— Как же она не заметила Ичалова?
— Он поднялся выше по лестнице.
— Ну-с?
— Я достала тогда бритву…
— Откуда?
— Из кармана. Я ее раскрыла и, протянув руку через окно, изо всей силы нанесла ей несколько ударов в лицо и в шею… Она вскрикнула. Я сорвала с головы ее диадему и, вместе с бритвой бросив ее за окно в сад, скрылась в уборной.
— Бритву вам подал Ичалов?
— Нет, я привезла ее с собой.
— Зачем же тут был Ичалов?
— Чтобы передать мне письмо.
— Да оно вами самими написано?
— Да!
— Отчего же вы не могли привезти его с собой?
Боброва хотела что-то отвечать и остановилась. Видно было, что в ней опять рождается колебание и что она готова еще раз изменить направление своих показаний. Желая это предупредить, я сделал вид, что не придаю этому вопросу особого значения, и спросил у неё:
— Каким образом Ичалов решился взбираться ночью на крышу чужого дома и лезть по лестнице для того только, чтобы подать вам письмо? Его могли заметить, схватить, и ему, во всяком случае, предстояла большая ответственность.
Избегая моего взгляда и опустив глаза в землю, Боброва отвечала:
— Ичалов любил меня, я этим воспользовалась. Он сделал бы все для меня! Я не объяснила ему, зачем мне было нужно, чтобы он подал мне письмо, я сказала ему только, что прошу его об этом, что для меня это очень важно; я была уверена, что он это сделает, — и он сделал.
— Зачем же вам нужно было присутствие Ичалова?
Боброва помолчала с минуту и потом сказала:
— Неужели вы так недогадливы, что вам все надо объяснять?
— Я обязан обо всем вас расспросить…
— Обо всем?! Ну, извольте. Я думала, что Ичалова непременно заметят и что подозрение падет на него, а не на меня.
Я вздохнул от этого признания. Она заметила это и опустила голову.
— Я все предвидела, — продолжала она как-то машинально, — и все обдумала. Вам кажется это невероятным, невозможным в такой молодой девушке, как я! Но это было… Довольно с вас?
— Нет, я должен просить вас еще многое объяснить мне.
— Что же вы хотите еще знать?
— Каким образом у Ичалова оказались бриллианты, которые он продал Аарону?
— Он поднял диадему и бритву, когда я их бросила в окно, и унес домой. Бритву он возвратил мне на другой день, так как это была бритва брата, и я торопилась положить ее на то место, откуда взяла, чтобы не возбудить подозрений брата; диадема осталась у Ичалова, и что он с ней сделал — я не знаю.
— Для чего вы сняли диадему с убитой и бросили ее в сад?
— Опять, опять вы не догадываетесь. Неужели вы всегда так допрашиваете? Неужели ваша голова отсутствует в то время, когда вы так пытаете?
Это было даже оскорбительно. Я невольно покраснел. В самом деле: для чего расспрашивать о том, что и без того ясно, она хотела, чтобы у Ичалова осталась в руках улика…
— Что побудило вас совершить преступление?
— Русланова была моим врагом; она отняла у меня того, которого я любила так же, как меня любит Ичалов. Она сделала это только из одного тщеславия; я решилась ей отомстить — и отомстила. Как оскорбленная женщина я имела право на эту месть; лучше пускай лишила бы она меня жизни, чем отнять у меня того, кого я так пламенно любила. Я ее зарезала за это…
Произнося последние слова, она сделала движение рукой, как будто наносила удар… Глаза ее сверкали. В эту минуту, когда она с такой уверенностью утверждала за собой право на жизнь своей соперницы, Боброва была необыкновенно хороша: такой должна была быть Юдифь у изголовья Олоферна[По библейской легенде вдова Юдифь явилась к ассирийскому военачальнику Олоферну, воины которого осаждали ее родной город. После пира, оставшись наедине с Олоферном, покоренным ее красотой, она отрубила ему голову, что повлекло за собой поражение ассирийцев.].
Под огнем ее взора я невольно опустил глаза. «Эта девятнадцатилетняя красивая девушка, — думал я, — уже дважды убийца. Умерщвляя Русланову, она разрушала жизнь влюбленного в нее саму Ичалова и, чтобы спасти себя, тянула его в петлю».
— Вы давно уже любили Петровского? — спросил я у нее.
— Он был моим женихом.
— Почему же свадьба ваша расстроилась? Почему Русланова стала его невестой?
