Он выдернул меня из кресла, как морковку из грядки, потом силой отвел мою руку от лица.
- Что? – поинтересовалась я устало, стараясь сохранить хоть каплю достоинства.
- Прошлой ночью я ездил в Хэймаэль, - вдруг признался Ингольв глухо.
- Что?! – повторила я, думая, что от голода и волнения ослышалась.
- Я ездил в Хэймаэль, - повторил муж громче. – Там все не так плохо, как говорят, но я забрал оттуда Валериана. Можешь спросить у Петтера, если не веришь. Он вел машину.
- Но... – с трудом освободив руку из тисков мужниных пальцев, я потерла висок, стараясь собраться с мыслями. Он не лгал - об этом неопровержимо свидетельствовал остро-пряный запах любистка, слегка напоминающий сельдерей – откровенности. – Тогда где он? Что с ним? Он здоров?
- Я не мог привезти его в Ингойю, - показалось мне, или в голосе Ингольва действительно послышалось понимание и... извинение? – Он сейчас в Гриндавик, под присмотром Утера. Доктор говорит, он здоров, но все равно лучше выждать неделю на карантине.
Я медленно кивнула: Гриндавиком звалась крошечная деревушка на западе, откуда происходил родом Петтер. Его отец был слепо предан Ингольву, так что рядом с ним Валериан в безопасности.
- Спасибо, - только и сумела выговорить я, опустив взгляд. Выходит, самый страшный упрек, который я бросила мужу, был безоснователен!
Ингольв взял меня за подбородок и заставил поднять голову.
- Ума не приложу, почему она тебе такого наговорила, - казалось, каждое слово он выдавливал из себя, как зубную пасту из тубы. – Она же знает! Клянусь тебе, я даже не думал! Валериан же мой сын!
Я осторожно коснулась его губ, заставляя замолчать. Мы оба понимали, что Ингрид пыталась спровоцировать полный разрыв между мной и Ингольвом, а что проще, чем сыграть на чувствах матери?
- Не надо. Я тебе верю.
- Смирна, - шепнул муж, пробегая пальцами по нежной коже за ухом. Пахло от него имбирем и медом. – Моя Смирна Благоуханная.
Я прикрыла глаза, пряча недовольство. Первое время после свадьбы он часто называл меня так. Надо думать, это устаревшее название мирры пришлось ему по сердцу, напоминая о привычных командах.
Губы Ингольва с давно забытой нежностью коснулись моих век, висков, щек. Когда-то это приводило меня в восторг...
А теперь я стояла, закрыв глаза, и обреченно понимала, что не чувствую ровным счетом ничего. Только усталость, бесконечную усталость. Он – мой мужчина, мы вместе прожили двенадцать лет, зачали двоих детей, но... Мы давно чужие, и с этим уже ничего не поделаешь.
Впрочем, муж быстро отошел от неожиданного приступа сентиментальности.
- Мирра, мы не договорили, - сказал он, отстраняясь, и я с трудом сдержала тяжелый вздох. - Почему ты постоянно встреваешь в какие-то неприятности? Неужели так сложно согласиться, что место женщины – в гостиной? Как давно ты не виделась с Гудой? А с Гюльвейг? Все нормальные жены ходят в гости, занимаются хозяйством, ездят в театр. А ты мало того, что торгуешь всякими сомнительными зельями, так еще и водишься с хель, с леденцами, с драконами! Тебе хотелось заставить меня ревновать? Это глупо и ребячески, Мирра!
Годы тренировок не прошли даром: мне удалось проглотить крутящийся на языке ответ.
- Дорогой, - я улыбнулась через силу. – Я же не могу оставить практику ради светских развлечений!
– Ты вполне можешь сидеть дома, я зарабатываю достаточно, чтобы содержать семью! А эти хель тебя подстрекают!
- Они всего лишь хотят получить то, за что заплатили авансом, - пожала плечами я.
