Туманова Ольга
Дым
Ольга Туманова
Дым
1. Она так давно стенала "увидеть Париж и умереть" (уже и не вспомнить, когда те стенания начались. Сразу после выхода фильма. Но и до того - "Ах, Париж"), но, когда муж, не останавливаясь в прихожей, в уличной обуви прошел в комнату и, словно не замечая ее неприветливого взгляда на его ноги, быстрым шагом подошел к столу, за которым она что-то писала, бросил перед ней на стол банковскую нераспечатанную пачку сотенных и сказал: "Езжай и умирай", она не захлебнулась радостью и подумала, что не осознала реальность путешествия.
Она глянула на часы - конечно, уже поздно. Завези муж деньги днем, через час она бы с путевкой в сумке бежала оформлять паспорт. Но теперь - только утром.
Она легла спать и стала представлять, как завтра пойдет в турбюро и недели через две (ну, через месяц) будет идти по Елисейским полям.
Каштаны. Набережная Сены. Силуэт Нотр-Дам.
Она прошла под сводом Пантеона. Моросил дождь. Вышла к Люксембургскому саду, и солнце заиграло мокрыми листьями.
А потом она вернулась домой - и замусоренные улицы, и неухоженные дома, и в квартире прежняя рухлядь. А у нее - флакончик французских духов и сожаление, что можно жить в чистом городе, в красивой квартире, а тут... А через год нет и духов. Лишь сожаления.
И наутро она сказала мужу: "Пожалуй, я еще поживу. Я куплю компьютер".
Он пожал плечами и поджал губы (что означало удивление), и сказал: "Как хочешь". И пошел в прихожую. Она спросила вдогонку: "Ну, ты-то хочешь компьютер?"
- У меня на работе есть. - И добавил поспешно. - Только доставку оплати. Мне некогда.
- Ну, и будь здоров.
- Ну, и буду.
Она купила компьютер, и у нее еще осталась приличная сумма.
Вечером она спросила мужа: "Что тебе нужно для счастья? - и, прежде чем он успел ответить, добавила, - кроме пива и пряников?"
- Кроме пива и пряников - ничего.
- Я могу эти деньги потратить? Ты мне их принес?
- Тебе, конечно. Кому же.
Она хотела вслух порассуждать, как потратить деньги, но муж поморщился, подвигаясь ближе к телевизору:
- Трать, как хочешь. Не хотел бы, так не принес.
Ну и хорошо. Мужу она купит туфли. И...
- Слушай, давай купим тебе новый костюм.
- Да на кой он мне, - отмахнулся муж, не отрывая глаз от телевизора.
Ну, ладно. Это он так говорит, а когда она купит - будет сиять. Потом детям... Главное, никому про деньги не сказать. А то невестушки выудят у нее все до последней бумажки. На этот раз они обойдутся тем, что она выделит им сама.
Она себе здесь устроит праздник. Дней несколько поживет белой женщиной: иди, куда хочешь, покупай - что желаешь: и вкусненькое, и новую помаду, и кофту. Но... Шкаф полон тряпок. Прежде, когда они каждую неделю ходили то в театр, то в гости, и денег было немного, едва хватало на детей, и магазины были пусты, теперь и с деньгами полегче, и рынки ломятся от всевозможных вещей, но теперь ей и пойти некуда. И все висит. Вот эту кофту, да и вот эту, и вон ту лишь раз и надевала.
Она решила обнов не покупать, а привести себя в порядок.
Записалась в лучший салон. Две недели подряд лежала под каким-то электроприбором, веря и не веря, что он омолодит ее лицо. Сделала модную стрижку и покрасила волосы в новый тон.
Дома придирчиво рассмотрела себя в зеркало: посвежела, даже похорошела, но... может, ей лишь хочется в это верить? Но тут муж, сумрачный, вернулся с работы, повозился недолго в прихожей и молча направился в кухню, мельком глянув на нее, и остановился, и молча смотрел, и глаза его округлились, и брови поползли вверх, и она, сделав вид, что ничего не заметила, поняла, что эксперимент удался.