— Ее здесь не было, когда я стала невестой Петровского. Она была еще в институте, приехала сюда шесть месяцев назад. Видя мои успехи в свете, она мне завидовала и ревновала ко всем. На каждом шагу она старалась чем-либо уязвить меня, и видя, что усилия ее тщетны, прибегла к последнему средству: решилась отнять у меня жениха, которого я страстно любила; ей помогло ее богатство, и она стала его невестой… Оскорбленное чувство любви требовало мести, я отомстила.
— Почему же вы всю вину свалили на нее? Не следовало ли вам негодовать скорее на жениха, не сдержавшего своего слова?
— Его соблазнили богатством, я уверена, что и до сих пор еще он меня любит. Однако довольно, довольно! Вы видите, как я устала. Я не могу больше отвечать. Вы теперь знаете все…
Записав ее показания, я подал ей протокол для прочтения. Было уже около 12 часов ночи.
Она его долго рассматривала. Сделав несколько поправок по ее указаниям, я спросил у нее:
— Вы более ничего не желаете добавить к вашему показанию?
— Что же еще я могу добавить?
— Нет ли чего-нибудь, что бы, по вашему мнению, могло служить в вашу пользу? Не желаете ли вы, чтобы я обратил особенное внимание на какие-либо обстоятельства, которых я не имел в виду и которые могли бы облегчить меру вашей вины?
— Нет, снисхождения мне не надо.
Долго вертела она перо в руках, прежде нежели решилась внизу показания поставить свою подпись.
Слезы ручьем текли на бумагу, когда она подписывала: «Анна Дмитриевна Боброва».
— Я подписала свой смертный приговор! — сказала она.
Несколько мгновений я не смел нарушить последовавшее за этими ее словами безмолвие; она не раскаялась, но ей, видимо, было жаль расставаться со светом, в котором до сих пор ее окружали только успех и удовольствие.
Однако, что мне было с нею делать? Отпускать ее от себя одну ночью нельзя было уже и потому, что по закону я должен был принять меры к пресечению ей способов уклониться от следствия и суда. Если показание ее было справедливо, то она подвергалась «лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу», а мерой обеспечения против обвиняемых в преступлениях, подвергающихся вышеприведенному наказанию, закон указывает, между прочим, содержание под стражей, предписывая для приведения в исполнение этой меры принимать в соображение «не только строгость угрожаемого преступнику наказания, но также силу представляющихся против него улик, возможность скрыть следы преступления, состояние, здоровье, пол, возраст и положение обвиняемого в обществе».
На этом основании мне предстояло отобрать от Анны Дмитриевны паспорт или подписку о неотлучке ее из города, или отдать под особый надзор полиции, или на поруки, или потребовать от нее залога, или же, наконец, подвергнуть домашнему аресту или тюремному заключению. Ограничиться первой мерой было бы недостаточно. Мог ли я быть уверен, что, дав подписку, она не скроется, особенно имея в виду побуждение к тому ее брата.
Для приведения в исполнение двух последних мер требовалось предварительное исполнение некоторых формальностей, которые потребовали бы достаточного времени и которые ночью, во всяком случае, были неисполнимы.
Я остановился на решении подвергнуть ее домашнему аресту и, составив в этом смысле постановление, вышел к Кокорину.
— Где бы, по вашему мнению, удобнее было содержать ее под домашним арестом до завтра? — спросил я.
— Да у нее на дому.
— Это невозможно. Я должен допросить ее брата по вопросу о бритве, и он не должен знать ее показания, поэтому оставить их вместе не считаю возможным.
— Не пустит ли в таком случае ее к себе тетка ее Ефремова?
— Это другое дело. Прикажите запрячь экипаж, свезите ее к Ефремовой и приставьте туда надежный караул.
Анна Дмитриевна, выслушав мое решение, молча и покорно последовала за Кокориным. Скоро я услыхал стук отъезжающего экипажа.
Я ушел в свою спальню, но едва только успел заснуть, как слуга разбудил меня и доложил, что Кокорин вернулся вместе с Анной Дмитриевной; я оделся и вышел к ним.
— Ефремова не впускает к себе в дом г-жу Боброву. Она узнала о вчерашнем ее признании и не желает ее видеть. Она, кроме того, и слышать не хочет, чтобы у дверей ее дома стояла полиция. Я заезжал к дяде Бобровой, Гамельману, но и там хозяйка отказалась принять нас, говоря, что все комнаты заняты детьми и прислугой.
Я не знал, что делать. Кокорин напомнил, что у меня наверху есть свободная комната, в которой ночевал мой секретарь в том случае, если дела задерживали его при мне до ночи, и которая теперь была пустой.
Отослать Боброву в полицейскую конуру, переполненную пьяными, посаженными туда для вытрезвления, было немыслимо, и мне пришлось остановиться на предложении Кокорина; другого выхода не было.
