Усилием воли заставив себя выждать пару томительных секунд, растянувшихся на целую вечность, Бестужев, все еще не открывая глаз, ухитрившись не опрокинуть стул, прянул вправо, развернулся в сторону распахнувшейся двери, где явственно виднелась человеческая фигура. Коридор так и оставался темен, но, когда Бестужев открыл глаза, смог разглядеть специфическую позу оной фигуры — правой руки не видно, как будто ее и нет, но это означает, что она вытянута в направлении стола…
Вспышка пламени, громыханье выстрела — но направлен он был в ту сторону, где Бестужева уже не было, врага удалось упредить на пару-тройку мгновений… Со звоном разлетелось оконное стекло — и Бестужев, не меняя позиции, ответил сразу тремя выстрелами — для надежности. Плавным пируэтом балетного танцора переместился левее. И в четвертый раз жать на спусковой крючок не стал: фигура, подломившись в коленках, шумно осела на пол, и тут же о паркет тяжело брякнулось нечто металлическое и немаленькое, судя по стуку.
Стояла прежняя тишина, только в комнате теперь удушливо воняло тухлой пороховой гарью, да с того места, где рухнул пораженный противник доносились довольно мерзкие отзвуки вроде похлипывания и царапанья, становившиеся, впрочем, все тише…
Бестужев прижался к стене рядом с дверью, в которую удалился Серж, держа на прицеле распахнутую. Шло время — мучительно медленно текло, как заросший ручей — а вторжения новых неприятелей так и не последовало. Зато дверь рядом с ним распахнулась, и Серж напряженно вопросил с порога:
— Готов он, Степа?
Вслед затем осторожненько, такое впечатление, на цыпочках, двинулся в комнату. Не усмотрев у него в руках оружия, Бестужев встретил «коллегу», как подобает — молодецким ударом в скулу, от всей души, со всем расположением, так что Серж отлетел к стене, шумно к ней приложился и едва не сполз на пол. Не дав ему упасть, Бестужев оказался рядом, сгреб за ворот, упер меж глаз короткое револьверное дуло, еще пронзительно вонявшее гарью, спросил яростным шепотом:
— Кто еще в доме? Застрелю, сволочь!
— Н-никого… — прошептал полузадушенный Серж, даже не пытаясь выдираться. — Никого больше, Христом Богом… Ваше… господин ротмистр… мы ж не сами… велено было…
— Тихо! — вовсе уж страшным шепотом приказал Бестужев.
Мерзавец затих, и они еще долго пребывали в этой позе. Как ни прислушивался Бестужев, дом был наполнен этой вязкой тишиной, словно яма — гнилой дождевой водой. У него уже стали помаленьку появляться первые соображения: если он угадал, стрелок и должен быть один-одинешенек…
Однако из благоразумия выждал еще несколько минут. Потом, нажимая дулом, осведомился:
— У Пантюшки есть пушка?
— Ни б-боже мой… трус и неспособен…
— А ты, значит, способен… — мрачно констатировал Бестужев. — Зови дружка, живо! Да смотри у меня!
Он подтащил своего пленника к окну (одна створка выхлестнута тяжелой пулей, в комнату струится прохлада позднего вечера), и тот крикнул, прерывающимся голосом:
— Пантюша, сюда!
Пантелей почти моментально возник на пороге, пытаясь присмотреться к происшедшему, испуганно бормоча:
— Что ж вы так неаккуратно… над самой макушкой пуля зыкнула… в дерево шлепнула — страсть… предупредили бы, что ли, я б отошел…
Вмиг освободив карманы Сержа от тяжести двух браунингов, Бестужев одним прыжком оказался у двери и ударом колена под душу на приличное время сделал Шарля-Пантелея совершенно безопасным, после чего, не убирая револьвера, другой рукой взял со стола коробок спичек и направился к осветительным рожкам. Едва он повернул фигурное колесико, раздалось знакомое шипение вытекающего газа — с освещением обстояло совсем не так, как ему соврали… Когда загорелись оба рожка, в комнате стало совсем светло.
