Наталья Егорова
Как грабят корованы
У Ваньки Несытого была мечта. Хотелось ему попасть в солнечную Лапландию, где прямо из земли бьют горячие ключи, а море тёплое, как парное молоко. Кто туда попал, сиди целый день на берегу, грейся и сладкие жёлтые огурцы жуй.
Это ему бродячий сказочник рассказал. Ну, сказочникам, известно, веры особой нет: соврут, недорого возьмут, а тут Ваньке как запало в голову – на всю жизнь.
Говорил сказочник, что растут в Лапландии чудные деревья с волосатыми ногами. Иногда с них орехи падают, аж с голову размером и тоже волосатые. Ежли такой расколоть, а его расколи поди-ка, оттуда сладкое молоко прыскает. Вот ведь, всё у них сладкое – и огурцы, и молоко.
Ан нет, говорит сказочник, арбузы в Лапландии горькие, да ещё и колючие. И растут прямо друг на дружке целыми гроздьями. Из них местную водку гонят.
До водки Ванька был не особенно охоч. Зато на бережке тёплого моря под волосатым деревом валяться – вот это жизнь. Ни тебе коров доить, ни козлов объезжать, ни там крышу латать.
Одна беда: поди доберись до солнечной этой Лапландии. Это тебе не в Мамыри на ярмарку съездить или даже в Москову.
Так и мечтал Ванька, пока в возраст не вошёл. А там нет, чтобы как все, жениться, хозяйство своё завести, избу отстроить, так шиш вам. "Пойду, – говорит, – маманька, в корованщики наниматься. Хочу в Питербурх попасть, а там, глядишь, и до Лапландии недалеко."
Ну, маманька, известно, в вой, папанька за ремень схватился, да куда там! Вона детина вымахал, уж запросто на лавке не растянешь. Словом, Ванька торбу на плечо – и со двора.
* * *
До Московы кое-как добрался, весь хлеб подъел. Повыспросил, где корованщиков до Питербурха нанимают. Подходит к загону, там плюгавый мужичок ездовому козлу на рога верёвку накручивает, козёл башкой мотает и раздражённо взмекивает. А в стороне девка чудная хлыстом поигрывает. Одёжа на девке мужицкая, косы обрезаны, как у шелудивой, а глазами так и зыркает. Сама до того худа и жилиста, будто её нарочно на солнце вялили.
И ещё один – чернявый кучерявый – у загона трётся, но сразу видно, не хозяин. Вона глаза какие голодные.
Ну, Ванька, понятно, к мужичонке направился.
– Это, – говорит, – вы Скоробогат, которому корованщики нужны?
И кучерявый туда же посунулся.
А из-за спины голос сухой, аж холодом повеяло:
– Это ко мне.
Оборачивается – давешняя девка с хлыстом. Смотрит оценивающе, как будто он не Ванька, а бараний бок на блюде.
– Козла на скаку остановишь?
– Остановлю, – пожал он плечами. – Коняву не смогу, а козла – извольте, барышня.
– Я тебе не барышня, а старшая над корованной охраной.
А сама уже на кучерявого смотрит.
– Хлыстом владеешь? А арканом?
И опять к Ваньке:
– Из пищальки стрелить умеешь?
Батюшки, что ж это творится? Девка – и старшая. Это выходит, если Ваньку в корованщики возьмут, он под девкой ходить будет? Стыдоба-то!
– Мне один корованщик нужен, а вас двое. Будете меж собой драться. Кто верх возьмёт, тот и с корованом отправится.
Взял Ванька аркан, а чернявый шепчет:
– Два рубля дам, ежли поддашься.
Два рубля, оно, конечно, деньги хорошие, но мечту кто же продаёт!
– Нет уж, – говорит Ванька, – драться так драться.
Чернявый надулся и давай аркан вокруг себя крутить – выделываться. Подумаешь. Ванька такое ещё несмышлёнышем умел.
Ан едва не пропустил бросок. К земле припал, еле ушёл от петли. Ванька озлился и свою петлю с вывертом бросил. Коли повезёт, так можно противника под коленки зацепить и заставить пыли наесться.
