Все про Бабу Ягу, правда?
Осталось представить себе, как наш йог залетел на бескрайние российские просторы. Вариантов тут масса – начиная от модели «арап Петра Великого» и заканчивая способностью продвинутого йога пермещаться в наших грубых материальных пространствах. Я допускаю оба варианта.
Немного о сострадании
Концерты «Машины времени» планируются задолго – за несколько месяцев. За пять дней до концерта в Москве – землетрясение в Японии, цунами, разрушен реактор, тысячи жертв. Решаем посвятить наш концерт пострадавшим в трагедии, отдать свои гонорары, собрать пожертвования в зале – обычная история, все понятно. Времени на какую-то специальную подготовку уже нет, спешно проводим пресс-конференцию – не для того, чтобы рассказать, какие мы хорошие, а чтобы попытаться подать пример – мы же не одни такие, в конце концов. Собранные средства хотим передать посольству Японии – напрямую. В день концерта ставим в центре зала большую коробку с перебинтованным японским флагом – подходите, бросайте кому сколько не жалко.
Перед началом концерта – куча журналистов. Наших и японских. Японцы благодарят, одна девушка задает вопросы, плачет и смеется одновременно – никогда не забуду. Наши (все на подбор – юные красавицы) начинают беседу с одного вопроса. Угадайте, с какого. Спорим, не угадаете – вы же нормальные люди, я уверен. А вопрос звучит так: «Скажите, а почему вы помогаете Японии?» Первой нимфе я с удивлением объясняю, что если кому-то рядом вдруг стало плохо, а ты в состоянии помочь – надо помочь, правда? Это же нормально – по-человечески, по-христиански, в конце концов. Особого понимания в глазах не вижу. Второй птице мне на этот вопрос отвечать уже труднее – чувствую себя в плену у марсиан. На четвертой не удержался – камера в одну сторону, микрофончик в другую, слезы, крик, милиция… Шучу. Удержался. Но очень хотелось. Для пробуждения нормальных человеческих чувств.
А на концерте все было хорошо – и на минуте молчания никто не проронил ни звука, и деньги в нашу коробку несли и кидали – мне со сцены все видно. И приехал лично посол и сказал теплые слова, и мы ему передали все собранное.
Рано утром на следующий день улетаем на гастроли, поспать удалось часа три. Поднимаюсь по трапу – звонок: «Андрей Вадимович, я из «Доказательств и правды», нам очень нужно ваше интервью!» По голосу – такая же птичка, щебечет. Ладно, давай по телефону. «В последнее время Боно и Юрий Шевчук проявляют политическую активность. Почему вы не проявляете?» Девушка, идите в жопу. Отключился. Неудобно, грубо. Нельзя так все-таки с девушками. Звонок. «Андрей Вадимович, не сердитесь, пожалуйста, – работа у нас такая!» Смотри-ка, не обиделась. «Только один вопрос, пожалуйста! Почему вы помогаете Японии?»
Нет, все-таки в жопу. Лю-ди!!!
Я очень не любил Советский Союз. Но там нас в детстве учили правильным вещам – упавшему надо помочь подняться. А потом в телевизоре появились очень дорого снятые игры, где упавшего надо было добить. Сообща. За миллион рублей. Но вот странно: мы эти игры срисовали с западных (не сами же придумали, в конце концов) – а сострадание в этих западных странах не умерло и не умирает. В чем дело?
Есть одно утешение – скоро исключительно идиоты будут брать интервью у идиотов для идиотов – и гармония восторжествует.
Хоть так.
Нечаянная радость
Или, скажем, так: ты уже знаешь, что там, куда ты летишь, будет тепло и солнечно, и даже зимнюю куртку оставил в машине в Шереметьеве, и все равно – выходя на трап, задыхаешься от того, насколько тепло и солнечно, и как пахнет морем, потому что вот оно, море, и от того, какое над всем этим синее небо. Над Москвой никогда не бывает такого синего неба, даже когда оно синее, мы смотрим в Москве на небо через мутный слой выхлопных газов и еще всем этим дышим, и думаем, что вот оно, синее небо, а оно на самом деле совсем не такое! Не знаю, как на вас, а на меня наличие или отсутствие солнца над головой влияет со страшной силой. По-моему, серое дождливое утро – уже повод начать войну. А от солнца люди делаются лучше и добрее. И сразу хочется гулять.