Пантелей охал и подвывал, согнувшись в дверях в три погибели, зажимая руками брюхо. Серж стоял на прежнем месте, боясь шевельнуться. Словом, полное благолепие, сопротивление противника сломлено, теперь можно и осмотреться…
Бестужев подошел к лежащему — тот уже упокоился совершенно, скрюченные пальцы правой руки еще подрагивали чуть заметно, но лицо застыло, как маска, уставившиеся в потолок глаза стекленели. Около тридцати, ничем не примечательного облика, одет хотя и без изящества, но прилично, физиономия, на первый взгляд, абсолютно незнакомая. Рядом с откинутой правой рукой валяется черный маузер. При виде сего оружия Бестужев легонько присвистнул, поднял брови: с маузером под полой по Парижу? Это за версту попахивает эсерами либо анархистами подобной тяжелой артиллерии, не изменяющим своим привычкам и в Европе… Серьезные люди, что и говорить…
Как военный и жандарм, много чего навидавшийся, он смотрел на новопреставленного раба Божьего без малейших эмоций, с холодным исследовательским интересом. Зато Сержа чуть ли не на изнанку вывернуло, когда зажегся полный свет — ну конечно, не видывал такого, мизерабль… А туда же…
— Бог троицу любит… — сказал Бестужев, поворачиваясь к Сержу. — Посему, а также симметрии ради, следует и вас рядом положить, стервецы… Я другую щеку сроду не подставлял… Разводить мелодрамы с позволением помолиться напоследок не будем, господа? Все равно христиане из вас поганые…
Серж рухнул на колени. До сих пор подобное Бестужев видывал только в дурных мелодрамах или в синематографе, но сцена оказалась в точности та же самая: Серж форменным образом полз к нему на коленках, подвывая от ужаса, и все его сбивчивые слова, что слетали с уст, сводились к просьбам о пощаде, поскольку они люди подневольные и всецело зависимые, принуждены были жестоким и зверообразным господином Гартунгом…
«Хороший материал, — подумал Бестужев. — Легкий… Как говорится, и кроить легко, и в клочья разодрать — без усилий…»
Пребывая все в том же полусогнутом виде, Пантелей добрался до угла и сжался там в комочек на полу, обмерев, словно жучок-притворяшка, которыми Бестужев забавлялся в детстве. Ну, персонально он в силу своей малозначимости Бестужева не интересовал вообще, так что пусть себе и дальше пообмирает…
— Излагай, сволочь… — сказал Бестужев, легонечко вразумив Сержа револьвером по ушибленной скуле. — Все выложишь — жить будешь, слово офицера… Ну?
Полязгивая зубами, временами даже натурально всхлипывая, передергивая плечами, содрогаясь пугливо в коленопреклоненной позе, Серж начал исповедоваться. Время от времени он уклонялся от темы, перемежая толковые показания всхлипываниями и мольбами, а также напоминаниями о жалком своем подчиненном положении, но Бестужев моментально обрывал его окриком, грозным жестом, а то и легоньким пинком.
