Январским вечером Вилена как раз старалась сдать зимнюю сессию – раздался телефонный звонок. Подошла Мария Ивановна. Она сняла трубку и услышала тихий женский голос:
– Добрый вечер, мне хотелось бы поговорить с мамой Вилены.
– Это я, – ответила Мария Ивановна, – а кто вы?
– Это мама Вити Носова. – Голос на секунду прервался, – Мне надо с вами встретиться.
Маша почувствовала боль на том конце провода, страшную, невероятную боль.
– А что случилось?
– Я не могу объяснять по телефону, Мария Ивановна, приезжайте, пожалуйста, ко мне.
Анастасия Георгиевна продиктовала адрес.
Через час Мария Ивановна была у нее дома. Маша сразу ощутила тонкий запах тлена; мертвый дом, мелькнула мысль. Единственное живое существо стояло перед ней на четырех лапах, мотало лохматым хвостом и со всей собачьей любовью заглядывало в глаза. Анастасия Георгиевна прислонилась к стене в прихожей и смотрела, как Динка обнюхивает Машины руки, еще сильнее машет и тоненько посвистывает носом.
– Вот и хорошо, – сказала она, – а то после гибели Вити Дина от еды отказывалась, тосковала. Вы первая, кому она так обрадовалась.
Мария Ивановна погладила собачий нос, провела пальцами по тонкой белой стрелке и потрепала за ухом.
Потом они пошли на кухню, Анастасия Георгиевна слабо предложила пройти в комнату, а потом вдруг сама же повела в кухню, посадила за небольшой столик, расставила чашки, разлила чай. Маша ждала и, не особенно церемонясь, разглядывала маму Виктора. Чтобы почувствовать человека, его жизнь и боль, ей надо было немного рассредоточиться, постараться увидеть человека целиком, будто в перевернутый бинокль. И как только она это сделала, у Анастасии Георгиевны исчезла левая половина тела, вместо нее что-то темно-красное, багровое билось и распространяло щупальца. Маша неплохо знала анатомию и поняла: рак левой молочной железы, метастазы в ближайшие лимфатические узлы.
Мама Виктора села напротив, сложила руки.
– Мария Ивановна… Можно я буду называть вас Машей? Будь жива моя первая дочка Танечка, вы были бы ровесницы, наверное…
– А с какого она года была?
– С сорок второго.
– Даже немного постарше меня. Что же с ней случилось?
Анастасия Георгиевна достала из рукава платочек, тихо и коротко сморкнулась, промакивая набежавшие слезы.
– Она утонула в пятьдесят третьем. Летом. В Клязьме купалась.
Маша ничего не могла сказать. Никто никогда не узнает, за что, за какие грехи так сурово наказала жизнь Анастасию Георгиевну? И она не смогла бы. Очевидным было лишь, что этот год станет последним ее годом. И еще Маша поняла, что никому, кроме нее, не выслушать Анастасию Георгиевну, не дать ей облегчить душу. И оно потекло… Долгий разговор, все выложила Анастасия Георгиевна Исаковская, в девичестве Ермакова, и детство свое, и юность, и как восемнадцатилетней влюбилась и за неделю выскочила замуж за сорокалетнего доцента Мишеньку Исаковского. Зачем выскочила? Да испугалась, что он возьмет да и женится на ее старшей сестре… Сестра побывала замужем, развелась и, когда Настя по глупости их познакомила, сразу стала клинья подбивать к Мишеньке. Настька молодая, еще себе найдет! Тут и решилась Анастасия на безумство, сама повела доцента в ЗАГС и сказала решительно, что либо сейчас женится на ней, либо он ее никогда не увидит! Сестра зло затаила тогда, на свадьбе не была, сославшись на дела, а через год, перед самой войной, вышла замуж за летчика. Тот погиб в сорок четвертом… а Настя ездила за сестрой в Ташкент, потому что та вконец изнищала, и написала ей о своей беде. Когда Настя нашла сестру, та была с ребенком. Пока ехали до Москвы, сестра рассказала, что ребенок-то от другого, а летчик в отпуске побывал, увидел ее беременную, дня не пробыл в доме, уехал… а потом погиб. Настя и ругала ее, и жалела, рассказала, что у самой дочь, ей уже два года, что Мишенька работает в госпитале, преподает в институте, что живут они неплохо… и пока рассказывала, не замечала, как черной завистью загораются глаза сестры.