Комната эта соединялась с приемной витою лестницей; ее прибрали, а сосед мой, бывший свидетелем, прислал горничную.
Анна Дмитриевна сидела все это время на стуле, наклонив голову и не обращая ни малейшего внимания на все происходившее. Кокорин проводил ее наверх вместе с горничной и хотел запереть снаружи дверь на ключ, но замка не было. Тогда он посадил городового на нижних ступенях лестницы и ушел.
Чувствуя сильное утомление, я прилег, одетый, на диван в кабинете и думал о том, какие в самом деле могли быть доказательства виновности Бобровой, если бы она не призналась, и какие данные могли бы подтвердить это признание, в случае сомнения и достоверности его.
Я решил, что если Ичалов, не зная показаний Анны Дмитриевны, на следующий день передаст о подробностях убийства согласно с ее словами, то уже и этих двух допросов будет достаточно для доказательства несомненности самого факта. С такими мыслями я закрыл глаза и скоро, кажется, заснул.
Вдруг — слышу шаги в приемной. Что-то скрипнуло; вижу — дверь в мой кабинет растворилась и из нее показалась чья-то голова. Лунный свет, ударявший в окна, осветил женскую фигуру; я вглядываюсь — это Анна Дмитриевна. Она постояла несколько мгновений посреди комнаты, осматривая свою белую одежду, потом подошла нерешительными шагами и села на диване подле меня.
Можно себе представить мое удивление. Сердце мое сильно билось; я поднялся и не совсем ровным голосом сказал ей:
— Анна Дмитриевна, зачем вы здесь? Каким образом вас пропустил сторож? С каким намерением вы пришли сюда?
— Я пришла просить вас освободить меня, — проговорила она, пристально глядя мне в глаза. — Там все заснули, и я пробралась сюда, никем не замеченною. Я не ожидала вас здесь встретить. Я хотела только взять мое показание. Если бы я его нашла, я вышла бы на улицу, прибежала к брату и с ним уехала. Там наверху мне все казалось, что подле меня Елена Русланова. Мне слышался ее голос. Она стонала и звала меня по имени. Я пробовала ходить по комнате и как будто успокаивалась, но лишь только я ложилась — опять ее голос. Мне надо бежать… Отоприте мне двери, пустите меня. Посмотрите: я молода, мне жить хочется! Неужели я теперь же должна хоронить себя навеки? Отпустите меня. Еще есть время. На улице темно, все спят, к уйду, никем не замеченная. Неужели вам не жаль меня?
Она пристально смотрела мне в лицо и, казалось, наклонялась ко мне. Голос ее дрожал, движения становились несмелозастенчивы; тихо, точно крадучись, она овладела моей рукой и заговорила полушепотом:
— Отпустите меня… Что вам за прибыль в лишней женщине на скамье подсудимых? Хотите… я решусь на все… Слышите? Я молода и красива…
Она сжимала мою руку…
— Мне страшно одной, — продолжала она шепотом. — Я не уйду от вас… Луна заходит… Сейчас будет темно…
Надо было все присутствие духа, чтобы выдержать эту сцену. Я говорил ей, чтобы она уходила, что просьбы ее напрасны; я старался высвободить свою руку из ее руки. Она вдруг ее бросила и, точно пристыженная, опустила голову и закрыла лицо руками. Пряди волос нависли на ее лоб, грудь тяжело дышала. Я услышал тихие рыдания, и затем она порывисто бросилась на пол, обхватила мои ноги и сквозь рыдания стала молить меня. Я молчал. Что было мне сказать ей? Я пробовал ее утешить…
— Какой вы безжалостный, бессердечный! — проговорила она более твердым голосом. — Неужели ничем нельзя вас тронуть? Она взглянула на меня и тихо сказала: — Ничем, ничем. — Потом медленно поднялась и глубоко вздохнула.
— Успокойтесь, Анна Дмитриевна.
— Успокойтесь! Какие глупые слова вы говорите! Вы заучили их. Успокойтесь!? Не смерть, а тысячи смертей ожидают меня, а вы говорите — успокойтесь!… Разве это возможно?..
Я вывел ее в приемную и подвел к лестнице, около которой спал городовой.
— Так-то ты сторожишь арестованных? — сказал я, расталкивая его.
Боброва с укором посмотрела на меня, проговорила что-то злобное и быстро поднялась наверх в свою комнату. На этот раз городовой сел, прислонившись спиной к двери, так что никто не мог выйти, не разбудив его.
II
ДОПРОС ИЧАЛОВА
Был шестой час утра. Уже кое-где слышались голоса прохожих на улице. Я не ложился спать в ожидании скорого прибытия Ичалова.