Я очень люблю гулять по городу. Без определенной цели, никуда не торопясь. Украдкой разглядывать прохожих, заходить в магазины, если вдруг увидел в витрине что-то диковинное, останавливаться в уютных кафешках, чтобы махнуть рюмочку – чуть-чуть. Я люблю это делать и на родине – особенно в мае, когда листья распускаются, асфальт сухой и девушки скинули лишнюю одежду, скрывающую красоту: как бабочки вылупились из куколок. А только на родине по понятным причинам я этого удовольствия практически лишен. Пожалуй, только поэтому я люблю бывать за границей.
Поверьте, я не кокетничаю. Когда-то, в юные годы, на самой заре известности, мне очень даже нравилось, что меня узнают: идешь по стриту, а девушки провожают тебя такими особенными взглядами. А вот сегодня от этого очень портится настроение. И даже не оттого, что теперь это в основном не девушки, – просто беспардонное вторжение в твое личное пространство раздражает. Двух-трех человек я еще выдерживаю, а потом праздник бесповоротно заканчивается.
С москвичами, кстати, последние пару лет стало легче: узнают, конечно, но не бросаются на тебя с дикими криками и фотоаппаратом наперевес. То ли уровень культуры вырос (хотя с чего бы?), то ли уровень общего пафоса: подумаешь, артист, у нас тут все артисты. Меня, в принципе, устраивает и то и другое. К несчастью, в Москве масса приезжих.
Узнавание в разных местах проявляется по-разному. В Одессе, как правило, деликатно – неслышный подход сзади, негромко на ухо: «Или я ошибся?» Гражданин средней полосы России, не искалеченный цивилизацией, ведет себя необъяснимо одинаково: он догоняет тебя, забегает вперед, останавливается в нескольких метрах, чтобы ты не мог достать его ни рукой ни ногой, и, указуя на тебя перстом, как можно громче произносит: «Макаревич!» Причину такого поведения я объяснить не могу. Возможно, он хочет поделиться нежданным счастьем с человечеством. Здесь очень важно не сбиться с шага и не позволить дрогнуть ни одному мускулу лица. Тогда он может подумать, что обознался. В противном случае придется останавливаться, расписываться ему на сторублевке, потом фотографироваться, причем просить, чтобы он не клал руку тебе на плечо – мы не настолько знакомы, – а за это время набегут еще четверо таких же. Жена моя удивляется – почему у меня такая быстрая походка? А вот поэтому.
Причем наши люди остаются нашими людьми везде. Артист Укупник рассказывал, как однажды он решил прогуляться по Брайтон-Бич. Неожиданно кто-то сзади плотно взял его голову двумя руками и резко развернул на сто восемьдесят градусов, чуть не свернув шею. Одновременно Аркадий услышал крик: «Изя, снимай скорее, пока я его держу!»
А вчера в аэропорту одна очень красивая девушка просто взяла и улыбнулась чудесной улыбкой. Всего-то навсего.
Господи, как хорошо!
Оборотень
История эта, абсолютно подлинная, произошла пятнадцать лет назад и уже была описана ее участником режиссером Александром Стефановичем в одной из его книг. Но, будучи человеком, не лишенным способности к художественному вымыслу, он несколько видоизменил ход событий. Я же предоставляю вам возможность озакомиться с тем, как все происходило на самом деле. Мне кажется, события эти не нуждаются в приукрашивании.
Итак, двадцать лет назад мне позвонил мой приятель Саша Стефанович и предложил поехать на дачу к его приятелю, захватив с собой шашлыка и девушек. Был выходной день, стояла дивная ранняя весна, в воздухе пахло набухшими почками и разными приятными внезапностями, и затея выглядела вполне уместной. Со Стефановичем мы тогда участвовали в создании фильма «Начни сначала» – он как режиссер, а я как исполнитель главной роли, и общались мы практически ежедневно. На вызов подруги оставалось немного времени, я на том отрезке жизни находился в состоянии абсолютно свободного полета, погода за окном требовала смены флагов и новизны ощущений, и я позвонил девушке, которую видел лишь однажды в компании своего знакомого – я знал только ее номер телефона, то, что она работает переводчицей, имеет яркую нестандартную внешность и что зовут ее, допустим, Ира. Ира легко согласилась, через час на своих «Жигулях» за мной заехал Стефанович с подругой Аллой, мы подобрали по дороге Иру, заехали в шашлычную, купили мяса и вина и двинулись за город.
Погода, как я уже говорил, стояла великолепная – снег сошел, асфальт наконец высох, в редких лужах отражалось безоблачное небо, орали птицы. Девушки на заднем сиденье мило щебетали – меня всегда поражала эта вот способность незнакомых между собой девушек моментально находить общий язык и темы и уже через минуту болтать так, как будто дружат они с рожденья – у мужиков так не бывает.