В тот год, уже после войны, Мишеньку арестовали. За что? Да кто ж знает? Она ходила в Бутырку, передачу у нее не взяли, а сказали только – умер. Потом выдали документы, что Исаковский Михаил Яковлевич скончался от сердечного приступа. Похоронить не разрешили, вернули очки да записную книжку. Настя в то время работала в институте чертежником-конструктором, ее сразу уволили. Жена врага народа не должна работать в секретном институте! Она устроилась на фабрику «Свобода» упаковщицей мыла… Работала, в месяц получала восемьсот рублей, денег еле хватало на еду и одежду для одиннадцатилетней дочки Танечки. Потом случилось страшное. Ее вызвали в милицию, и там участковый сообщил, что ее дочь утонула. Настя не знала, куда кинуться, к кому обратиться. Сестра к тому времени вновь вышла замуж, на этот раз за директора автокомбината, на ее звонок сказала, что не желает иметь ничего общего с женой врага народа. И бросила трубку.
Помогли Насте ее сослуживицы с фабрики, и поминки провели по всем обрядам, денег на ограду собрали…
Хотели крест поставить по православному обычаю, а Настя вдруг заупрямилась – не надо. Мишенька атеист был. Я некрещеная. Таня моя тоже… Не надо!
Подруги удивились:
– Так что ж ставить-то? Не звезду ж? Непорядок!
А Настя и сама не знала – что? Потом, когда все улеглось, мужа посмертно реабилитировали, а к ней приехал главный инженер того НИИ и просил вернуться в лабораторию, она снова начала зарабатывать неплохо, купила гранитный камень с полированной стороной, на которую приклеила фотографию Танечки в школьной форме и в пионерском галстуке и поставила на ее могиле.
Мария Ивановна слушала не перебивая, яснее не становилось. Тяжелая судьба Анастасии Георгиевны не удивляла ее. А кому было легко? Но что-то настораживало. Очень уж закономерно все случалось, черно-белыми полосами. Вот счастье и радость, вот несчастье и горе, вот опять все прекрасно и все ликуют, а вот опять удары судьбы…
Анастасия Георгиевна замолчала, пригубила чаю и сказала:
– Я ведь зачем вас просила приехать? Меня в больницу кладут на операцию, – Мария Ивановна изобразила понимание на лице, – а собаку не с кем оставить. Вы не могли бы приютить ее? – Анастасия Георгиевна так неожиданно сказала «приютить», словно речь шла о ребенке-сироте. Маша растерялась. Эта просьба оказалась неожиданной. – Вы знаете, Дина полюбила Вилечку, они подружились, это было заметно. Может быть, они друг друга поддержат? Я боюсь, что могу не вернуться, а соседи не станут присматривать за ней, выгуливать… – Анастасия Георгиевна уговаривала, а Маша уже решила: собака будет жить с ними, ибо это маленький кусочек жизни Виктора Носова. Еще один. Она прервала пожилую женщину, годящуюся ей в матери:
– Пусть вас это не беспокоит, я заберу собаку, и она будет жить с нами, пока вы не решите ее вернуть.
Почти сразу же у нее на коленях оказался длинный рыжий нос и влюбленные карие глаза глянули снизу вверх. «Ты мама моей любимой девочки. Я тебя тоже люблю», – говорили они, и хвост изо всех сил подтверждал это, крепко ударяя по ножке стола и газовой плите.
Сборы были недолги: надеть ошейник, пристегнуть поводок и передать его из рук в руки Марии Ивановне.
