– Вы вместе были во Франции?
– Ну да, – он будто бы даже удивился моему вопросу. – Конечно. Но я не выдержал. Я вообще не понимаю, как ты мог столько времени с ней прожить, у нее же отовсюду дерьмо лезет. Она мне все эти дни мозг выносила, что вот-вот ты на меня телегу напишешь, что уже звонил кому-то, пока я ей не сказал: все, караул, устал.
– И она?
– Не поняла. Человек верит в то, во что хочет верить. Она верит в свою неотразимость и способность развести любого мужика.
– Ты ей про «все» во Франции сказал или потом, в Москве?
– В Москве. А что?
– Так, даты сверяю. Я тебе скажу, почему я мог с ней столько времени прожить. Свою версию. Человек не может состоять из одного дерьма, человек многогранен, и в нем хотя бы две-три грани хорошие есть, особенно молодой человек, потом уж, может, все дерьмом покрывается. Ты вот сказал, что я там хороший, позитивный, в общем, типа лох. Но пока она строила свою жизнь в расчете на меня, то была повернута ко мне вот этими недерьмовыми гранями. А когда с тобой связалась, думая, что ты вор, то повернулась к тебе тем местом, какое ты, как вор, и должен был оценить. Потом, может, поняла, что ошиблась, но с одним человеком, наверное, туда-сюда перестраиваться не получается. Вот такая моя версия. А ты, кстати, воровал или нет, так, без протокола, раз уж у нас разговор такой пошел?
Андрей слушал меня внимательно, чуть наклонив голову, не забывая по кусочку отправлять в рот мясо, чтобы не остыло. На последнем вопросе он положил вилку с ножом на тарелку и чуть отодвинул ее от себя пальцем.
– Хорошую ты мне историю рассказал. Очень похоже на правду, и вопрос твой правильный, и я на него отвечу.
– Можешь не отвечать, если не хочешь.
– Нет, я хочу. Я ничего не украл у этой компании и не взял ни одной взятки за все время работы. О чем сейчас иногда сожалею.
– Почему?
– Потому что, во-первых, эти компании специально устроены так, чтобы из них деньги вытаскивать, и этого никто не заметит, никакие аудиторы. И мешал мне это делать не страх перед неотвратимым наказанием, потому что наказания никакого и быть не могло – ну, попросили бы уйти, и я с удовольствием ушел бы, имея десять миллионов в плюсе.
– Например, рекламные деньги дистрибьюторов?
– Например. Просто надо понять, что так устроен этот мир, в котором ты собираешься делать карьеру.
– Но ведь за границей не воруют?
– В Америке, скорее всего, нет, в Европе – смотря в каких странах. Ты знаешь, это почти как не платить налоги – все стремятся как-то увернуться и заплатить меньше, чем надо. Потому что знают – деньги эти пойдут черт знает куда, а половина или третья часть все равно будет разворована, но уже другими людьми.
– Хорошо, в Америке не воруют, в Европе где-то тоже не воруют, и ты тоже не воруешь и платишь налоги, и при этом сделал успешную карьеру – значит, можно жить честно.
– Совсем честно не получится. Ведь мы знаем, что наши партнеры дают откаты по всем почти крупным контрактам, и заранее закладываем эти откаты в скидки. Ты ведь не будешь говорить, что не знаешь, ты сам сидишь в тендерном кабинете, и видишь все эти цифры и колонку «агентское вознаграждение» в табличке, и ты знаешь, что это такое.
– Да, знаю.
– Но ведь это уже нечестно по отношению к компании, ты уже нарушаешь бизнес-этику, то есть внутренне ты готов к компромиссу, я знаю, что другие воруют, но не я.
– Да.
– Тогда поверь, что со временем границы допустимых компромиссов будут расширяться и каждый раз этому будет оправдание. Я не знаю, как далеко зайдешь именно ты, но лучше бы тебе сразу или остановиться, или решиться на что-то.
– А как далеко зашел ты?
– А я, мой друг, зашел так далеко, что когда точно решил, что уйду из этой компании, а случилось это в прошлом году, то одновременно решил, что немного денег с собой все-таки заберу. Они этих денег не заметят, и никто не заметит.
– Но это деньги из нашей прибыли?