Компьютер приводил ее в отчаяние. Она печатала быстро, почти вслепую, и (что она нажала?!) вместо текста на экране диспетчер программ или диалоговое окно, и она беспомощно нажимает клавиши, пытаясь вернуть потерянный текст, и вновь раскрывает учебник.
- Пусти, - сказал муж.
- Я сама.
- Главное, чтоб сама, - и пошел, недовольный, к телевизору.
- Но я же должна разобраться, в чем дело. Или я каждый раз буду тебя ждать?
- Могла б и подождать.
Звякнул звонок. И почти тут же хрипловатый голос Натальи:
- Где твоя ненаглядная? Сидит. Дай-ка я на тебя посмотрю. На что ты деньги угрохала. Слушай! И сколько это стоит? Моя зарплата! Ты смотри, что она творит, на что деньги тратит, - Наталья обернулась к дивану, но муж отмахнулся:
- Пусть делает, что хочет, - и подвинулся ближе к телевизору.
- А тут. В школе комиссия. А мои идиоты. А денег не платят. А в автобусе сейчас, - Наталья говорила обо всем сразу, и голос ее срывался до крика.
- Чаю попьешь? Или подождешь, сейчас закончу, попьем все вместе.
- А холодильник - не успеваю забрасывать. Утром сунусь - пусто. Тебе хорошо, твои живут отдельно.
- Ты полагаешь, это мешает им опорожнять мой холодильник? У них сумки есть.
- Я бы взорвала все! Ты радио сегодня слышала?
- Говори чуть тише, у тебя вновь фарингит обострится.
- Слушай, - Наталья вновь крутанулась к дивану, - отправь-ка ты ее обратно в школу. Уж слишком она спокойная стала.
- И правда, пора мне поучиться. Знаешь, - и она тоже обернулась к дивану, - пойду я на курсы?
- Пойди, - не отрывая глаз от экрана, ответил муж, - они сейчас кругом.
Она надела новое платье, уложила волосы, сделала макияж и подошла к большому зеркалу. С удовольствием рассмотрела себя, послала в зеркало воздушный поцелуй: "А ты еще красивая девочка" и, довольная, что есть куда прихорошиться, пошла в люди.
Группа была большая и разномастная: и старшеклассники с думой о дне завтрашнем, и безработные, направленные службой занятости. В основном, женщины, молодые, шумные - громкий говор, смех.
Вступительная беседа руководителя курсов сводилась к стоимости занятий и необходимости внести деньги в первые же дни, а лучше - немедленно.
Она скучала и рассеянно посматривала на педагога. Был он весь серый: серый пиджак, сероватая рубашка, серые глаза, серая кайма волос вокруг лысины... И яркий, кричащий галстук.
Профессор, заунывно повторяя одно и то же, поглядывал на нее. Она отнесла его взгляд на необходимость лектора смотреть куда-то, а она скромненько сидела за вторым столом, ни с кем не болтая, не пересмеиваясь, являя собой образец слушателя. Но быстрый, не поверхностный, а заинтересованный взгляд стал ее раздражать, и она, уже и вовсе не слушая слов профессора, старалась удерживать на лице безразличное выражение.
Взгляд его останавливался на ней все чаще и никак не был связан с пустыми фразами о количестве часов и стоимости курса, о чем всякий узнавал в секретариате по телефону, прежде чем прийти, и она подумала, что профессор, видно, из тех, кто любит заводить далекие от занятий знакомства со студентками. Подобные педагоги досаждали и ей в свое время, но - она не могла не сознавать - теперь в институте была масса девушек и женщин моложе, причем значительно моложе ее. Она посмотрела на профессора внимательно - нет, конечно, она видела его первый раз, да и откуда у нее знакомые в этом вузе, в котором она даже в годы молодые не была ни разу?