Ровно в семь часов привели арестанта, которого я принял в своем кабинете.
— Прошу вас рассказать мне, как было дело. Говорите, ничего не упуская и не скрывая ни малейшей подробности. Боброва во всем созналась.
— Если так, то я не имею никакой причины скрывать истину. Действительно, она зарезала Елену Владимировну Русланову; я был этому только свидетель.
— Вы ей подали бритву.
— Нет, неправда: бритва была в кармане у нее самой.
— Откуда же можете вы это знать?
— Я видел с лестницы. Ослепленный любовью, я не мог донести об этом и сам помог ей укрыться от подозрения, унеся с собой диадему и бритву.
— Она сама вам их передала?
— Нет, она их выкинула за окно; я их поднял и унес.
— Потрудитесь рассказать последовательно все происшествие. Каким образом очутились вы на лестнице, и зачем нужно было вам на ней быть?
— Я должен сознаться, что до безумия любил Анну Дмитриевну и вовсе не понимал того, что делаю. Когда я узнал, что она была объявлена невестой Петровского, я был в отчаянии, и потом, когда она объявила, что отказала своему жениху, моему восторгу не было границ. Через несколько дней Петровский стал женихом Руслановой. Я вполне успокоился, получив надежду обратить к себе холодное и недоступное сердце Бобровой. Она, со своей стороны, стала внимательнее к моему ухаживанию и даже обнадеживала меня. Я был на седьмом небе, бросил все свои занятия и думал только о ней.
— Вы полагали, что она сама отказала Петровскому, а не он изменил данному ей слову?
— Так рассказывали другие. Но мне она сама сказала, что брак между ними не состоялся вследствие ее отказа.
— Продолжайте.
— Под влиянием чувства, овладевшего мной, я все видел в ином свете. Вернее будет, если я скажу, что я глядел ее глазами, мыслил ее умом, чувствовал ее сердцем. Я сам себе не принадлежал. Я был ее рабом. Она это поняла ранее, нежели я сам это заметил. Месяца за два до убийства стали ходить по городу слухи, что Русланова объявлена невестой Петровского. Я объяснил себе такой быстрый переход от одной невесты к другой действием оскорбленного самолюбия Петровского. «Ему отказала Боброва, — думал я, — и он хочет показать свое к ней пренебрежение». Это еще более обнадеживало меня стать со временем мужем Бобровой. Записку от Русланова с приглашением на бал на 20-е октября по случаю помолвки его дочери я получил за три дня до бала. Я провел эти дни почти безвыходно в доме одних знакомых, где постоянно была Боброва. Она говорила, что на балу не будет. Ее уговаривали туда ехать, уверяя, что тот бал, где ее не будет, вовсе не бал и что гости все разъедутся. Часу в 12-м утра 20-го октября я ее встретил на бульваре. Она гуляла с двумя своими подругами, и я присоединился к ним. Скоро наша компания увеличилась за счет еще трех молодых людей. Мы долго ходили взад и вперед. Когда я шел рядом с Бобровой, она поторопила меня идти скорее вперед, и мы прибавили шагу. Когда другие от нас отстали, она мне сказала: «Знаете ли вы, что я вас особенно ждала сегодня; я решила, что мне надобно ехать на бал, но это совершенно будет зависеть от вас».
— Я готов исполнить все, что вы мне прикажете.
— Дайте же слово, — ответила Боброва, — что вы непременно исполните то, о чем я вас попрошу.
Не колеблясь ни минуты, я дал ей слово.
— Хорошо, — сказала Анна Дмитриевна, — я буду на балу, но только знайте, что поручение, которое я хочу вам дать, очень опасное. Достанет ли у вас мужества?
— Для вас, — сказал я, — в огонь, и в воду, и в Сибирь, и на каторгу.
— Помните же ваше слово и сохраните в тайне то, что от меня услышите. Вы единственный человек в мире, с которым я буду откровенна. Около двенадцати часов вечера вы должны быть в саду Руслановых и передать мне в окошко письмо, которое от меня получите; вы знаете, окно против кабинета, освещаемого стеклянной крышей.
— Да как же достать мне до этого окна? Оно на втором этаже.
— Подле этого окна стоит пожарная лестница.
— Да, знаю; все, что вы приказываете, будет исполнено, но к чему эта таинственность, что вы хотите сделать?
— Это мой секрет, вам не нужно знать об этом.
— Как же я узнаю, когда вы будете у окна?
— Если окна не раскроют для освежения воздуха, как это обыкновенно у них делается, я сама открою его и кашляну.