— Что значит, у него ее больше нет? — едва слышно спросил Дэнджефилд.
— Информация у Анджело. В Сингапуре.
— У Коула должны быть копии, — он не отрывал взгляда от ковра.
— Как видите, нет.
— Он сам сказал вам об этом, не так ли?
— А как иначе я мог это узнать?
— Вы не лжете, — сообщил он ковру. — Нет, вы не лжете. Вы не так умны, чтобы лгать.
Он поднял голову, и мне показалось, что его глаза переполняла острая тоска. Но выражение глаз тут же изменилось, так что, возможно, я и ошибся.
— Я никогда не был в том доме, знаете ли, — выдохнул он.
— В каком доме?
— Коула. Мы работаем вместе уже двадцать три года, и я ни разу не был в его доме. Я слушал его болтовню насчет взаимодействия и компромиссов в десятках баров самых захудалых городков Мэриленда, и слушал, не перебивая, потому что он всегда поставлял нам нужную информацию. Я сидел в этих паршивых барах, пил дрянное виски, а он трепался и трепался об «общих целях» и «саморегулировании преступного мира». Можно выслушать что угодно, если в итоге получаешь то, за чем приехал. И все это время я умасливал его ради одного. Только одного.
— Джо Лозупоне, — вставил я. Дэнджефилд с упреком посмотрел на меня.
— Вы думаете, это забавно, да? Вы думаете, я должен впасть в отчаяние, потому что кто-то украл сведения, за которыми я охотился двадцать пять лет? У вас отменное чувство юмора, Которн.
— Двадцать пять лет — большой срок, и я не говорил, что это смешно.
Дэнджефилд вновь продолжил беседу с ковром, обхватив руками свою большую голову.
— Все началось во время Второй мировой войны. С талонов на бензин, которые циркулировали на черном рынке. Но вы, наверное, слишком молоды, чтобы помнить их.
— Я помню. Моему отцу приходилось их добывать.
— Тогда я вышел на Лозупоне. Талонов у него было на сто миллионов галлонов, и он потихоньку торговал ими, но успел сбыть всю партию какой-то мелкотне, прежде чем мы поймали его с поличным. Талоны, конечно, мы забрали, но Лозупоне вышел сухим из воды.
— Выпейте еще, — предложил я. — У вас поднимется настроение.
Но Дэнджефилд исповедовался ковру.
— После войны он расширил сферу своей деятельности. Бюро поручило мне следить за ним. Мне одному. Я наладил отношения с Коулом, и на основе получаемой от него информации посадил за решетку многих и многих, но не мог и близко подступиться к Лозупоне, состояние которого росло как на дрожжах. Чем он только теперь ни занимается! Грузовые перевозки, фабрики по изготовлению одежды, банки, профсоюзы, даже инвестиционные фирмы, а деньги туда поступают от азартных игр, приема ставок, проституции и прочей преступной деятельности. Сейчас у него миллионы. Знаете ли, мы с Лозупоне практически одного возраста. Он послал свою дочь в Уэллсли, а я, с превеликим трудом, в университет Мэриленда. Он не окончил и восьми классов, а у меня диплом юриста. У него в заначке по меньшей мере тридцать пять миллионов, а у меня на банковском счету 473 доллара 89 центов, да еще на две тысячи облигаций, которые я никак не переведу в наличные.
— Вы взяли не ту сторону.
Тут он посмотрел на меня и покачал головой.
— Может вы и правы, Которн, но уже поздно менять союзников. Приглядитесь ко мне. Двадцать пять лет я ловил жуликов, бандитов, мошенников. Я сам стал таким же, как они. Говорю на их языке. Иногда мне даже кажется, что я их люблю. О боже, вы наверняка представляли себе, кто окажется за дверью, когда я крикнул: «ФБР». Вы ожидали увидеть молодого супермена в строгом костюме, с безупречными манерами. А что получили. Старика пятидесяти одного года от роду, одетого в рванье, с манерами свиньи, не так ли?
— Мне кажется, вам надо выпить.
— Знаете, почему я так выгляжу?
— Почему?
— Потому что им это не нравится.
— Кому?
— Всем этим эстетам в Бюро. Ну и черт с ними. Я прослужил двадцать семь лет, осталось еще три года, и я знаю больше, чем все они, вместе взятые, поэтому попрекать меня они не станут. Я работаю с Чарли Коулом, и только поэтому им придется гладить меня по шерстке.
Я подошел к нему, взял пустой бокал, налил виски и протянул ему.
— Вот, выпейте, а потом можете поплакать у меня на плече.
Дэнджефилд принял у меня бокал.
