она ходит. Она все ходила, ходила и ходила.
Примерно 10.30. Мне было худо. Я не хотел сталкиваться с ней. Еще пятнадцать минут. Потом свалю.
Она потрясла меня:
– Слушай, я хочу, чтобы ты ушел, пока не заявилась моя подруга!
– И что? И ее оттопырю.
– Ага, – засмеялась она, – ну да.
Я встал. Закашлялся, подавился. Медленно влез в одежду.
– От тебя чувствуешь себя тряпкой, – сказал я. – Не может быть, что я такой плохой! Должно же во мне быть хоть что-то хорошее.
Я наконец оделся. Сходил в ванную и плеснул в лицо воды, причесался. Если б и лицо тоже можно было причесать, подумал я, да вот никак.
Я вышел.
– Ви.
– Да?
– Не злись слишком сильно. Дело не в тебе. Дело в кире. Так уже было раньше.
– Ладно, тогда тебе не следует столько пить. Ни одной женщине не нравится, если ее после бутылки ставят.
– Чего ж ты на меня тогда ставила?
– Ох, прекрати!
– Послушай, тебе деньги нужны, малышка?
Я потянулся за бумажником и извлек двадцатку. Протянул ей.
– Боже, какой ты милый в самом деле! Рукой она провела мне по щеке, нежно поцеловала в уголок рта.
– Веди машину осторожнее.
– Конечно, малышка.
Я вел машину осторожнее – до самого ипподрома.
15
Меня притащили в кабинет советника в одну из задних комнаток второго этажа.
– Ну-ка, посмотрим, как ты выглядишь, Чинаски. Он оглядел меня.
– Ой! Ты плохо выглядишь. Я лучше таблетку приму.
И точно – открыл пузырек и проглотил таблетку.
– Ладно, мистер Чинаски, нам бы хотелось знать, где вы были последние два дня?
– В трауре.
– В трауре? В трауре по чему?
– Похороны. Старый друг. Один день – упаковать труп. Другой – помянуть.
– Но вы не позвонили, мистер Чинаски.
– Н-да.
– А я хочу вам кое-что сказать, Чинаски, не для протокола.
– Валяйте.
– Когда вы не звоните, знаете, что вы этим говорите?
– Нет.
– Мистер Чинаски, вы говорите: «На хуй этот почтамт!»
– Правда?
– И, мистер Чинаски, вы знаете, что это значит?
– Нет, что это значит?
– Это значит, мистер Чинаски, что почтамт пошлет на хуй вас!
Тут он откинулся назад и посмотрел на меня.
– Мистер Фезерс, – сказал я ему, – вы можете идти к черту.
– Не залупайся, Генри. Я могу устроить тебе веселую жизнь.
– Просьба обращаться на вы и называть меня полным именем, сэр. Я прошу элементарного уважения.
– Вы просите у меня уважения, но…
– Правильно. Мы знаем, где вы оставляете машину, мистер Фезерс.
– Что? Это угроза?
– Черные меня здесь любят, Фезерс. Я их одурачил.
– Черные вас любят?
– Они дают мне попить. Я даже ебу их женщин. Ну, пытаюсь.
– Хорошо. Это выходит из-под контроля. Просьба вернуться на свое рабочее место.
Он протянул мне повестку. Забеспокоился, бедняга. Не одурачивал я черных. Никого я не одурачивал, кроме Фезерса. На его месте любой бы забеспокоился. Одного надзирателя столкнули с лестницы. Другому располосовали задницу. Третьего ткнули ножом в живот, пока он ждал зеленого сигнала светофора, чтобы перейти улицу в 3 часа ночи. Перед самым центральным участком. Мы его больше не видели.
Фезерс вскоре после нашего разговора перевелся из центрального почтамта. Точно не знаю куда. Но подальше.
16
Однажды утром, часов в 10, зазвонил телефон:
– Мистер Чинаски?
Я узнал голос и начал обласкивать себя.
– Умммм, – ответил я.
Это была мисс Грейвз, сука та.
– Вы спали?
– Да, да, мисс Грейвз, но продолжайте. Все в порядке, все в порядке.
– Что ж, вы получили допуск.
– Уммм, уммм.
– Следовательно, мы уведомили плановый класс.
– Уммхмм.
– И вам надлежит сдать свой гэ-эр-один через две недели, начиная с сегодняшнего дня.
– Что? Погодите минуточку…
– Это все, мистер Чинаски. Приятного вам дня. Она повесила трубку.