– Не нашей, Костя, – их, пойми ты эту разницу, которую я сам долго не мог понять. Публичная компания, такая прозрачная с виду, на самом деле зло, потому что она ничья и управляется кучкой посредственностей, потому что только посредственности могут сделать карьеру в такой компании, которая, как и все общество в целом, отторгает любой талант, любые проявления индивидуальности. И эта кучка идиотов прикрывается советом директоров, в котором половина пенсионеров, которые подпишут что угодно, не противоречащее закону, чтобы получить прибавку к пенсии в пятьдесят или сколько там тысяч баксов, а половина – топ-менеджеры других компаний, которые опосредованно связаны с нашей какими-то контрактами и так далее. Короче, в этом году я сам себе решил выплатить бонус, и на наших планах это не скажется – мы их выполним и перевыполним.
– И поэтому тебе нужно было не останавливать бизнес независимо ни от чего?
– В том числе.
– То есть Ирина не так уж и неправа была в отношении тебя, почувствовала родственную душу?
– Я думаю, сейчас ты вправе говорить подобные вещи, поэтому не буду с тобой спорить.
– И тому, кто придет после тебя, достанется разруха? Ты сам разрушишь то, что строил несколько лет? Почему?
– Потому что оно все равно разрушится. Потому что у этой компании нет будущего, потому что на мое место сюда пришлют тупого американца, которому для дальнейшей карьеры нужен международный опыт, и он все равно все разрушит. У тебя не должно быть иллюзий, Костя, они не назначат тебя, и не потому, что ты плох, а потому, что они такие. Я ничего не буду разрушать, просто возьму свое и уйду. В любом случае я оставлю эту компанию в гораздо лучшем состоянии, чем принял. Завтра мы проснемся, вспомним этот разговор, и нам точно не захочется его повторить, поэтому я скажу сейчас тебе одну очень важную вещь. То, что сейчас начинается, – это не кризис, мы вступаем в новую эпоху, суть которой будет разрушение старой. Мир слишком несправедливо устроен, я знаю, что каждое поколение повторяет эти слова как заклинание, но думаю, что сейчас количество перешло в качество. И по той части суши, где находится ресторан, в котором мы сидим, это ударит сильнее всего, как все всегда в истории ударяло по ней сильнее всего. Ты не для этого места, Костя. Я бы сказал так: ты для него недостаточно плох. Тебе будет здесь не выжить, если ты себя не обломаешь. Когда-нибудь ты будешь Бога благодарить за то, что не стал генеральным директором этой сраной компании. Пока я еще здесь, и пока они ничего не знают, давай найдем для тебя работу в Европе, осмотрись там и оставайся. Доработай до конца года и уезжай. Видишь, все так сложилось, что тебя здесь ничего не держит, так воспользуйся этим. До нового года все будут храбриться, что ничего страшного не происходит, потом на две недели уйдут в запой и гулянье, а когда вернутся в середине января – начнется паника. Весной будет еще одна волна, осенью другая, и так на годы.
Он говорил еще что-то, но мне это было уже неинтересно, потому что то главное, что касалось меня, он сказал вначале, а рассуждения Андрея на философские и общеэкономические темы меня уже не интересовали. Я думал о том, что не хочу больше работать в этой компании ни в России, ни в Европе, ни в Америке, но он прав – надо доработать до конца года, чтобы получить бонус. Да и в остальном, как выяснилось, он почти все угадал. В октябре наши боссы стали паниковать, продажи падали по всему миру, и даже при всем их идиотизме нельзя было ожидать от России исключения. В Америке надвигались выборы, к власти пришел симпатичный черный человек, с которым в мире, истосковавшемся по чудесам, связывали большие надежды. После выборов все облегченно вздохнули, потом посыпались какие-то миллиарды, триллионы, попрятавшиеся по углам банкиры снова стали давать интервью, никого из них не убили, как ни странно, что могло значить лишь одно: с кем надо, они расплатились сполна. Для протокола они шутили примерно так: «Все говорят: „свет в конце тоннеля“, нам бы тоннель найти». Или вот еще лучше: «Если верить в свет в конце тоннеля, то знай, что это может быть паровоз».
Эти шутки мне рассказал Андрей перед самым Новым годом. По-видимому, он теперь общался с людьми, для которых подобные шутки были нормой. В этот же день он в своем кабинете передал мне сумку, в которой носят компьютеры. «Что это?» – спросил я. «Триста тысяч евро, – ответил он, – пожалуйста, не отказывайся». И я не отказался. Мы оба знали, что это не было взяткой и не было платой за что-то. Просто ему было легче эти деньги дать, чем не дать, а мне проще взять, чем отказываться. Еще мы оба знали, что вряд ли захотим встретиться в ближайшие годы. Похоже, и вправду наступала новая эпоха, по крайней мере для одного отдельно взятого маркетолога.