— Я слышал, вы чуток свихнулись, Которн. Что-то у вас с головой?
— Правда?
— Парни с побережья говорят, что вы тронулись умом, потому что взяли на себя вину за смерть старины Анджело.
— Что еще сказали вам эти парни?
— Что Коллизи и Полмисано начали выкручивать вам руки.
Я сел на диван, положил ногу на ногу.
— Можете сказать парням, что они правы.
— Так что хочет от вас Чарли Коул?
— Во-первых, чтобы я освободил его от шантажа Анджело.
— Анджело в Сингапуре. Я слышал, процветает.
— Это вы передали Коулу его фотографии?
Дэнджефилд кивнул.
— Да. Мне стало известно, что Чарли переводит крупные суммы из Швейцарии в Сингапур. И предположил, что деньги идут к Анджело. Я оказался прав?
— Безусловно.
— Чем же Анджело прижал его?
— Утащил всю информацию, которую Коул скармливал вам двадцать лет. И пообещал, что передаст все его друзьям в Нью-Йорке, если не будет регулярно получать деньги.
Дэнджефилд почесал нос, нахмурился.
— И компрометирующие материалы на Лозупоне тоже у Анджело?
— Единственная копия, хотя, теперь уже копии.
— А какова ваша роль?
— Если я не привезу этих материалов, он намерен плеснуть кислотой в лицо жены моего партнера.
— И что вы ему ответили?
— Обещал побывать в Сингапуре. Но я полетел бы и так, узнав, что Сачетти жив. Если б он объявился в другом месте, полетел бы и туда.
Дэнджефилд медленно кивнул.
— Парни говорили, что вы чуток свихнулись. Они не ошиблись.
— Почему?
— Потому что вы не знаете, чем вам все это грозит.
Я встал и вылил остатки шотландского в свой бокал.
— Мне кажется, вы об этом уже упоминали.
— Я не вдавался в подробности.
— Пора перейти к ним?
— Еще нет. Сначала нам надо спланировать операцию.
— Какую?
Дэнджефилд улыбнулся, раскованно, даже радостно.
— Операция будет состоять в следующем: вы должны взять у Анджело компрометирующие материалы на Джо Лозупоне и передать их мне.
Глава 10
В международном аэропорту Лос-Анджелеса я взял такси, которое доставило меня к старому супермаркету между Ла-Бреа и Санта-Моника. На ленч с Триплетом я опоздал, но у меня оставалось немало времени, прежде чем отправиться в «Беверли-Уилшир», где Карла Лозупоне хотела бы встретиться со мной в шесть вечера.
— Кто-то позвонил час назад, — сообщил мне Триппет. — Голос звучал довольно враждебно.
— Другого от них ждать не приходится.
Триплет пожелал узнать обо всем, что произошло со мной, и я рассказал, опустив только угрозу Коула в отношении его жены. Рассказал я Триплету и о плане Дэнджефилда, посредством которого я мог заполучить у Сачетти необходимую тому информацию. В самолете полтора часа я обдумывал его план и пришел к выводу, что в результате скорее всего окажусь в одном из двух мест: то ли в больнице, то ли на кладбище.
— Разумеется, вы на это не пойдете? — Триппет отбросил со лба прядь седых волос.
— Другого мне просто не остается. Так что полечу в Сингапур и отыщу там Анджело Сачетти.
— А компрометирующие материалы?
— Не знаю. Если он отдаст их мне, прекрасно. Но я не думаю, что попытаюсь отнять их у него силой.
Триппет оглядел письменный стол.
— Где мы храним наши бланки?
— В нижнем левом ящике.
Он достал чистый бланк, вынул из кармана перьевую ручку и начал писать.
— В Сингапуре вы никого не знаете, не так ли?
— Только Анджело Сачетти.
— Я дам вам рекомендательное письмо к Сэмми Лиму. Очень милый человек. Мы вместе учились в школе.
— Первый раз слышу о нем.
— Возможно. — Триппет продолжал писать, — Его дедушка вместе с моим основали одну из первых китайско-британских экспортно-импортных компаний в Сингапуре. «Триппет и Лим, лимитед». Тогда это произвело фурор. Полное имя Сэмми Лима — Лим Панг Сэм. Теперь он исполнительный директор, и ему принадлежит основной пакет акций, хотя часть их осталась и у меня. Мы не виделись уже много лет, но переписываемся регулярно.