– Теперь ты будешь жить с Машей и Виленой, – сказала Анастасия Георгиевна, – слушайся их и береги.
При имени Вилечки Динка энергичнее замотала хвостом.
И когда они уже выходили, Анастасия Георгиевна сунула Маше бумажку и, сдерживая всхлип, попросила:
– Навещайте их, пожалуйста, не забудьте.
Маша сначала не поняла, а потом взяла записку и сказала:
– Обязательно.
Дверь закрылась. Больше они никогда не встречались.
Динка спокойно шла рядом, не тянула и не отставала. Только пару раз оглянулась на дом и, извиняясь, ткнулась носом в ногу Маше. «Я все-таки тут жила».
Маша не рискнула ехать автобусом, остановила такси, и через двадцать минут они уже входили в подъезд своего дома. В подъезде Динка стала принюхиваться, перетаптываться и помахивать хвостом. У двери квартиры она прижалась к щели и шумно потянула носом. Она повизгивала, посвистывала и, даже не сдержавшись, пару раз скребнула когтями филенку. Когда Маша наконец открыла дверь, Динка, хитрюга, вывернула голову из ошейника и рванула в глубь квартиры. Маша пошла за ней. И увидела необычную картину: в последнее время безучастная ко всему Вилена стояла на коленях и, уткнувшись лицом в Динкину шею, рыдала, а та все пыталась лизнуть ее в щеку. Наконец ей это удалось, и Динка слизывала слезы, а Вилена только повторяла: «Дина, Диночка…» Когда вечером приехал Герман, они все четверо: Вилена, Маша, Ольга Яковлевна и Динка – сидели на кухне. Он первым делом увидел хвост, торчащий из кухонной двери. Разделся, вымыл руки и прошел в кухню. Динка подняла на него глаза и пару раз мотнула хвостом. Герман спросил:
– Откуда?
– Откуда?
А Виленка повисла у него на шее:
– Папочка, это же Динка! Витина собака!
Пораженный ее поведением, Герман сказал:
– А ты как себя чувствуешь?
– Нормально, пап. Все нормально уже. Мне Дина помогла.
– Если б я знал, что все так просто решается… – Он наклонился и погладил собаку. – Если б я знал.
Маша принялась разогревать Герману ужин и, пока он ел, коротко рассказала про поездку и причину, по которой пришлось забрать собаку.
Дней через десять ей позвонила женщина из больницы и попросила приехать. Там передала ключи от квартиры и сказала:
– Анастасия Георгиевна вчера умерла. Перед операцией она просила найти вас, если не вернется, и передать, что на столе в кухне для вас лежит письмо и там все написано.
Мария Ивановна поблагодарила ответственную женщину, соседку по палате, и поехала исполнять последнюю волю умершей.
Она вскрыла конверт, подписанный: «Для Марии Ивановны Стахис», и стала читать:
«Уважаемая Мария Ивановна!
Спасибо Вам за Дину. Если Вы читаете это письмо, значит, меня нет. Нетрудно было догадаться, что операцию мне перенести сложно. Вы скажете: шестьдесят пять лет не возраст, но я не знаю, почему не умерла тогда, в ноябре, когда хоронили мальчиков.
Я не все рассказала Вам во время нашей встречи. Моя сестра жива, и я понимаю, что ей по закону принадлежит все, что сейчас находится в этой квартире. Не хочу сказать, что мне безразлично это. Поэтому я прошу Вас забрать из серванта коробочку, все, что там находится, передайте Виленочке, это ей от меня. Надеялась подарить на свадьбу, да не сложилось. На всякий случай я оставила завещание у нотариуса в конторе на нашей улице.
Но я знаю: сестре неизвестно, что осталось у меня от Миши, поэтому можете не тревожиться…»
Маше отчего-то стало противно. Не нужно ей ничего, и меньше всего хотелось рядиться потом с кем-нибудь за право обладания семейными ценностями. А уж Виленку втягивать в это и подавно.