Лицо мужа потемнело. Напоминание о том, что звание полковника он получил отнюдь не за воинские заслуги, никогда не приводило Ингольва в хорошее настроение. Однако от опасной темы он благоразумно ушел.
- Ты так и не сказала, почему общалась с этим драконом!
Скрывать правду я не собиралась. Я так долго балансировала на краю обрыва, что теперь безразлично следила за осыпающимися из-под ног камнями. Сорвусь? Пусть.
Радость от известия, что с Валерианом все в порядке, сменилась прежней решимостью.
- Потому что с его помощью я выяснила, что змею мне подкинула Ингрид! – отчеканила я, глядя прямо в глаза мужа.
- Змею?! – вытаращился на меня он, и я едва не рассмеялась – от облегчения и от того, сколь комично это смотрелось. Ингольв смотрел так, будто всерьез сомневался в моем душевном здравии, а значит, он не знал о планах любовницы. – Мирра, что ты несешь?!
- Ты ведь хотел услышать правду, - пожала плечами я. – А правда состоит в том, что милая Ингрид отчего-то меня невзлюбила. – Я полюбовалась алыми пятнами, которые загорелись на скулах Ингольва, и продолжила: - И вчера она подкинула в «Уртехюс» змею. К счастью, дракон услышал мой крик и поспешил на помощь. Вот и все!
При виде растерянности Ингольва меня на мгновение даже кольнула жалость. Он все никак не мог поверить в столь некрасивые поступки возлюбленной.
- Взгляни, - я подняла манжету платья и протянула руку запястьем вверх. На белой коже выделялись едва начавшие желтеть синяки, а чуть ниже, у основания большого пальца – следы змеиных зубов. – Надеюсь, ты не думаешь, что я сама их проделала... скажем, шилом?
Ингольв отрицательно мотнул головой, завороженно глядя на мою руку. Потом заговорил хрипло:
- Ты уверена, что это – она?
Надо думать, он с трудом пересиливал искушение объявить меня обманщицей.
- Уверена, - кивнула я.- Во-первых, ее видел Исмир. А во-вторых, согласись, в наших краях непросто отыскать змею. Не знаю, где она ее раздобыла...
- У доктора Ильина есть несколько ужей, для каких-то опытов, - нехотя сознался Ингольв.
Я кивнула, принимая объяснение.
- К тому же на улице холодно, змее полагалось впасть в спячку, а не набрасываться на меня. – Заметила я, поправляя рукав. Ингольв вздохнул с облегчением и наконец сумел отвести взгляд. – Полагаю, кровь ванов помогла твоей милой Ингрид это устроить!
На шее и висках мужа вздулись вены.
- Не называй ее так! – потребовал он резко.
- Почему? – спросила я легкомысленно, поднимая с пола оброненную во время нашего объяснения шаль. – Тогда как я должна называть твою любовницу?
- Мирра! – рявкнул Ингольв, выходя из себя. Пахло от него колкой злостью лимонной травы, напоминающим бензин чайным деревом обиды и кислой клюквой смущения.
Он только зыркнул на меня исподлобья, тяжело дыша. А меня несло, словно поезд между станциями. Только стучали колеса (нет, это кровь стучит в висках) и свистели слова, бьющие в лицо не хуже встречного ветра.
- Прости, - развела руками я и притворно повинилась: - Я позабыла, что жене не положено замечать такие вещи!
- Прекрати! – велел Ингольв, не выдержав. Больно схватив за плечи, встряхнул. – Слышишь, прекрати! Иначе...
- Иначе – что? – спросила я бестрепетно, глядя прямо в голубые глаза навыкате, сейчас испещренные красными прожилками, должно быть, из-за бессонной ночи.
Боги, милосердные мои боги, ради чего я терпела эти два года?! Ради сына? И что это дало? Несмотря на мое сопротивление, Ингольв устроил все так, что я смогу видеть Валериана не чаще нескольких раз в год. А ведь пройдет всего несколько лет, мой мальчик вырастет и совсем перестанет во мне нуждаться! Сердце защемило, протестуя против этой почти кощунственной мысли.