Триппет лихо расписался, спросил, есть ли у меня промокательная бумага, на что я ответил отрицательно, потому что не пользовался ею, так же как и перьевыми ручками. Триппет ответил на это, что терпеть не может шариковых, а я заявил, что он — враг прогресса. Пока мы препирались, чернила высохли, и он протянул мне письмо. Четким, разборчивым почерком он написал следующее:
Триппет лихо расписался, спросил, есть ли у меня промокательная бумага, на что я ответил отрицательно, потому что не пользовался ею, так же как и перьевыми ручками. Триппет ответил на это, что терпеть не может шариковых, а я заявил, что он — враг прогресса. Пока мы препирались, чернила высохли, и он протянул мне письмо. Четким, разборчивым почерком он написал следующее:
«Дорогой Сэмми!
Письмо передаст тебе Эдвард Которн, мой добрый друг и деловой партнер. Он в Сингапуре по весьма конфиденциальному делу, и я буду очень признателен тебе, если ты сможешь оказать ему содействие.
Ты задолжал мне письмо и все откладываешь и откладываешь давно обещанный визит в Штаты. Барбара жаждет увидеть тебя вновь.
Твой Дикки».
— Дикки? — переспросил я, возвращая письмо.
Триппет нашел на столе конверт.
— Мы же вместе ходили в школу, — он сложил письмо, положил его в конверт и протянул мне.
— Премного благодарен, — и я сунул конверт во внутренний карман пиджака.
— Пустяки. Когда вы отправляетесь?
— Не знаю. Сначала мне надо сделать прививку от ветряной оспы, а остальное будет зависеть от благородной Карлы и ее желаний.
Триппет покачал головой.
— Я никак не пойму, Эдвард, почему вы согласились выступить в роли ее сопровождающего, или кавалера, или как это у них называется.
— Потому что, как выяснилось, легче согласиться, чем отказаться. А может, мне просто нравится, когда о меня вытирают ноги.
Триппет нахмурился.
— Похоже на жалость к себе.
— После поездки в Сингапур я от нее избавлюсь.
— Вы многое ставите на эту поездку, не так ли?
— Да, — кивнул я. — Многое. А вы не поставили бы?
— Не знаю, — ответил он. — В моей, довольно бессистемной жизни я иногда пытался лечиться географией. Но у этого лекарства всегда оказывался негативный побочный эффект.
— Какой же?
— Мне приходилось брать с собой себя.
Мы прогулялись в бар на углу, выпили, и Триппет рассказал мне, как идут дела у Сиднея Дюрана. Он навестил Сиднея утром, и наш главный специалист по жестяным работам сказал, что их было четверо. Они встретили его около пансиона, где он жил, и отвезли на тихую улочку рядом с бульваром Заходящего солнца. Двое держали его, третий зажимал рот, а четвертый захлопывал дверцу. Затем они попрыгали в машину и умчались, а Сидней, с переломанными руками, вышел на бульвар, где его и подобрали студенты. В темноте он не разглядел лиц бандитов и не мог описать их ни Триппету, ни полиции.
— Я заверил его, что с руками все будет в порядке, — добавил Триппет. — Когда он выпишется из больницы, я возьму его к себе домой, чтобы Барбара приглядывала за ним.
— Я, возможно, не сумею заглянуть к Сиднею, но вы скажите ему, что мы используем его в торговом зале, пока руки окончательно не заживут. Скажите, что мы будем готовить его на должность управляющего.
— Знаете, Эдвард, иногда меня просто поражает переполняющий вас гуманизм.
— Иногда, Дикки, он поражает и меня самого.
Триппет не спеша зашагал домой, а я постоял на углу пятнадцать минут, прежде чем поймал такси, доставившее меня к «Беверли-Уилшир» в пять минут седьмого. Я спросил у портье, в каком номере остановилась мисс Лозупоне, но мне ответили, что в этом отеле таких справок не дают, и, если мне нужна мисс Лозупоне, я могу связаться с ней по внутреннему телефону. Я осведомился у портье, где эти телефоны, он показал, я снял трубку одного из них и попросил телефонистку коммутатора отеля соединить меня с мисс Карлой Лозупоне. Мне ответил мужской голос.
— Мисс Лозупоне, пожалуйста.
— Это Которн?
— Да.
— Поднимайтесь. Она вас ждет.
Я спросил у голоса, в каком номере, получил ответ, поднялся на седьмой этаж, прошел по коридору и постучал в дверь. Ее приоткрыл высокий мужчина лет тридцати с длинными волнистыми черными волосами.
— Вы Которн?
— Я — Которн.
— Заходите.
Он приоткрыл дверь чуть шире, чтобы можно было протиснуться бочком.
Я оказался в номере, обставленном в испанском стиле. Черное полированное дерево, красный бархат обивки, блестящие медные головки обойных гвоздей. Столики, то ли мавританские, то ли сработанные в Мексике, картины с крестьянами в сомбреро, подпирающими белые стены домов в ярко-желтом солнечном свете.