«…А еще остались некоторые книги от Миши и Вити, я знаю, что среди них есть довольно редкие, я упаковала все. Сумка с книгами стоит в Витиной комнате. Я надеюсь, Виленочке они еще понадобятся».
«Ну как же она не поняла, что я не потащу отсюда никаких сумок? Никогда. Не сегодня завтра сюда придет участковый с директором ДЭЗа и все опечатает. И соседи обязательно скажут, что была какая-то женщина, и очень подробно опишут меня».
«…Если вы не захотите ничего взять, прошу Вас обязательно выполнить одну просьбу: заберите письма. Я не хочу, чтоб сестра их читала. Мне противно подумать, что она, хоть и после моей смерти, прикоснется к нашей семье. А Вы можете поступать с ними как захотите. У меня рука не поднялась сжечь.
Вот, в общем, и все. Еще раз спасибо Вам. Прощайте, поцелуйте за меня Виленочку.
P. S. И все-таки заберите из серванта коробочку, я так надеялась, что эти украшения будут на нашей девочке. Пожалуйста!Писано 30 января 1986 года, Анастасия Георгиевна Исаковская».Ну что ж, если пожалуйста… Мария Ивановна сложила письмо и аккуратно убрала в сумочку. Прошла в комнату, где стоял сервант. На полке лежала пухлая стопка писем, а на ней небольшая шкатулочка с палехской росписью. А рядом на полу стояла стопка книг в холщовой сумке.
Маша открыла коробочку – несколько золотых цепочек, два обручальных кольца, три пары серег с камушками, перстеньки. И одно очень красивое кольцо со странным вензелем, явно старинное. Сложила письма и шкатулку в сумочку, положила ключи на полку в серванте. Вышла из квартиры и захлопнула за собой дверь.
Вилечка оправилась совсем. Она уже подумывала, чтобы закрыть больничный и выйти на работу на скорую. Герман хмыкнул на ее вопрос:
– На легкий труд пойдешь?
– Почему это на легкий?
– А потому, голубушка, что ты уже на четвертом месяце, и никто, особенно я, на выездную работу тебя не пустит, а на суточную тем более. Если только в аптеку с восьми до трех, ящики комплектовать.
Виленка поморщилась:
– Не хочется.
– Вот и не рыпайся. Тебе когда на осмотр в диспансер?
– Пятнадцатого февраля, а что?
– А вот что: тебе в декрет уходить в июне?
– Да. Где-то в начале.
– Вот давай-ка и постараемся события не форсировать, а сколько тебе дадут психиатры посидеть дома, столько и сиди. Подстанция без тебя не рухнет, и работа не прекратится.
И жизнь шла своим чередом. Животик рос, Вилечка читала учебники, чтобы не растерять накопленные за первый семестр знания. Академический отпуск оформлен, однако прийти в институт через год и сидеть дура дурой не хотелось. Ежедневные прогулки с собакой по часу-два, ожидание матери и отца с работы. Неторопливые беседы с бабушкой.
В конце марта в кабинете Германа раздался звонок, он снял трубку.
– Да?
– Герман, это я.
Он узнал Машу.
– Что случилось?
– Ты можешь приехать?
– Что-то случилось?
– Да.
– Мама? Вилена?
– Вилена. Приезжай!
– Сейчас. – Он бросил трубку, выхватил из шкафа куртку и, заскочив в кабинет старшего врача, предупредил: – Я уехал. Если станут спрашивать, скажи, буду дома через полчаса, пусть звонят туда.
– Что-то случилось? – спросил старший.
– Что-то с Виленой, жена позвонила, – проговорил Герман на ходу.
Дома его встретили встревоженная Маша, вернувшаяся с работы, и растерянная Ольга Яковлевна. В кресле сидела абсолютно безучастная Вилена. Увидев ее, Герман удрученно спросил:
– Что, опять?