Картина обрисовалась следующая. Серж с Пантелеем, будучи призваны пред светлы очи Аркадия Михайловича, получили от него неожиданное, прямо-таки ошеломительное поручение, каковое все же взялись исполнить, поскольку Гартунг при невыполнении или исполнении с ошибками и промахами обещал обоим до конца дней французскую тюрьму — а угроза эта, оба знали, была вполне осуществимая…
Сержу следовало незамедлительно явиться к своим знакомцам из боевой организации эсеров и сообщить неприятную новость: что разгульный волжский купчик Ванька Руссиянов на самом деле — прожженный агент охранного отделения; что означенный цепной пес самодержавия сюда для того и прибыл, чтобы в компании с Гартунгом посредством какой-то коварнейшей затеи расправиться чуть ли не со всей парижской революционной эмиграцией; что у него карманы набиты некими серьезнейшими письменными уликами против означенной эмиграции; что он, прилипнув, как банный лист, пытается завлечь Сержа в секретные сотрудники, угрожая в противном случае изничтожить без жалости; что он в такой-то день и час назначил Сержу тайное рандеву на конспиративной квартире Гартунга, обещая продемонстрировать те самые письменные улики, а также взять подписку о сотрудничестве и окончательно завлечь в свои поганые сети…
Любой, кто более-менее был знаком с боевой организацией эсеров, мог и без пространных объяснений предугадать их реакцию на подобные новости: они, конечно же, немедленно отрядили в сей особнячок своего мастера, дабы тот почествовал шпика свинцом, а все бумаги, естественно, старательно из карманов выгреб. Впрочем, по словам Сержа, первоначально высказывались и мысли захватить цепного пса живым и допросить тщательно, но от нее вскоре отказались: жандарм тоже не мальчик, противник опасный, а здесь все же не богоспасаемое отечество, в Париже такие выходки как-то не с руки…
В развитие комбинации Сержу следовало, едва боевик покончит с Бестужевым, навеки упокоить его самого посредством браунинга. После чего засунуть ему в карман выданные Гартунгом бумаги и совместно с Пантюшкой вызвать стражей порядка. Каковым преподнести убедительную полуправду: что оба они, безупречные агенты русской тайной полиции, чью благонадежность может засвидетельствовать сам господин Гартунг, сопровождали сюда господина ротмистра для выполнения некоей известной только начальству акции. Однако, прибыв на виллу, подверглись нападению революционных боевиков, причем господин ротмистр, сразивший одного из нападавших, и сам пал от злодейской пули — и двое остальных террористов, испуганные шумом, спаслись бегством. Обоих ускользнувших следовало описать со всей конкретностью — как признался Серж, люди это были вполне реальные, alibi не имевшие. Вот, собственно, и все, без утайки, не сомневайтесь, господин ротмистр, Христом Богом… мы люди подневольные.
— Бумаги, — хмуро сказал Бестужев.
Бегло их просмотрел: парочка писем от Барцева некоему собрату по святому делу, другая переписка меж собой субъектов того же пошиба…
Не раздумывая долго, он прошел к столу, наугад выдвинул ящик. Искомое нашлось во втором: несколько листов бумаги и пара заточенных карандашей. Конечно, на столе имеется полная чернильница с тремя ручками, но если этот скот в таком состоянии будет писать чернилами, все кляксами зальет…
— Садись, мерзавец, и пиши, — сказал Бестужев. — Все, что ты мне только что рассказал. Сжато, кратенько, однако ж смотри у меня, не пропусти ничего.
— Господин Гартунг… — вякнул Серж.
— Господин Гартунг далеко, — мрачно сказал Бестужев. — А я — вот он, злой и мстительный… Или ты думаешь, скотина, что у меня рука дрогнет? Зря…
Серж, прямо-таки стеная, плюхнулся на стул, схватил карандаш и принялся писать. Бестужев время от времени заглядывал ему через плечо, а разок ласково похлопал стволом «Бульдога» по уху — после очередной заминки. Пантелей смирнехонько сидел в своем углу, такое впечатление, даже не дыша, радостный, что пока что не требуется. Четвертый, находившийся в комнате, был уже, как легко догадаться, индифферентен ко всему мирскому…
Бестужев испытывал, надо признать, смешанные чувства. Как человек, как офицер, руководимый кодексом чести, он кипел от негодования, да что там, откровенной ярости. И в то же время, как опытный жандарм, какой-то трезвой частичкой сознания не мог не отметить про себя, что комбинация Гартунга, если отрешиться от всего прочего, крайне изящна, как и подобает отличному знатоку шахмат…
Убийство революционными боевиками русского жандармского офицера в Париже — это уже нечто из ряда вон выходящее. После такого и либеральная французская Фемида непременно должна преисполниться деловой суровости. Завершись все успешно с точки зрения Гартунга, Аркадий Михайлович мог бы нанести весьма даже неслабый удар по эмиграции всех толков, мастей и идейных направлений: кого-то крепенько прижать, кого-то, вероятно, с помощью французской полиции заполучить в Россию, возможно, прищемить революционные типографии на бульваре Сен-Жак и проспекте д'Орлеан… Одним словом, устроить, пользуясь местными идиомами, неплохую Варфоломеевскую ночь господам доселе недоступным эмигрантам… Двух зайцев ухлопал бы Аркадий Михайлович, незаурядного ума и превеликой подлости человек: и серьезный удар по эмиграции нанести, и, избавившись от Бестужева, выступить главным победителем в деле Штепанека, что влекло за собою некоторое перераспределение почестей и наград… Умнейший все же человек… И мерзавец первостатейный. Так — нельзя. Совершенно против чести.