Так ради чего?! Приличия, долг, супружеские клятвы? К йотуну! Я чувствовала себя волчицей, отгрызающей себе лапу, чтобы освободиться из капкана.
Ингольв и раньше не слишком со мной считался, а теперь... Стоя рядом с мужем, я отчетливо понимала, что дальше будет хуже. Ингрид не перестанет настраивать Ингольва против меня, и он рано или поздно всерьез задумается, как чудесно бы ему жилось без опостылевшей жены. А Валериан окажется в жерновах. Быть может, лучше сразу вычеркнуть себя из его жизни?
- Послушай, я приструню ее. Увезу отсюда, сегодня же. Слышишь? – Ингольв так просительно заглянул мне в глаза, что сердце мое оборвалось. Он не переживал, что я могла пострадать, волновался только, как бы я не заявила в полицию. И ради Ингрид он готов был меня просить – гордый Ингольв, который не просил ни о чем и никогда!
- Спасибо, хоть не стал лгать, что бросишь ее, - произнесла я с иронией. И, будто бросаясь с головой в море: – Ингольв, я хочу уйти.
- Уйти? Куда уйти? – не понял он.
- Куда-нибудь, - проговорила я легко, словно речь шла о каких-то мелочах. – От тебя.
Раздельное проживание по взаимному согласию – это выход. Права мужа при этом по-прежнему будут всецело принадлежать Ингольву, но можно договориться, что он не станет ими пользоваться. В конце концов, что ему за дело до меня, когда у него есть Ингрид?
- Ты с ума сошла! – судя по кисло-сладкому запаху неспелых вишен, слова эти никак не умещались в его голове. – А как же хель?! И что подумают люди?
Я горько усмехнулась. Значит, первая мысль Ингольва была о хель, точнее, о том, что предпримут они, если мы с мужем будем жить порознь. Вдруг отберут дом, звание, должность? Разумеется, в наши семейные отношения или, скажем, в вопросы опеки над Валерианом ледяные вмешиваться не будут. «Людям – тепло, а хель – лед!»[37], как гласит известный принцип. А вот собственные подарки они вправе отнять в любой момент.
Смешок мой от Ингольва не укрылся. Муж нахмурился и резко сказал:
- Я против. Об этом не может быть и речи! А тем более сейчас, когда... – он оборвал свою речь, будто спохватившись, и нервно хрустнул пальцами. - В конце концов, подумай о сыне!
- Два года, - произнесла я тихо. Тошнота накатывала волнами, то отступая, то подбираясь к самому горлу. – Целых два года я думала только о нем. Когда ты бегал за каждой юбкой, когда позволял своему отцу и даже слугам меня унижать, когда запрещал мне заниматься тем, что составляет смысл моей жизни. Я думала только о том, что не могу оставить Валериана. А потом оказалось, что ты легко и просто можешь отобрать его у меня и так. И я ничего, ровным счетом ничего не могу с этим поделать!
Я чувствовала, что меня трясет. Все невысказанные слова, все невыплаканные слезы вытекали наружу, как гной из вскрытого нарыва.
«Бабушка была бы недовольна!» - будто сказал внутри меня наблюдатель, неодобрительно цокая языком. А мне было все равно... Можно терпеть, заталкивая вглубь боль, обиду, гнев. Можно ломать себя – и улыбаться. Но только до определенного момента, когда до предела сжатая пружина наконец распрямится.
Побагровевший от гнева муж встряхнул меня за плечи, да так, что клацнули зубы.
- А ну, перестань! Перестань, слышишь?! Как ты вообще могла так обо мне подумать?! Подумать, что я его там брошу? – Ингольв смотрел на меня с почти детской обидой.
Я, разумеется, не сдержалась.
- Почему я не должна была верить? Ведь Фиалка...
- Я не виноват в том, что случилось с Фиалкой! – заорал он, чуть не брызгая слюной. – И мне надоело, что ты постоянно делаешь из меня крайнего! Она простудилась и умерла, при чем тут я?!