Чернявый в сторону кувырнулся, ушёл.
И тут разом завопили в отдалении.
– Конява!
– Конява сорвалась!
– Тикайте, люди добрые!
– Ребёнка! Ребёнка унесла!
– Коня-а-ава!
Ванька обернулся, а кучерявый его на аркан – вот ведь подлюжина! Но не на того напал, Ванька ужом из петли выскользнул, и на крик бросился.
И вылетел прямо на коняву.
До сих пор Ванька коняв только на ярмарках видел. Замученные, некормленные, слонялись они по загону, шкура на боках вылезала клоками. Но даже и так видно было, что только дай ей волю – разорвёт на куски.
А тут здоровая дура – шкура лоснится, копыта на ладонь зарываются в землю, с жёлтых клыков только что слюна не капает, как у бешеной собаки. И дико косит горящий глаз.
А в передних лапах и впрямь – ребёнок, годка три несмышлёнышу. Хохочет, ручками машет – решил, что играют с ним.
На лапе у конявы всего три пальца, зато когти – в полпяди длиной. Но ребёнка она держала осторожно, видать догадалась, что по дитяте стрелять не станут. Говорят, башка у конявы варит лучше, чем у иного человека. И верно, мужики позади орали и потрясали пищалями, но выстрелить никто не осмелился.
Леший его знает, как всё получилось. Ванька и задуматься не успел, а руки уже сами набросили аркан коняве на шею, и Ванька взлетел над землёй. Зад больно врезался в твёрдый круп, а дальше всех мыслей было – не свалиться, потому что затопчет вмиг. Мелькали перед глазами то взрытая пыль на дороге, то размазанные по небу облака, то налитый кровью безумный глаз.
Конява завертелась на месте. Шея у неё назад не выворачивалась, но зубы клацали у самого, казалось, Ванькиного лица.
Чёрт, ребёнка бы не выронила, – успел подумать Ванька, – растопчет же!
Конява махом приложилась к ограде загона. Ванька чудом успел поджать ногу – не то размозжило бы в кашу. А через миг коняву рвануло в сторону, так что Ванька едва не полетел кувырком, и тут же глухо тупнуло сбоку, и зверюга принялась заваливаться набок.
Ванька скатился в пыль, успев подхватить дитё, которое наконец-то перепугалось и орало на всю Москову. Солнце грело макушку, мужики ругались, бабы голосили, а мысли в голове ползали, как осенние мухи.
У конявы на задней ноге петля – видать, кучерявый, подловил. Молодец паря, даром, что Ваньку обманом пытался обставить. А на месте бешеного конявиного глаза торчит четырехгранный обрубок. Что за чёрт.
Ванька повёл глазами. Так и есть: у девки-охранницы в руках самострел, с каким на охоту ходят, только поболе. В Ванькиной деревне с такими самострелами на уток ходили, а с этим, пожалуй, и на кабана можно. Но чтобы коняву эдак разом пристрелить…
– А говоришь, коняву не остановишь… Как зовут? – спрашивает девка.
– Ваня.
Сверкнула насмешливо глазами.
– Это ты у мамкиной юбки Ваня, а тут будешь… Джек.
Джек так Джек. Ваньке даже понравилось.
– А я Чубарь, – это чернявый вылез.
– Я Сила, – девка говорит. – Обоих вас беру. Завтра выходим.
И прозвище-то у неё мужицкое, и из самострела коняве в глаз… Вот ведь шальная девка!
* * *
Корован оказался большой, в три десятка коров – до моря их своим ходом погонят, а там на корабль и в Анхлию на мясо. Телеги с поклажей – горшки там всякие, матрёшки, балалайки. Видать, анхличанам своих балалаек не хватает. Ну там холсты ещё, побрякушки из цветных камушков – эдакие и в Ванькиной деревне низали. Бутылей целая телега: не то бражка, не то вещунское какое зелье.