Ярость как-то незаметно перетекла в унылую, можно бы даже выразиться, философическую печать. Бестужев не был ни идеалистом, ни романтиком, он прекрасно понимал, что подлость человеческая неискоренима и существовать будет, пока сохранится сам род человеческий. Однако всякий раз, когда случалось сталкиваться с подобным среди своих, Бестужева прямо-таки бросало в тоскливое удивление, в брезгливую тоску… Всему есть рубежи и границы… Должен существовать некий предел для грязи — но начинаешь со страхом подозревать, что другие рассуждают иначе… Он пробежал взглядом написанное. Кивнул: — Ну, в общем и целом… Подпишитесь полным именем. Эй там, в углу! — громко позвал он, не оборачиваясь в ту сторону. — Быстренько шкандыбай сюда и тоже подпишись со всей обстоятельностью. И не притворяйся, будто неграмотный — это купеческий-то приказчик? Да и брюхо уже не болит наверняка… Живо, тварь!
Поднявшись на ноги, Пантелей заковылял к столу, тихонечко причитая под нос что-то жалостное. Пока он царапал карандашом, Бестужев обдумывал дальнейшие действия — что не отняло много времени, поскольку выбор был, знаете ли, небогат…
— Ну что же, — сказал он, аккуратно свернув листы и упрятав их в потайной карман, — пошли во двор, декаденты…
— Помилуйте, ваше!!! — прямо-таки хором взвыли прощелыги.
— Не скулите, — брезгливо сказал Бестужев. — Слово офицера, оставлю живыми… Кому говорю, пошли! — и он повел стволом револьвера.
Во дворе он заставил Пантелея настежь распахнуть ворота, уселся на облучок, подобрал вожжи. Застоявшаяся сытая лошадка встрепенулась.
— А мы как же… — промямлил Пантелей.
— Вы? — покривил губы Бестужев. — Хотите добрый совет, скоты? На вашем месте я бы немедленно бежал из Франции… или, по крайней мере, на пару недель забился бы в укромное местечко, где вас не достанет ни Аркадий Михайлович, ни сам Господь Бог. Вам же лучше и поспособствует сохранению вашей поганой жизни. Вы что, не поняли, что и вам немного отмерено? Насколько я знаю Аркадия Михайловича, после того, как вы дали бы нужные ему показания, с обоими очень быстро что-нибудь неприятное произошло бы: кто спьяну в Сене утоп, кто застрелился от несчастной любви к шлюхе с площади Пигаль… Зачем ему такие свидетели? Коли уж он меня собирался отправить на тот свет, с шушерой вроде вас тем паче церемониться не стал бы… В общем, насчет бегства из Франции я перегнул. Забейтесь в какое-нибудь укрытие на пару недель, потом я вас непременно найду. Не пройдет это даром господину Гартунгу… Уяснили? Будете наведываться на почту возле Пер-Лашез, там, где мы с вами покупали открытые письма, Серж. Я обязательно, когда наступит надлежащее время, оставлю вам депешу… Ясно? Смотрите у меня!