– Не то слово, – озабоченно ответила Маша. – Это не просто опять. Ольга Яковлевна, расскажите Герману.
Бабушка Вилены стиснула руки:
– Да я, собственно, ничего и не знаю. Виленочка сходила с собакой. Они хорошо погуляли, пришли домой, я слышала, как Вилена мыла Дине лапы, потом они о чем-то говорили. Я ее спросила, будет ли Виленочка пить чай? Девочка сказала, что да, и я поставила чайник. Потом кто-то позвонил в дверь. Я была на кухне и не видела. Виленочка открыла. Я не слышала слов, но мне показалось, что говорила женщина. А потом я почувствовала, что тянет холодом по ногам, и выглянула в прихожую. Виленочка стояла у двери. Я ей сказала: «Закрой дверь, дует!» А она не реагирует. Мне стало страшно, я взяла ее за руку, она словно неживая. Я потерла ей виски, дала понюхать нашатырь. Вы ведь знаете, он кого хочешь приведет в чувство. А Вилечка не очнулась. Я ее спрашиваю: кто это был? Она молчит. Я ее спрашиваю: как ты себя чувствуешь, она говорит – нормально. Она на все отвечает одно слово – нормально. Я ничего не понимаю, как может быть нормально, если ребенок неживой и говорит одно слово. А вы что-нибудь понимаете?
Герман пожал плечами. Кто мог приходить? Ошиблись дверью? А у Вилечки резкое обострение? Он повернулся к Маше:
– Ты что-нибудь понимаешь?
Маша прошлась до двери в прихожую, тщательно ее осмотрела. Открыла, постояла с закрытыми глазами. Потом вернулась к Вилене, взяла ее за руку, приподняла за подбородок голову, заглянула в неподвижные зрачки. Потом приложила ладони к ее вискам и спросила:
– Что ты видела? Кто это был?
Вилечка вывернулась у нее из рук, забормотала:
– Все нормально… Все нормально.
Герман спросил:
– Маша, что ты делаешь? Что же случилось? Нам завтра опять ехать к психиатру?
Мария Ивановна взяла его за руку и повела в их комнату, там она сказала:
– Не надо никаких психиатров. Это порча. Я чувствую. Как только Вилена открыла дверь, кто-то навел на нее порчу.
Герман усмехнулся. Ничего себе порчу… Да кому оно надо? Нет, это дурь какая-то! Какая порча?
– Маша, я понимаю, ты веришь во всякие сверхъестественные штучки. Порча, сглаз и прочее… Я тоже понимаю шутки, но сейчас я вижу, что наша девочка резко ухудшилась. Я полагаю, это отголоски той травмы.
– Да при чем тут та травма? – Маша застыла посредине комнаты в позе канделябра с приподнятыми руками, и Герман видел, что она рассредоточена, глаза чуть прищурены, взгляд отсутствующий.
Она некоторое время стояла покачиваясь, потом, опустив руки, сказала: – Ничего не вижу. Герман, при чем тут та травма? – повторила она. – Все, что было раньше, – это цветочки, и, кстати, их легко собака перевела на себя. А сейчас очень серьезно все… – Она мучительно потерла лоб. – Наверное, устала на работе, вокруг Вилечки какое-то марево.
Герман знал, что жена – феномен природный. Знал он и то, что она очень не любила использовать свои способности. Он вспомнил, как на их свадьбе Маша прошептала на ухо: «А я не опасная, пока меня не обижают…»
– Ну хорошо, – сказал он. – Пусть порча. Но нам-то что делать? Надо ж от нее как-то избавляться.
– А кто против? – удивилась Маша. – Только как ты это себе представляешь?
– Ну, не знаю. Ведь снимают же как-то? Тебе виднее.
– Герман, порча – это не грязь… ее просто так не смоешь. Она может только перейти с одного человека на другого… Ты понимаешь? На тебя, меня, твою маму… Ты ведь не хочешь этого?