Она решила, что ей померещилось нечто, чего на самом деле в природе не существует, но, едва собрание закончилось и кое-кто окружил профессора то ли задать дополнительные вопросы, то ли спеша отдать деньги, а она шагнула к двери, профессор, жестом и голосом предлагая желающим подождать его, вышел следом за ней в коридор, через пару метров догнал и начал персональную консультацию, мол, на курсах есть несколько подразделений, и почему она пришла именно на это, а не следует ли ей начать с азов, а потом продолжить и даже изучить основы программирования. Нет, ее интересует лишь редактирование. Компьютер для нее - удобная машинка, что позволяет не перепечатывать по несколько раз один и тот же текст (подчас весьма объемный) из-за ее привычки при каждом перечитывании хоть пару фраз, но менять в нем.
- А что вы редактируете? - спросил профессор с глубоким интересом, как бы приглашая к долгой светской беседе, словно случай свел их в зале ожидания и было бы хорошо скоротать время в приятной беседе. Она глянула на тех, что терпеливо ждали профессора у дверей, поглядывая на нее весьма неодобрительно и, комкая фразы, сказала нечто невразумительное: так... кое-что.
И шагнула, но профессор, опережая ее, тоже сделал шаг и встал, загораживая путь, и продолжил с картинным интересом:
- А что вы редактируете? Тексты технические? Художественные? Переводные? Чьи? Или - свои?
Сказать ему: "Готовлю полное собрание своих сочинений для благодарных потомков?"
Она опять произнесла невразумительно и нечетко, мол, так... кое-что и, решительно обойдя профессора, быстро пошла к выходу.
Занятия вели двое, молодой мужчина (она бы сказала парень), в строгом черном костюме и с серебряной серьгой-колечком в левом ухе, и женщина ее возраста в потертой юбке из черного сукна, в жакетике грубоватой вязки поверх старенькой блузочки, в старых латаных сапогах.
Парень не утруждался. Полчаса теории под диктовку, затем - пожалуйста, вопросы, и на все вопросы один ответ: "Это я вам говорил, посмотрите записи"; отвел в компьютерный зал и исчез, и они, предоставленные сами себе, друг другу задавали вопросы, стараясь сообща пробраться сквозь дебри нового предмета.
Парень ее раздражал. И манерой разговаривать игриво, и тем, что всякий раз минут десять - пятнадцать ждали его прихода, а он заглядывал в кабинет, округляя глаза в деланном изумлении, мол, как?! Вы уже здесь?! И серьга ей мешала. И она, вместо того, чтобы вникать в то, что писала под диктовку, занималась аутотренингом, внушая себе, что серьга не показатель, и у каждого поколения свои причуды, и... И соседка наклонилась, шепнула в ухо: "Ничего не понимаю, только о его серьге и думаю", и она решила, что постулат, принятый в ее время, что внешний вид учителя должен не отвлекать внимание учеников от урока, был не лишен смысла.
Женщина была настоящим педагогом. Она приходила за несколько минут до начала занятий и вела их до последнего, пока кто-нибудь из слушателей ни начинал откровенно поглядывать на часы, а в кабинет - заглядывать новая группа; старалась изложить как можно больше информации и обстоятельно отвечала на любой вопрос, желая всем все разжевать и запихнуть в клюв, и, конечно, ни на минуту не оставляла своих питомцев.
И каждый день за стеклянной дверью компьютерного зала появлялась высокая и массивная фигура профессора.
Парень, если он был в тот момент в зале, улыбаясь, выходил в коридор, пожимал руку профессору и начинал с ним болтовню. Женщина - нервничала, терялась и явно воспринимала частые визиты руководства как желание найти упущения в ее работе.