Хозяин корована Скоробогат был здоровенный угрюмый детина. Трусил впереди на громадном, под стать себе, лохматом козле, и сколько Ванька видел, разговаривал только с Силой, а других будто вовсе не замечал.
Сказать по правде, и прочие корованщики общаться не спешили. Разве что, "ты держись слева, а я справа", вот и весь разговор. Ну или "иглы не найдётся ли у кого, подпругу зачинить, порвалась, холера".
А жаль, Ванька-то любитель байки слушать. Ну да ничего, вот от Московы отойдут, глядишь, на привале разговорятся ещё. Ему и так было, чем заняться.
Вот, скажем, ездовой козёл. На козлах ездить Ванька, понятно, умел, но чтобы так – целый день тряской рысцой – да у этих корованщиков, должно быть, зады чугунные! И спину ломит, и ноги сводит, и ходишь потом, как кондратием хваченный.
Да ещё и пищальку ему посулили затынную. Ежли налетят лихие людишки, тут же телеги в круг, борта поднять – и выйдет у них вроде крепости. Ванька ехал, а про себя повторял, куда телегу ставить, да откуда дробь брать, да чем фитиль палить – а то ведь с непривычки перепутаешь всё.
Народец кругом, сразу видно, бывалый: у каждого куртка кожаная с железными бляхами, не всякая стрела пробьёт. Даже на козлиной сбруе бляхи. А ещё шлемы у корованщиков железные с гнутыми рогами. Один Ванька без шлема, да еще Чубарь – новенькие потому что. И не викинги.
Это ему дедок рассказал про новугородских викингов. Ехал дед посреди корована на телеге, как барин, был плешив, но с такими мохнатыми бровями, будто те собрали все недостающие волосы с головы. Лохмотьев на нём было столько, что дед походил на куклу, что сажают на чайник.
Ванька ему сразу глянулся.
– Ты зачем, дуся, в корованщики подался?
– Я Ваня. То есть Джек.
– Джек – это да… А меня кличут старым Оззи. Так зачем же ты, дуся, подался в корованщики?
Ванька и рассказал ему про солнечную Лапландию. А чего ему скрывать, не злодейство ж какое умышляет.
Лапландия, говоришь… Солнечная, говоришь, – дед сощурился, словно уже сидел на берегу тёплого моря. – Мечтатель, значит?
– Я-то? – растерялся Ванька. – Наверно.
– Эт хорошо.
Сила тоже без шлема, и одежонка на ней попроще. Видать, спесь такая: я, мол, и в простой одёже всех вас круче. И не козёл у ней, а коза: жилистая, под стать хозяйке, один глаз бельмом заплыл, один рог надломан – зверь, а не коза.
Чубарь к ней в первый же день подъезжать начал: мол, что это такая красавица в корованщики подалась, да как, наверное, ей тут тяжело от ухажёров отбиваться – обычную, в общем, околесицу нёс. Сила его слушала-слушала, серьёзно так, а после легонько приложила чубарьего козла хлыстом. Козёл шарахнулся, и разомлевший от собственного голоса Чубарь кувырком полетел в канаву.
Крутая девка. Ванька бы к ней по-глупому не совался.
Ежли по уму рассудить, должны были Ванька с Чубарем подружиться: ведь и коняву вместе побороли, да и новички оба в короване. Ан нет, Чубарь держался поодаль, видать, не было ему от Ваньки проку, а сам Ванька никак не мог забыть, что тот ему деньги за поддавки сулил. Так и ехали: Чубарь на Силу пялился, Ванька упорно от неё глаза отводил, викинги молчали, а Скоробогат маячил впереди. Один только Оззи, который был вроде давешнего сказочника – такой же любитель поговорить, кормил Ваньку байками.
– Наши викинги новугородские, а бывают ивановские и ещё какие-то, но эти далеко живут. К каждому викингу, дуся, своя валькирья приставлена, вроде девки с крыльями, махонькая такая, с ворону. Их так и испытывают: дают жбан мухоморного отвара, а потом велят глядеть во все глаза. Увидел валькирью – значит, настоящий викинг.