Она сидела на длинном низком диване. В синем платье, оканчивающемся гораздо выше колен. Черные, коротко стриженные волосы обрамляли пару темных глаз, классический нос с чуть раздувающимися ноздрями и рот с полными, надутыми губками. Если б не надутые губки и очень маленький подбородок, ее при желании можно было бы считать красавицей. Но вот в ее чувственности никаких сомнений не было. И у меня создалось впечатление, что эту свою особенность она сознательно выпячивала.
— Значит, вы — та самая сиделка, которую решил приставить ко мне дядя Чарли, — похоже, для нее желания дяди Чарли не являлись законом.
— Дядя Чарли — это Чарльз Коул? — переспросил я.
— Совершенно верно.
— Тогда я — та самая сиделка, которую он решил приставить к вам.
Она наклонилась вперед, чтобы взять с низкого, длинного столика, стоящего перед диваном, высокий бокал. Синее платье чуть распахнулось, чтобы показать мне, что Карла обходится без бюстгальтера. Она отпила из бокала и вновь посмотрела на меня.
— Присядьте. Хотите что-нибудь выпить? Если да, Тони вам нальет. Это — Тони.
Я сел на стул с высокой спинкой, придвинув его к столу перед диваном, и уже хотел поздороваться с Тони, но начались судороги, потом меня прошиб холодный пот, и Анджело Сачетти начал медленно падать в воду, заговорщически подмигивая мне. Потом все закончилось, и Карла Лозупоне с любопытством взглянула на склонившегося надо мной Тони.
— Теперь я выпью, — я достал из кармана платок и вытер пот с лица.
— Дай ему выпить, — приказала Карла. Тони с сомнением посмотрел на меня.
— Что это с вами?
— Спиртное — лучшее лекарство, — отшутился я.
Он прошел к столику, заставленному бутылками, налил что-то в бокал, вернулся ко мне.
— Бербон [7]пойдет? — он протянул мне полный бокал.
— Спасибо.
— Что это у вас, какая-то форма эпилепсии? — спросила Карла.
— Нет, у меня не эпилепсия.
— А я думала, эпилепсия. Вы отключились на пять минут.
— Нет, не на пять. На сорок секунд, максимум на минуту. Я засекал время.
— Такое случается часто?
— Каждый день. Только сегодня чуть раньше, чем всегда.
Карла выпятила нижнюю губу.
— Зачем же мне сиделка, которая ежедневно в шесть вечера бьется в судорогах?
— Придется вам приноравливаться.
— Как? Совать в рот деревяшку, чтобы вы не прикусили язык? Кажется, вы должны приглядывать за мной, мистер Которн или как вас там?
— По-прежнему, Которн. Эдвард Которн.
— Вы хотите, чтобы я вышвырнул его вон? — осведомился Тони, направляясь к моему стулу.
— Скажите ему, что этого делать не следует, — предупредил я.
Карла Лозупоне глянула на меня, потом — на Тони. Облизнула нижнюю губу розовым язычком.
— Вышвырни его, Тони.
Высокий мужчина с вьющимися черными волосами положил руку на мое левое плечо.
— Вы слышали, что сказала дама.
Я вздохнул и выплеснул содержимое моего бокала ему в лицо. Затем встал. Руки Тони взметнулись к лицу, и я ударил его дважды, чуть ниже пояса. Он согнулся пополам, навстречу моему поднимающемуся колену, которое угодило ему в подбородок, а пока он падал, я ударил его, не слишком сильно, ребром ладони по шее. И Тони распластался на полу. Я поднял с толстого ковра упавший бокал, прогулялся к столику с бутылками и налил себе шотландского виски. Вернулся к стулу, перешагнув через лежащего Тони, и сел.
Карла Лозупоне следила за мной, раскрыв от изумления рот.
Я поднял бокал, показывая, что пью за ее здоровье, пригубил виски.
— Мне надоело, что мной все время помыкают. Меня уже тошнит от всех Лозупоне, Коулов, Коллизи. Но особенно меня тошнит от Анджело Сачетти, потому я и собираюсь в Сингапур. Возможно, наша встреча позволит мне избавиться от припадков. Если хотите поехать со мной, воля ваша. Если нет, Тони всегда составит вам компанию. Будет следить, чтобы в паспорт поставили визу и не украли багаж. С этим он вполне справится.
Карла Лозупоне задумчиво смотрела на меня.
— Как по-вашему, почему я лечу в Сингапур?
— Как я понимаю, чтобы создать крепкую семью.