Она ощущала себя виноватой, чувствуя, что профессор появляется в этом месяце у дверей аудитории несравненно чаще, чем прежде. Виноватой перед женщиной, что живет, как большинство педагогов страны, на мизерную зарплату, не имея, очевидно, ни от кого никакой поддержки, и боится потерять приработок, который отрабатывает честно и добросовестно. И думала, что в родном Отечестве всегда процветают те, кому лучше бы вообще в нем не прорастать.
Профессор всякий раз останавливал ее в дверях. Женщина ничего не замечала, вся в волнении от своих недобрых ожиданий, а парень поглядывал с улыбочкой.
Шло одно из последних занятий. Дверь распахнулась, пришел профессор, раздал квитанции - больше некому, конечно. Взял свободный стул, сел рядом. Она уже не знала, как притворяться ничего не замечающей дурочкой. И не встанешь, не уйдешь - занятие в разгаре. Уткнулась в компьютер, но профессор, словно не замечая ее протеста, продолжал беседу:
- Вы учились в тридцать восьмой школе?
- Нет.
- В нашем институте?
- Нет. Я не имею никакого отношения к техническим профессиям.
- Вы знаете, у меня отец - педагог, - и профессор назвал свою фамилию, ей незнакомую.
- Нет.
Словно не слыша возражений, профессор стал объяснять, что она могла бывать у его отца. Когда-то прежде. Школьницей. Или студенткой. Но она училась далеко отсюда. Приехала с мужем, или говоря языком книг прошлого, за мужем. Муж, впрочем, благополучно уехал в места более комфортные через пару лет. А она...
Но она лишь повторила:
- Нет.
Но где-то они встречались, - настаивал профессор.
Она пожала плечами: можно подумать, они живут в Токио с населением миллионов в двенадцать. Да где угодно он мог ее видеть, и не раз: в Доме одежды, в центральном гастрономе, в автобусе, на концерте симфонической музыки. На барахолке, наконец. Да на улице - она живет в трех кварталах от института. Потому именно сюда и пришла.
Женщина-педагог, пытаясь отвечать на вопросы, прислушивалась к их разговору.
Ситуация становилась нелепой. Впору спросить:
- Послушай! Что тебе нужно?
Но... разве ее ни мучает встреченное на улице знакомое лицо, пока не вспомнится, что то женщина из регистратуры или слесарь из домоуправления.
В сумрачном вестибюле профессор стоял одетым в зимнем пальто, но она узнала его тотчас и подумала с досадой: если профессор ждет ее, как ей пройти незамеченной? На улице мороз, муж, конечно, уже продрог, она и так задержалась: занятие последнее, а вопросов - масса.
Открылась дверь аудитории, косой луч света упал на лицо профессора, на пушистое рыжеватое кашне, и... что-то знакомое появилось в его облике.
Он заразил ее своим недомоганием, сердито думала она, невпопад отвечая мужу на расспросы, как ей курсы и что она узнала интересного. Теперь и она будет думать, почему ей знакомо его лицо. Ерунда какая-то. Что за знакомый, если она месяц не могла увидеть в нем ничего знакомого. И все-таки... В том его облике, в коридоре... Она явно его где-то видела!
Теперь ей уже не помогали рассуждения, мол, мало ли где, да где угодно: в магазине, на остановке автобуса, на пляже. Какой пляж. Она не была на пляже лет эдак... Но упорно вертелся в голове пляж. Она попыталась представить, каким был профессор в годы оные... Когда ходил на пляж. Хотела рассердиться на себя: при чем тут пляж и годы оные. Но...
Теперь она уже не могла думать ни о чем, кроме одного: откуда она его знает? Они были знакомы? Хорошенькое знакомство, если ни один из них не может вспомнить, как и где они общались.
Она стала вспоминать семинары, курсы, университет марксизма-ленинизма (где она только ни училась!), но, хотя она и не помнила большинства сокурсников, ощущала: не то.