Глава восемнадцатая
Новый год я встретил вместе с мамой, с которой последнее время виделся нечасто. Она, конечно же, поохала немножко по поводу моего расставания с Ириной, видно было, что ей очень хочется подробностей, и я сочинил для нее небольшую новогоднюю сказку – мое безумное увлечение юной красавицей, отчаяние Ирины, мое раскаяние, невозможность компромисса.
Глава восемнадцатая
Новый год я встретил вместе с мамой, с которой последнее время виделся нечасто. Она, конечно же, поохала немножко по поводу моего расставания с Ириной, видно было, что ей очень хочется подробностей, и я сочинил для нее небольшую новогоднюю сказку – мое безумное увлечение юной красавицей, отчаяние Ирины, мое раскаяние, невозможность компромисса.
– Да, такой же, как твой отец, – с легким осуждением улыбалась мама, у которой знание жизни последние годы ограничивалось исключительно телевизионными сериалами, – ему бабы всю карьеру испортили и тебе испортят. Ведь он мог бы знаешь кем стать, твой отец? Но Ирина какова! Я, конечно, уважаю ее поступок, я понимаю ее, как только женщина может понять женщину, но рушить семью из-за мимолетного увлечения? Хочешь, я позвоню ей?
– Нет, мама, не хочу. – Я представил себе на секунду телефонный разговор людей из разных эпох: слова вроде говорят знакомые, а друг друга все равно не понимают.
– Главное сейчас, Костя, работа, с работой-то все в порядке. Сейчас ведь, я слышала, даже увольняют людей. У вас на работе как, увольняют? Это ужасно, когда увольняют, у людей же семьи, некоторые взяли эти, как их, кредиты... там есть еще какие-то проценты, мне Наташа объясняла, это просто ужас какой-то. У тебя нет кредитов?
У меня не было кредитов, с работой тоже все было хорошо, предполагалась, возможно, длительная командировка за границу. «Новогодний огонек» по первому каналу был, как обычно, ярким и жизнерадостным, а президент спокойным и уверенным в себе, так что особых причин для беспокойства у моей мамы не было, – но к ежедневным сериалам в разговорах с домработницей Наташей теперь прибавилась и моя вполне житейская драма....
Еще перед Новым годом я отправил Насте поздравление, не рассчитывая получить ответ, но получил – тоже поздравление, не предполагавшее, впрочем, продолжения общения. Или опять я не прав – надо было проявить настойчивость, но зачем, когда я сам не знал, чего хочу... И постепенно я погружался в апатию, в которой моими спутниками были книги, фильмы, чемпионат Англии по футболу и еда из близлежащих ресторанов и кафе – тех, что не закрывались на новогодние каникулы.
Странное время – посленовогодняя неделя в почти бесснежной, но холодной и продуваемой ветрами Москве. Все, кто мог уехать, уехали, даже те, кто по приезде обнаружит, что лишился работы, все равно уехали, кафе, где я привык завтракать, было закрыто, и даже в ресторанах знакомые официанты встречали меня укоризненным взглядом: «А ты что здесь делаешь?». Появились шутки про кризис и антикризисные скидки. Все было как будто не всерьез, как будто специально устроено таким образом, чтобы, вернувшись домой, я имел возможность вытащить еще одно колечко из цепочки, соединявшей меня с прежней жизнью. И в этом смысле середина января, когда город стал заполняться отдохнувшими, но встревоженными жителями, ничего не изменила для меня – за две недели нового года я разобрался и в своих финансах, и в своих намерениях на ближайшее время.