- При том, что ты не позволил мне заниматься аромагией, - голос мой звучал тихо и устало. – Я могла бы ее спасти...
- Ты могла бы вообще не приезжать в Хельхейм, или не родить ее, или она могла выкарабкаться сама. Мало ли, что могло произойти? А ты твердишь об этом так, словно я должен был все предвидеть!
Ингольв тяжело дышал и смотрел на меня с такой яростью, с таким запахом горелой резины, что я вдруг поняла – он подспудно чувствует себя виноватым, только никогда в этом не признается. А я никогда его не прощу. Не сумею забыть, что наша дочь осталась бы жить, если бы не настойчивое желание мужа сделать меня идеальной женой.
- Теперь это уже не важно, - проронила я, отворачиваясь.
Наверное, давно следовало поговорить с ним откровенно. Возможно, тогда нам удалось бы хоть как-то склеить разбитую любовь? А теперь слишком поздно...
Я чувствовала себя побежденной по всем фронтам. Конечно, можно уйти из дома даже без согласия Ингольва, вот только с острова меня без его разрешения не выпустят, а практика в Ингойе превратится для меня в сущий кошмар. Впрочем, вряд ли мне вообще удастся практиковать – по закону все заработанные деньги принадлежат мужу, который может потребовать их в любой момент, независимо от того, живем ли мы вместе. А в том, что Ингольв не преминет наказать меня за своеволие, сомневаться не приходилось.
Я пошла ва-банк и проиграла.
- Я не отпущу тебя, слышишь? – резко сказал Ингольв мне в спину.
- Слышу, - откликнулась я, и собственный голос показался мне безжизненным, как вечная мерзлота. – Извини, мне нехорошо!
Я выскочила из гостиной и, не обращая внимания на взгляды слуг и домочадцев, устремилась прямиком в «Уртехюс»...
Первым делом я заперла за собой дверь и, схватив первый попавшийся таз, упала в обнимку с ним в ближайшее кресло. Когда бунтующий желудок слегка успокоился, я закрыла глаза и с силой сжала голову руками.
Даже кончики пальцев, казалось, состояли из одной только горькой боли, и дышать было тяжело, словно у меня были переломаны ребра.
Боги, милосердные мои боги, что же делать?!
Очнулась я от настойчивого стука в дверь. Разумеется, открывать не стала – в таком виде стыдно показаться кому-то на глаза. Даже не глядя в зеркало, можно представить свой внешний вид: встрепанная, бледная, заплаканная, не говоря об измятом платье и неприятном запахе от стоящего рядом с креслом таза.
Я с некоторым трудом поднялась, подошла (хотя скорее подползла) к дальнему окну, выходящему к морю, распахнула створки и с наслаждением вдохнула свежий чистый запах. На Ингойю будто нападала целая армия снежинок, и сейчас ее воины торопились захватить городские улицы, яростными осами жаля прохожих...
- Госпожа Мирра, откройте! – Голос Петтера звучал встревоженно и настойчиво. Мальчишка бился в дверь, как бабочка о стекло. – Откройте, я не уйду!
- Что еще? – неприветливо сказала я, распахнув перед ним дверь.
- С вами все в порядке? – спросил он тихо, замерев с занесенной для очередного удара рукой. Губы его были обветрены, глаза покраснели, а каштановые вихры топорщились в совершеннейшем беспорядке.
- А что, похоже? – усмехнулась я, отступая, чтобы его впустить. От слез у меня заложило нос, но догадаться о его настроении нетрудно было и без подсказок.
Он только отрицательно мотнул головой.
Я жестом указала на кресло, однако мальчишка остался стоять. Я пожала плечами и принялась разыскивать масло базилика. Считается, что оно устраняет меланхолию и мизантропические настроения, и теперь выдался превосходный случай это проверить. К тому же базилик должен помочь от тянущей боли в желудке.
Петтер мялся в стороне и кусал губы, явно не решаясь заговорить.