Она прокрутила воспоминания дальше к началу - отец кого-то из ее учеников? Но она работала в другом районе, а профессор, судя по всему, всю жизнь живет в этом. Может быть, кто-то из подруг когда-нибудь бывал у нее в гостях с ним? В гостях? Возможно, один раз, в конце концов, многие ее подруги в молодости часто меняли своих избранников. Она стала перебирать в памяти подруг (в былые годы она дружила со всем светом), но ни с одной из тех, кого она вспомнила, профессор не стыковался. Он был знаком - с нею?! Да, господи, что у нее столько было мужчин, что она не помнит их лиц?
Она перебрала в памяти увлечения былых лет - нет. И все-таки, профессор был где-то там, в ее былой жизни. Ее - не подруг.
Она достала с антресолей кипы старых бумаг - пожелтевшие письма, ранние рассказы, дневники.
2. Волны лениво ласкают раскаленную гальку и нехотя откатываются прочь. Пахнет свежей рыбой. Если не смотреть вдаль и не видеть другой берег, кажется, что лежишь у моря.
Чья-то тень загородила солнце.
Двое парней стоят по щиколотку в воде и ждут, когда освободится место: женщина, что лежала рядом с ней, собирает вещи.
Один из парней - высок, бородат, рыжеват и весь такой... величественный. Смотрит сосредоточенно за горизонт. Александр Ш сошедши с першерона.
Второй - чернявый, вертлявый. Но глаза - пронзительно голубые, в них смотреть трудно.
Женщина ушла. Бородатый достал из портфеля покрывало, деловито разостлал. Видно, он из тех, кто на одну ночь в поезде обустраивается как на постоянное жилье. Ну, и правильно. Чего хорошего в том, что она годы живет так, словно ей осталось провести в доме последнюю ночь.
Парни улеглись. Внимательно осмотрели пляж. Обменялись репликами. Затем бородатый вновь снисходительно глянул на нее, на девчонок, что лежали чуть поодаль, и подставил бороду солнцу. Чернявый подставил солнцу зад, и голубые глазки забегали по девчачьим телам.
Ей стало скучно, и она вернулась к книге. И забыла про новых соседей, но вскоре невольно посмотрела в их сторону - оттуда на нее шел дым: парни курили. Она отодвинулась.
- Что, дым мешает? - поинтересовались голубые глазки.
- Да, мешает, - она отвернулась к книге.
- Надо же. Первый раз встречаю девушку, которой мешает дым.
Она промолчала, продолжая читать.
- Обычно девушки переносят дым очень хорошо.
Ну, прямо как англичанин про погоду. Она молчала.
Голубые глазки стали кидать камешки в соседних девчонок.
Книга была интересная. Она зачиталась. И вздрогнула: шею царапнул острый камушек. Юноша смотрел на нее и лучезарно улыбался.
- Не лучший способ знакомиться с девушками: кидать в них камушки или пускать дым в лицо.
- О, - воскликнул чернявый, обращаясь к другу. - За нами следят. - И ей. Вы видели, что я кидал камушки.
Друг повернул голову, и струйка дыма полилась ей в лицо.
- Простите, я не хотел. - Бородатый сел. И стал курить в сторону.
- Если вам не нравится дым, надо отойти, - сказал голубоглазый.
От хамства она терялась, появлялись бессильные слезы, и разговаривать не хотелось. Она отвернулась от парней, решая, как ей поступить: перейти ей некуда, пляж полон, уйти с пляжа? Но почему уйти должна она?
- Я прихожу на пляж отдыхать. - не умолкал голубоглазый.
- Быть самим собой. И делать, что мне хочется.
- Да, конечно. Дело только в том, что кому хочется. Вам - хамить, - не сдержавшись, буркнула она.
Голубоглазый словно только и ждал ее реплики. Он сел поближе и начал выступление. Он говорил долго и витиевато. И категорично. О том, что девушка должна знать свое место. И то, что девушка должна быть только девушкой. Тогда у нее будут радости в жизни, которых лишена она. И изюминки в ней нет. А все эти потуги - они в девушке излишни, вернее, непростительны.