– И зачем она, валькирья-то?
– О, дуся, это такая нужная тварюшка. Она в бою от викинга стрелы отводит, вот, правда, с картечью ей справиться тяжело. Предупреждает об опасности, вселяет геройский дух, находит верный путь, если заблудился. Кое-кто пишет, что ещё и по-женски ублажает, но, думаю, враки: много ль с неё проку, с малявки такой.
Когда Оззи не рассказывал, он читал. В его лохмотьях прятались чудные книги: маленькие и, сразу видно, старые, а написаны – буковка к буковке. И чернила не выцвели вовсе. Чудеса.
Ванька неграмотным не был: своё имя мог написать и по складам разобрать "Премудрого императора" или "Коняву-разбойницу", но от таких крохотульных буковок в глазах у него начинали прыгать мушки, и слёзы текли. А Оззи мог целыми днями водить носом по строчкам, и ничего.
Ванька его как-то спросил:
– А тебя почему Оззи кличут.
Старик достал из складок плоский бумажный мешок – весь в картинках, а из мешка чёрную тарелку с дыркой посередине. Если приглядеться, вся тарелка в тонких бороздках, будто гвоздём процарапанных.
– Это, дуся, знаешь, что такое? Это музыка.
Оззи припал ухом к тарелке и глаза закрыл.
– Нет, не слышу пока, – огорчился. – Это, дуся, такая хитрая музыка, что услышать её может только самый мудрый вещун. И тогда ему откроются все тайны, что были и будут. Я, видать, не самый мудрый. Пока. А вот тут написано.
На бумажном мешке нарисованы были корявые буквы, через одну незнакомые:
"Ozzy Osbourne"
– Вот это "Оззи", – дед говорит.
Чудно. В Ванькиной деревне тоже вещун был, но никаких тарелок с музыкой у него не было. Он больше по-простому, бородавки заговаривал или там лихорадку.
– Скоро к Москове подойдём, – сообщил как-то вечером Оззи.
– Мы ж из неё третьего дня вышли, – не понял Ванька. – Ока-то за спиной осталась.
– Так то новая Москова, а это старая. В старой-то люди уж, почитай, тыщу лет не живут, потому как гиблое, дуся, это место. Кто туда забредёт, считай пропал. Сам не видел, а в книгах пишут: то язвы по всей роже лезут, то вовсе кожура слазит, как с варёной картошки, кто глаза теряет, кто кровью плюётся. И ни один вещун не поможет, страшное там проклятье. Мы её, Москову-то, краешком обойдём.
Вскоре завиднелись порушенные строения, как для великанов возведённые. Иные, даже и обвалившиеся, так были высоки, что всех коров корована друг на друга поставь, а и до середины не дотянешься. Из тёмного камня змеями торчали перекрученные пруты, глаз то и дело цеплялся за несуразные силуэты.
Что за чудовища тут жили?
– А ну стой, шишиги корявые! – гаркнул вдруг Оззи так зычно, будто под лохмотьями у него лишнее горло пряталось.
Впереди, на поросших змеючим кустарником развалинах, в которых как ни тщись, не угадаешь бывшие избы, вырастало привидение – дымный мужичина в странной одёже с дубиной в руке. Дубина нетолстая, такой, пожалуй, и свинью не оглоушишь, зато выкрашена в черную и белую полосу. Для устрашения, наверно.
Ванька глаза бы закрыл, так веки с перепугу будто ко лбу приросли. Пришлось смотреть на призрака. А остальные ничего, спокойные, словно кажный день с привидениями встречаются.
Оззи засуетился, подхватил многочисленные одёжки, принялся сползать с телеги. Ванька отупело глядел, как вынимают из телеги чёрного петуха и подносят старику кривой нож с хищными зазубринами. Как Оззи, бормоча заклинания, одним махом отрезает петуху голову, а обезглавленное тело выпускает в развалины.
Безголовый петух пробежал несколько шагов, споткнулся на обломке серого камня и рухнул, разбрызгивая чёрную кровь. Призрак заколебался и растаял.