Маркетолог – очень общественная профессия, и за последние годы я растратил себя на бесконечные разговоры о том, как с наибольшей выгодой для совершенно посторонних людей продать никому не нужные товары. И достаточно в этом преуспел, что можно было при желании занести в актив. Но баланс все равно не сходился, потому что слишком был велик пассив. У меня не было злости ни на Ирину, ни на Андрея, ни на вчерашнюю проститутку, которая ни с того ни с сего решила вести себя как звезда шоу-бизнеса, заехавшая ко мне на бокал вина после концерта. Превалирующим чувством было глубокое разочарование в самом себе. Спроси меня кто-нибудь год назад, я бы ответил, что считаю себя абсолютно счастливым человеком, ответил бы не сомневаясь и совершенно уверенный в том, что есть у меня к этому все основания. И если этот последний год пролистать назад, то не случилось со мной ничего такого, что делает человека несчастным. Все события были вполне заурядными с точки зрения любого взрослого человека: меня не брали в заложники, близкие мои, слава Богу, живы и здоровы, я не разорен, дом мой не разрушен в результате прямого попадания противотанкового снаряда, и тем не менее не оставляет мысль о том, как инфантилен и хрупок мир, в котором мы устроили свою жизнь. Так же хрупок, как домик глупого поросенка, построенный то ли из веток, то ли еще из чего с надеждой пересидеть в нем природные катаклизмы. И сам я не умнее этого поросенка, раз всерьез мог считать, что жизнь, состоящая из презентаций, кофе-брейков, маркетинговых и финансовых совещаний, в результате которых появляются деньги, а с ними всякие дорогостоящие игрушки, включая и абсолютные человеческие подобия, – это и есть настоящая жизнь. Постоянно смеясь над инфантилизмом американцев, мы и не заметили, что практически перестали отличаться от них в том, что называется человеческими ценностями. Как маленькая девочка, окруженная куклами со всеми кукольными принадлежностями и увлеченная примирением куклы Джессики и куклы Терезы, не замечает родительской ссоры в соседней комнате (ну, может, останется темное облачко на периферии сознания), так и мы, увлеченные своими взрослыми играми и игрушками – покупкой нового телефона, компьютера, автомобиля, дома, яхты, самолета, интригами и интерпретацией начальственного голоса и взгляда, метаниями между теннисом и йогой, женой и любовницей, – не замечаем того, что происходит в реальном мире, который только и можно увидеть, выключив экран телевизора и компьютерный монитор. Мы не выходим из подросткового возраста. Наше взросление заканчивается половым созреванием. И чтобы мы не забывали о подростковых страхах и комплексах, нам регулярно напоминают о проблемах кишечника, простаты и потенции и демонстрируют, как далеки мы от идеальных, то есть смоделированных образцов человеческих самцов и самок. Далеки до такой степени, что лучше и не пытаться покрыть эту разницу ни за обещанные четыре недели, ни за четыре года, а сдаться сразу и выбрать что-нибудь среднее. Для среднего рода идеальных образцов пока не придумали. Его оставили нам как разрешенную лазейку.
Как ни далеки были от меня всегда теории заговоров, последние недели я не мог отделаться от мысли, что и само по себе общество потребления есть не причина происходящих с нами необратимых изменений, а следствие неспешных разговоров лет сорок назад под шум океанского прибоя на террасе роскошнейшей виллы, удивительным образом вписанной знаменитым архитектором в скалистый пейзаж крошечного острова где-нибудь на Карибах. После хорошего ужина, полюбовавшись солнечным закатом под коньяк и сигары, почему бы и не порешать судьбы мира. Всем уже очевидно, как нелепы, кровавы и разрушительны попытки так называемых радикалов что-либо изменить в окружающем мире. Если кто-то еще не понял, пусть они убьют милейшего премьер-министра, а может, и двух, этого добра не жалко. Тогда от них отвернутся даже самые либерально настроенные интеллигенты. Их не будет поддерживать никто, пока они не понадобятся снова, чтобы кого-нибудь напугать. Остается, однако, целое поколение, у которого в комнатах висят плакаты с изображением Мао и Че. «Но вы же не думаете, что они всерьез изучали труды Мао?» – «Да нет, никто так не думает». – «Перестаньте преследовать их лидеров, это самое глупое, что вы делаете. Гораздо проще их купить. Издавайте их книги, предоставьте им кафедры университетов. Скоро их перестанут слушать и читать. Они интересны, пока находятся под запретом. Сколько можно повторять одну и ту же ошибку – перестаньте их травить, лучше приглашайте на ток-шоу. И тогда, наконец, мы сможем отделить идеологию, которая нужна сотням, от того, что действительно нужно миллионам. Чего они хотят? Make love, not war, flower power[56], секс, наркотики, рок-н-ролл? Так дайте им все это. Мы понимаем, что наркотики вредны для здоровья, а революции, что, полезны? Да и музыка эта ужасная, ну так предложите им другую, другие книги, другие фильмы. У нас в руках все, неужели мы не можем воспитать одно поколение, вполне принимающее правильную систему ценностей? Имея ресурсы, которые мы имеем, всего-то нужно постоянно понижать планку. Начиная от фестивалей и заканчивая детскими книжками. Да, они какое-то время будут сопротивляться, никто и не говорит, что будет легко, но в результате мы получим потребителей, управляемых до такой степени, какая не снилась ни одному тоталитарному режиму. И им можно будет продать все что угодно. Главное – не забывать понижать планку. Например, для этого очень хороши любые семейные передачи и семейные фильмы, где добро всегда побеждает зло и всегда есть возможность выиграть миллион. Семейные программы – великое оружие, потому что в них не дети поднимаются до уровня взрослых, а взрослые опускаются до уровня детей. Вот вы любите своих внуков? А вы станете вместе с ними два часа смотреть фильм про хромую собаку? И я нет».