17
Ладно, я взял план и стал связывать все с сексом и возрастом. Тут этот парень живет в этом доме с тремя бабами. Одну он хлещет ремнем (ее имя – название улицы, а возраст – номер сектора); другую вылизывает (то же), а третью шворит по старинке (то же). А тут – все эти пидарасы, и одному из них (его зовут Манфред-Авеню) 33 года… и т. д., и т. п.
Я уверен, меня бы до стеклянной клетки просто не допустили, если б знали, о чем я думал, глядя на эти карточки. Все они были мне как старые друзья.
Все равно, однако, некоторые из моих оргий перемешались. В первый раз я выкинул 94.
Через десять дней, когда вернулся, я уже твердо знал, кто из них что кому делает.
Я раскидал все 100 процентов за пять минут.
И получил официальное письмо с поздравлениями от Городского Почтмейстера.
18
Вскоре после этого меня ввели в штат, что давало мне восемь часов ночной смены, а это гораздо лучше двенадцати, и оплаченный отпуск. Из 150 или 200 человек, что пришли сюда в первый раз, нас осталось только двое.
Потом я познакомился на почте с Дэвидом Дженко. Молодой, белый, чуть за двадцать. Я совершил ошибку и заговорил с ним – что-то насчет классической музыки. Случилось так, что я торчал на классической музыке, поскольку это единственное, что я мог слушать, когда пил пиво в постели рано утром. Если ее слушать каждое утро, что-нибудь да запомнишь. А когда Джойс развелась со мной, я по ошибке упаковал два тома «Жизнеописаний классических и современных композиторов» в один из своих чемоданов. Жизнь большинства этих людей была такой мукой, что я читал о них с удовольствием и думал: что ж, я тоже в аду, а музыку сочинять даже не умею.
Но я распустил язык. Дженко с каким-то еще мужиком спорили, а я уладил их спор, сообщив дату рождения Бетховена, когда он написал Третью симфонию, а также обобщенное (хоть и смутное) представление о том, что о Третьей говорили критики.
Для Дженко это было слишком. Он немедленно принял меня за ученого человека. Усевшись на табуретку рядом со мной, он начал стонать и кряхтеть, одну долгую ночь за другой, о страдании, захороненном в глубине его терзаемой и обозленной души. У него был ужасно громкий голос, и он хотел, чтоб его слышали все. Я раскидывал письма, я слушал, слушал и слушал, думая: что же мне теперь делать? Как заставить этого несчастного безумного ублюдка заткнуться?
Каждую ночь я шел домой, и меня подташнивало и кружилась голова. Он убивал меня звуком своего голоса.
19
Я начинал в 18.18, а Дейв Дженко приходил на работу только к 22.36 – могло быть и хуже. Уходя в 22.06 на тридцатиминутный обеденный перерыв, я обычно возвращался к тому времени, как он уже приходил. Заходил он и сразу начинал искать табурет рядом с моим. Дженко изображал себя великим мыслителем, а также разыгрывал великого любовника. По его словам, прекрасные молодые женщины ловили его в вестибюлях, преследовали на улицах. Не давали ему роздыху, бедняге. Но я ни разу не видел, чтобы он заговаривал с женщинами на работе – да и они с ним не общались. И вот он входил:
– ЭЙ, ХЭНК! ЧУВАК, НУ И ОТСОСАЛИ МНЕ СЕГОДНЯ В НАТУРЕ!
Он не говорил – он орал. Он орал всю ночь напролет.
– ГОСПОДИ ТЫ БОЖЕ МОЙ, ОНА МЕНЯ ЧУТЬ НЕ СЪЕЛА! ДА ТАКАЯ МОЛОДАЯ! НО НА САМОМ ДЕЛЕ ПРОФИ!
Я зажигал сигарету.
Затем вынужден был выслушать, как он ее встретил:
– ХЛЕБА НАДО БЫЛО КУПИТЬ, ПОНЯЛ! Затем – до последней подробности – что она сказала, что он ответил, что они делали, и т. д.
В то время вышел закон, чтобы почтамт платил подменным сортировщикам полторы ставки. Поэтому все сверхурочные почтамт перекинул на штатных работников.
За восемь или десять минут до конца моей обычной смены в 2.48 включался интерком:
– Прошу внимания! Всем штатным сортировщикам, прибывшим на работу в 18.18, требуется задержаться на час сверхурочно!
Дженко улыбался, гнулся вперед и вливал в меня еще своего яда.
Затем, за восемь или десять минут до окончания моего девятого часа, интерком включался снова:
– Прошу внимания! Всем штатным сортировщикам, прибывшим на работу в 18.18, требуется задержаться на два часа сверхурочно!
Затем, за восемь минут до моего 10-го часа:
– Прошу внимания! Всем штатным сортировщикам, прибывшим на работу в 18.18, требуется задержаться на три часа сверхурочно!