Он подхлестнул лошадь и рысью выехал за ворота. Погнал экипаж до той дороге, какой они сюда приехали — не галопом, конечно, но все же достаточно быстрым аллюром. Карманы отвисли от пистолетов и бумаг. Голова работала холодно, со всей возможной практичностью.
По всем расчетам выходило, что денек-другой ему придется пробыть, по сути, на нелегальном положении. То есть засесть где-нибудь в отдаленной гостинице и носа наружу не показывать — благо, если потребуется, под рукой паспорт на имя Фихте. Даже если два этих мерзавца не кинутся к Гартунгу оправдываться, а исчезнут, как он им советовал, дражайший Аркадий Михайлович — никак нельзя его недооценивать! — быстро поймет, что Бестужев их расколол. И дальнейшие его ходы предугадать невозможно — однако есть сильные подозрения, что он постарается завершить дело. Когда-то в Маньчжурии Бестужев слышал китайскую пословицу: «Если туфли вымокли, нужно идти вброд». Вот именно… Дураку ясно, что в подобной ситуации ротмистр Бестужев начнет искать не просто сатисфакции, а официальных последствий — и уж этого Гартунг постарается не допустить. А учитывая его здешние возможности, по сравнению с коими Бестужев, откровенно говоря, сейчас не более чем букашка… Мало ли какие неожиданности возможны, мало ли какие несчастные случаи могут воспоследовать… благо всегда есть на кого свалить… Ну, скажем… Ага, был узнан революционными боевиками, с которыми сталкивался в России, и те, изверги, поторопились свести счеты… Крайне убедительно можно оформить.
Ну и, кроме того, Гартунг остается единственным в этой стране, кто знает о подлинном лице Фихте-Руссиянова. Господ из бригады по розыску анархистов можно по старой дружбе уговорить считать, что ротмистр им привиделся. Выдумать некую убедительную ложь, которую те проглотят, не сомневаясь. Большого ума и превеликой изворотливости наш Аркадий Михайлович, он же месье Ландезен…
Итак? Вариант имеется единственный: связаться телеграфно с Веной, объяснить Васильеву ситуацию и попросить содействия. Можно, конечно, плюнуть на все и потихонечку выехать из Франции, но это означает бегство с поля боя и никак иначе… Вот кстати, дома непременно нужно будет свечечку поставить во здравие полковника Васильева: без прощальной беседы с ним Бестужев, ручаться можно, ничего не заподозрил бы и сунулся в ловушку, как баран на бойню… Всю оставшуюся жизнь за Васильева молиться нужно, серьезно…
Почти той же дорогой, по которой они добирались сюда, Бестужев выехал в места более оживленные — где его экипаж два раза пытались остановить подгулявшие туземцы. Он так и не сориентировался, где находится, но не спрашивать же у редких прохожих? Извозчик, расспрашивающий добрых парижан, где именно он сейчас находится, в каком районе города… Подобное чудо-юдо непременно запомнится, это след…
На безлюдной улочке Бестужев натянул вожжи, соскочил и привязал лошадь к тумбе фонарного столба, что наверняка противоречило здешним полицейским предписаниям, но ни одного стража закона поблизости, слава богу, не имелось. Ничего, не пропадет животина безвинная, не в тайге среди волков…
И быстрыми шагами направился прочь, высматривая синий фонарь, по вечерам служивший отличительным знаком парижских почтовых отделений. Пожалуй, телеграфными депешами, как ни делай их безобидными для постороннего глаза, дела не изложишь, придется написать письмо. Письма здесь перемещаются быстро, Европа, на российский взгляд, невелика, даже тесна, лишний день ничего не решает… Аркадий Михайлович, сокол наш ясный, все же не сам дьявол и в возможностях, свойственных рогатому, ограничен при всем своем уме и коварстве…