- Слушаю вас, - накапав масло в аромалампу, я уселась в кресло и невидяще уставилась на свои руки. По комнате разливался травянистый, немного камфорный и сладковато-анисовый аромат. К нему следовало добавить имбирь, однако имбирь слишком сильно напоминал мне об Ингольве.
Я заставила себя поднять глаза на Петтера.
- Госпожа Мирра, я... – мальчишка, кажется, не замечал, как мнет фуражку. – Господин полковник отправил меня подтвердить вам, что прошлой ночью мы ездили в Хэймаэль и забрали оттуда вашего сына.
- Спасибо, - я наконец смогла нормально вздохнуть, лишь теперь до конца поверив в слова мужа.
Вдруг остро захотелось кофе, чтобы его горечью смыть неприятный привкус во рту. Я встала, зажгла спиртовку и вынула из шкафчика нужную банку.
- С ним все в порядке, - продолжил Петтер, переминаясь с ноги на ногу. – Клянусь Тюром, это правда!
И вскинул на меня глаза, странно темные на побледневшем лице. Густой и тяжелый аромат его одеколона мешал мне, как лезущая в глаза прядь волос.
- Спасибо, - повторила я со слабой улыбкой и вдруг заметила, что руки мои дрожат, из-за чего кофе рассыпался по столу. По щекам покатились слезы, и я прижала ладонь ко рту.
Долгую минуту мальчишка молча смотрел на меня, потом шагнул вперед – и обнял, осторожно прижал к груди.
- Ш-ш-ш, - шепнул он. – Не плачьте! Все будет хорошо. Поверьте мне, все обязательно будет хорошо!
И, боги, милосердные мои боги, я вдруг обнаружила, что именно этого мне недоставало. Капельки тепла и нежности, о которых моя душа мечтала, как пустыня о дожде.
Петтер тихонько гладил меня по волосам, пока слезы не иссякли.
- Простите, - я с трудом выдавливала слова. – Я не в себе. Переволновалась.
- Понимаю, - согласился он тихо. – Я... я слышал, как господин полковник на вас кричал.
- И видите, что происходит между нами, - понимающе заметила я, немного отстраняясь. Надо думать, выглядела я нелепо и жалко – он потупился, чуть не до крови прикусил многострадальную губу.
- Он мой командир, а я – посвященный Тюра, - глядя на блестящие носки своих сапог, проговорил мальчишка мертвым голосом. – Я не должен сомневаться ни в его поступках, ни в его решениях.
- Но вы сомневаетесь, - тихо произнесла я. Командир для него священен. Вот только, боюсь, сейчас у мальчишки две святыни, и сделать выбор между ними – задача не из легких. Потому его и бросает в крайности – от стараний примирить меня с мужем до попыток объясниться в своих чувствах.
Петтер помолчал, прикусив изнутри щеку, и закончил глухо:
- Полковник причиняет вам боль. Я... я не знаю, как его убедить этого не делать!
- Вы ни в чем не виноваты! – заверила я, чувствуя странную опустошенность. Резкий запах табака и дегтя раздражал, и я не сдержалась: - Вам не идет этот одеколон, Петтер!
- А мне нравится, - откликнулся он спокойно. И улыбка, коснувшаяся его губ, подсказала мне ответ. Он делал это сознательно, должно быть, вспомнив, как я жаловалась на благовония Колльва, мешающие разобрать его эмоции.
- Вы так хотите скрыть свои чувства? – спросила я, упираясь рукой ему в грудь, но мальчишка и не подумал выпустить меня из теплого плена объятий.
- Они ведь вам неприятны, - заметил он ровно, и только колотящееся под моей ладонью сердце выдавало, что спокойствие его притворно.
- Нет! – возразила я и, вырвавшись наконец из его рук, объяснила: - Я просто не хочу ломать вам жизнь, Петтер. Я ведь вам уже говорила!
- Я помню, - он дернул плечом и отвернулся.
Оставалось только вздохнуть. Обиделся. Боги, какой же он еще мальчишка!