Город быстро кончился, мы катились по каким-то плоским дачным пространствам – везде намечалось возвращение к жизни, – потом миновали большое поле и остановились у одинокого дома, стоящего у перекрестка двух дорог. Во все стороны от небольшого участка уходили поля, покрытые едва выбивающейся травкой и вызывающие в сознании полузабытое слово «зяби», деревьев ни на участке, ни вокруг не наблюдалось – как, впрочем, и других дачных строений. Я еще никогда не видел так одиноко и открыто стоящей дачи – было ощущение, что человек просто отхватил кусочек поля и построил посреди него дом. Останавливаюсь я на этом так подробно только потому, что для дальнейшего хода событий это имело большое значение.
Дача оказалась большой, но несколько недостроенной – из всех помещений только гостиная и спальня хозяина находились в жилом состоянии, что, кстати, исключало возможность интимной части продолжения банкета. Нас это, тем не менее, не особенно огорчило: мы нюхали весну, радовались солнцу, разожгли мангал, расположив его среди остатков строительства, попивали легкое сухое, говорили о ерунде – в общем, чувствовали себя превосходно. Хозяин дачи оказался милейшим человеком.
Скоро стало темнеть, потянуло прохладой, на небо выкатилась огромная светлая луна, и мы перебрались в дом. Хозяин растопил камин – невиданная по тем временам роскошь! – и мы расселись перед ним, глядя в огонь и негромко беседуя. Через некоторое время я заметил в поведении Иры некоторую странность: несмотря на то что она практически не пила, состояние ее стало меняться – то она вдруг приходила в крайнее возбуждение и начинала ни с того ни с сего, захлебываясь, рассказывать о деталях женитьбы принца Чарльза, то вдруг, не договорив, впадала в какой-то ступор. Она не вписывалась в плавное течение нашей беседы. Прошло еще какое-то время, и мы не сразу заметили, что Иры в комнате нет. Не оказалось ее и в спальне, и в туалете – это мы обнаружили получасом позже, когда все возможные мотивы краткосрочной отлучки человека из компании отпали сами собой, и мы решили ее поискать.
На дворе было уже по-настоящему холодно, изо рта шел пар, и я пытался понять, что может так долго делать девушка в легком платье на улице. Впрочем, на улице ее тоже не было. Не было ее ни на дороге, ни в полях – луна ярко освещала пространство, и движения в нем не наблюдалось. Еще полчаса мы кричали в пустоту, понимая полную бессмысленность наших действий – видно вокруг было дальше, чем слышно, – и даже с помощью фонаря осмотрели яму, которую хозяин вырыл на участке для устройства над ней дачного сортира: никого.
Скоро мы окончательно замерзли и вернулись в дом, совершенно ошарашенные – трагедию бить было еще рано, но разум отказывался давать хоть какое-то объяснение происходящему. Сумочка Иры и ее болоньевая куртка лежали на кресле, поэтому версия, согласно которой она вдруг, не попрощавшись, уехала домой, отпадала – да и уехать-то отсюда было не на чем. Я стоял спиной к окну и пытался рассуждать вслух на эту тему, когда вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд – сквозь стекло на меня смотрела очень большая немецкая овчарка. Она опиралась передними лапами на подоконник и стояла совершенно неподвижно. Я сказал «немецкая овчарка», потому что мы находились в цивилизованной дачной местности, и слово «волк» просто не могло прийти в голову. Все повернулись к окну, немая сцена продолжалась еще несколько секунд, потом животное беззвучно оттолкнулось от подоконника и исчезло. Мы вывалили на двор, но зверь как будто провалился сквозь землю. Хозяин дома растерянно повторял, что никогда таких, да и других собак он тут не видел. Поскольку было совершенно непонятно, что делать – ждать, уезжать, вызывать милицию, – решили попить чаю.
Еще через пару минут дверь отворилась и вошла Ира – радостная и спокойная. Она выглядела так, как будто на эти пару минут выходила покурить, и, когда мы на нее набросились, ничего не могла понять. Она утверждала, что вышла подышать ненадолго, гуляла по участку и никаких криков не слышала. Нас отпустило (жива, и слава богу!) и, как это часто бывает после нервного напряжения, потянуло на шутки. «А собака?» – коварно спросил я. «Какая собака?» – сощурилась Ира. Она не видела никакой собаки и упорно отказывалась шутить на эту тему. Но нас было уже не остановить. Когда все версии превращения девочки в собаку и наоборот были озвучены, я вдруг заметил, что Ира сильно побледнела, закусила губу и еле себя сдерживает. Чтобы сменить тему и снять напряжение, я сказал: «Ну ладно, если ты говоришь, что все это чепуха, – перекрестись на икону, и дело с концом!» У хозяина действительно висело на стене несколько икон. «Да пожалуйста!» – ответила Ира, быстро подошла к иконам и резким движением перекрестилась. Левая рука у нее при этом находилась в кармане. Не знаю, что меня дернуло схватить эту руку и вырвать ее из кармана. Пальцы были сложены в кукиш.