– Пропустил! – воскликнул Оззи, потрясая окровавленным ножом.
Из петуха сварили похлёбку.
– Оззи, а кто это был? – полюбопытствовал Ванька, дуя на ложку.
– Это, дуся, гаишник-на-мкаде. Ему непременно надо подношение сделать, а то пути не даст. Ты не смотри, что он призрак, ему сила большая дадена.
– А кто такая мкада?
Оззи задумчиво пожевал губами.
– А это, дуся, такая коза громадная, с три козы ростом, вся полосатая. Видал дубину у гаишника? Из мкадиного хвоста сделана.
Ванька только головой очумело крутил.
А вскоре на них грабители напали.
* * *
Первым забеспокоился старый Оззи: кликнул Силу и что-то втолковывал ей, потрясая руками. Та остановила корован, спешилась и, по-кошачьи изогнувшись, припала ухом к земле.
– Засада впереди, – сообщила деловито.
Корованщики будто того и ждали. Перестроили телеги клином, подняли борта – вышло похоже на баржу, какие по Оке ходят. Двинулись сторожко, самострелы и пищали наготове.
Как ни вглядывался Ванька в окружающий дорогу лес, а первый выстрел прозевал. Встрепенулся, уже когда бухнуло впереди, и Сила заорала: "Стоя-ать!", и бежали к телегам разбойники с топорами и дубинами. Снова бухнуло, и простучало по деревянному щиту, как горохом – пищалька у разбойников, тут задумаешься высовываться.
Сунулась между щитов перекошенная рожа, заросшая диким волосом, и Ванька разрядил пищаль прямо в эту рожу, так что жуткая багровая каша разлетелась в стороны, а сбоку уже лез другой, и Ванька, недолго думая, шваркнул его поперёк хари пищалью, как дубинкой. Разбойник взвыл, но не отстал, вцепился Ваньке в волосы, замахнулся топором. Ванька уже чувствовал, как лезвие рассекает шею, но тут на месте глаза у разбойника выросла четырехгранная стрела.
– Не зевай, – бросила Сила и потрусила на кривой козе дальше.
Что было дальше, Ванька толком не помнил. Вроде бы он успевал перезаряжать пищальку, потому что стрелял в прячущиеся по кустам рожи, вроде бы его чуть не задело стрелой. Вроде бы совсем рядом завязалась рукопашная, и Ванька отполз в сторонку, чтоб не мешали целиться. Дурными голосами орали козлы, веяло смрадом, и вроде бы его тошнило.
Всё разом замерло, когда над побоищем взвился отчаянный крик Силы:
– Джек!
Ванька обернулся, чтобы застать невероятную картину. Чубарь с оскаленной харей выдирал из пальцев Оззи невзрачный ларец. Старик намертво вцепился в сокровище, шипел, плевался и тряс плешивой головой.
У Ваньки в голове всё перевернулось – ах, предатель! То-то он Ваньке сразу не глянулся.
Он успел в последний миг: Оззи уже выпустил шкатулку из рук. Ванька налетел коршуном, сшиб супостата с телеги в пыль и вломил было по физиономии. Но и злыдень был непрост, вывернулся из-под Ваньки и по уху ему. И уже Ваньку к земле припечатал, и давай кулаками охаживать.
У Ваньки от боли в голове помутилось. Он сам не помнил, как нащупал кадыкастую супостатову шею и сдавил со всей мочи. Тот ещё успел по рёбрам заехать и зуб, кажется, вышибить, и обмяк.
Ванька тяжело поднялся, харкнул кровью, повозил языком по обломку зуба – ох, и скотина. Левый глаз не открывался, плавало перед взглядом мутное марево.
С телеги Оззи протягивал верёвку, шептал горячо:
– Эта шкатулка – самое дорогое. Древний вещунский эликсир, нельзя отдавать.
Ванька скрутил предателю руки-ноги и привалился к тележному колесу.
Грабители отхлынули к зарослям, оставив четверых убитыми.