Дальше происходило следующее. Ира отвернулась лицом к стене и совершенно чужим голосом потребовала немедленно отвезти ее в город. Шутки кончились. Мы имели дело с чем-то нам неведомым и неподвластным. Мы наспех попрощались с хозяином, всю дорогу Ира смотрела в окно, закрыв от нас лицо, не проронила ни слова (да и обращаться к ней было страшновато), на Окружной попросила остановиться и выскочила, хлопнув дверью.
Больше я ее не видел.
Подушкино, 2001Они и мы
Представьте себе: много лет подряд вы дважды в день пробегали мимо старинного покосившегося особнячка с темными немытыми окнами и заколоченным входом. И вдруг – чудо: особнячок поправили, отремонтировали, отмыли, окна его чисто сияют, а табличка у входа говорит о том, что отныне домик этот принадлежит некой частной компании или, не дай бог, частному лицу, и стоит он теперь на вашей улице красавец красавцем. И вот тут вы чувствуете, как в глубине души у вас поднимается волна праведного гнева: как же так? Пересмотреть результаты грабительской приватизации!
Послушайте. Этот дом не стал вашим и не был вашим (вы же никогда не воспринимали буквально слова песни «И все вокруг советское, и все вокруг мое!» – вы же не совсем идиот, верно?). Так вот: единственное, что изменилось для вас, – он из развалюхи превратился в украшение города и сейчас радует вам глаз. Недовольны? Хорошо – если он вам так нужен, вы в принципе можете сегодня его купить. Если новый хозяин не против, цена реальна, а у вас есть деньги. Опять плохо?
Разруха-то в головах.
Ладно, другая ситуация. Вот вы едете по трассе в полном соответствии с установленным законом скоростным режимом, и вдруг, сдувая вас с дороги, мимо с космической скоростью пролетает лихач и уносится за горизонт – навстречу неизбежному. Ваши действия? Предупредите дорожно-патрульную службу? Да вы что, с ума сошли? Это же называется «настучать»!
А знаете, почему? Потому что в силу специфических особенностей истории нашей страны население четко делит себя на две категории: это «мы» (ну, то есть все мы) и «они» – то есть государство с подвластными ему силовыми структурами. И «они» вполне могут посадить «нас». Любого. Мы «их» – нет. Так что это же кто-то из «нас» проехал. А чего, молодец, не бздит. Как же можно своих-то сдавать? Ну а если это был кто-то из «них» – так им можно.
Знаете, ни в одной стране мира я не наблюдал такого забавно расщепленного сознания. Нет, там тоже есть «мы» и «они». Мы – это законопослушные граждане, а они – это преступники, нарушающие закон. И неважно, чем человек при этом занимается. Нет, важно: если он полицейский и он нарушил закон, которому призван служить, – он будет наказан строже. У нас наоборот, верно?
Все понимаю. Ни у одной страны нет таких ярких лагерных традиций. И все это было вчера. Да и кончилось ли? Поинтересуйтесь процентом оправдательных приговоров – ахнете: он окажется ниже, чем в тридцатые годы. Наш министр внутренних дел, выступая с высокой трибуны в День милиции, сообщил, что эта самая милиция сегодня еще тверже стоит на страже российской государственности. И прозвучала эта фраза в его исполнении по всем телевизионным каналам. «Вот тебе и раз, – подумал я, – а я-то полагал, что милиция стоит на страже нашей с вами безопасности – моя милиция меня бережет. Разве не так?» А никто и не заметил. Дня не проходит, чтобы нам не сообщили о новом милицейском преступлении – тут застрелили, там забили насмерть… И знаете что? Мы привыкли! Ну да, можно понять – жил в стрессовой ситуации, на две семьи… Вот и убил человека. Он не хотел.
Мне страшно. За своего сына, например. Они, двадцатилетние, очень хорошо знают – не окажется при себе паспорта, заберут в участок. А там могут убить – случайно.
Что со всем этим делать?
Да, а домик-то надо бы вернуть. Обратно государству. Непорядок.
Позитив
Мне позвонили из редакции журнала и сказали, что хорошо бы написать что-нибудь позитивное. И я сел за стол и стал настраивать себя на позитивный лад. Оказалось, что это совсем не так сложно, как я предполагал. У меня почти получилось. Осталось исправить какие-то мелочи. Даже стыдно говорить.