— Не об том, Ваня, речь, — тихо, примиряюще заговорил отец. — Мы с матерью решили завтра отправиться к Горшковым с хлебом да с солью. Славная у Горшковых подросла дочка, Нина, не девушка, а цветок, красавица, каких в станице мало.
— Пойдете сватать? По старинному казачьему обычаю?
— А что? И сосватаем за милую душу!
— Меня и Нину вы спросили?
— Придет время — спросим.
— Глупую свою затею выбросьте из головы, не позорьтесь… Я женюсь на Валентине.
— Стало быть, с готовым сынком в придачу? Так, что ли? — Отец снова побагровел и крикнул грозным басом: — Не бывать этому! Ни за что!
— Я все одно женюсь…
— Ах, так?! Женишься! Тогда ты не сын мне! Вон из моего дома, паршивец! И чтобы глаза мои тебя не видели, слышишь? Ну, чего стоишь?
Бледнея скулами, Иван некоторое время стоял и молчал. Не знал, что сказать. Ладонями не спеша подобрал чуприну, с горечью посмотрел на взбешенного отца и ушел, тихонько прикрыв за собой дверь.
— Ваня, что случилось? — спросил Петро.
— Ничего, Петя, не случилось, ничего, — ответил Иван, выходя из дома.
Вскоре появился отец, подошел к рукомойнику, подставил под него голову и долго поливал ее водой. Затем взял полотенце, вытер им шею, лоб, голову, пальцами пригладил мокрый чуб. Петро смотрел на отца, видя его тоскливые глаза, и не знал, как начать с ним разговор. Мать принесла из погребка квасу, тихо, с участием, сказала:
— Попей, Саввич, кваску.
Андрей Саввич пил жадно, прямо из кувшина, крупными глотками, как загнанная на скачках лошадь, и, насытившись, уселся на стул, расстегнул ворот рубашки.
— Петя, ты тоже рано заявился. Что у тебя?
В семье Петро считался любимым сыном, слыл работягой, каких поискать, был примерным семьянином, любил жену Марфеньку и детишек — дочку Алену, школьницу, сыновей Олега и Алексея. Характер у него покладистый, с людьми Петро был вежлив, обходителен, ни отец, ни мать не слышали от него не то что грубого, а даже неуважительного слова. «Весь пошел в меня, честный, порядочный, словом, андроновской закваски, — часто хвастался Андрей Саввич. — А вот Никита и Иван — эти в мать, Устюговы, бирюки и нахальники»…
Петро, как и Никита, рано отделился от родителей. Как женился, так сразу же после свадьбы и сказал отцу:
— Батя, надо мне строиться, обзаводиться своим гнездом, и мы с Марфенькой просим вас подсобить.
— Что так поспешаешь, сынок? Пожил бы с нами.
— Теперь, батя, у меня своя семья, и ежели все мы станем находиться подальше от вас, то роднее будем, — рассудительно ответил Петро. — План мне дают недалеко, через два дома, так что в гости частенько будем приходить.
Как и Никите, отец помог Петру обзавестись своим подворьем. Сообща построили домик на таком высоком фундаменте, что под домом — в диковину холмогорцам — поместился гараж. Пока что в гараже стоял мотоцикл с люлькой, но Петро давно уже лелеял мечту о «Жигулях». Купить же не только «Жигули», но «Москвича» или «Запорожца» было не так-то просто. В правлении хранилась папка очередников станицы Холмогорской, и в той папке вот уже третий год лежало заявление Петра Андронова. Пока Петро ждал своей очереди, у него прибавилась семья: родились два сына, а во дворе, рядом с гаражом, приютился курник, на зорьке в нем надрывались голосистые петухи.
— Так что у тебя, Петя? — переспросил отец.
— Хочу поехать в район насчет «Жигулей», — ответил Петро. — Я же могу купить без очереди.
— Верно, можешь, — согласился отец. — Твой комбайн в прошлом году работал с полной нагрузкой, да и сам ты потрудился на славу. Премию ты получил за свое старание, молодец! А вот покупать «Жигуленка» я тебе не советую. Как отец…
— Не понимаю. — Петро пожал плечами. — Честное слово, не понимаю.
— У тебя есть «Ижевец» с люлькой, совсем новенький. Зачем же еще и «Жигули»?
— Для моей семьи мотоцикл мал, жену и детишек в него не посадишь. А «Жигули» — как раз. — Петро взглянул на мать, как бы прося ее поддержки. — Осенью пойду в отпуск, посажу в «Жигули» свое семейство и через перевал укачу прямо к морю. Что в этом плохого, батя? Живем в век техники…
— Технику, верно, имеем, — перебил Андрей Саввич. — А то, что у Петра Андронова будет две машины, а у кого-то ни одной? Нельзя думать только о себе.
— О ком же ему еще думать? — гневно спросила Фекла. — Петя как вон старался на комбайне, ночами не спал, сил не жалел, трудом заслужил награду.
— В наши дела, мать, не суйся. — Андрей Саввич подошел к сыну, положил ладонь на его упругое плечо. — Обозлился, да? Вынянчивал думку, планы строил — и все на излом? Но пойми, Петро, в станице мы не одни, и негоже нам, Андроновым, выделяться средь своих же людей. Ежели б мы пребывали каждый в своей норе, как сурки, тогда пожалуйста, выделывай что хочешь, выкидывай любые коленца… Ну, чего бугаем косишься? Обдумай мои слова на досуге… А зараз поезжай в отряд. Ежели Иван не взял «Беларусь», возьми сам и начинай культивацию. Я скоро приеду.
— Завтракать будешь? — спросила Фекла, когда Петро, не сказав ни слова, ушел.
— Что-то есть расхотелось.
— Не могу я, Саввич, понять, чего ты вмешиваешься в сыновнюю жизнь? — спросила Фекла, спрятав под фартук руки. — Никиту и Ивана обидел. А за что? Теперь за Петра взялся… Не все же в станице живут так справедливо, как ты.
— А моя сестра Анна и Василий? А их дети? Анне и Василию можно позавидовать. У них две дочки и четыре сына, и ничего плохого о них не скажешь.
— А Василий тебе завидует, — сказала Фекла. — У него ни один сын не пошел по отцовской дорожке. — Она веселыми глазами посмотрела на мужа. — А у тебя? Рядом два сына, и какие работяги!
— Пахать землю, сеять, убирать Петро и Иван, верно, умеют. Мастера, ничего не скажешь. Только этого, мать, мало.
Вошел Василий Беглов, одетый по-дорожному, в стеганке, в кирзовых, видавших виды сапогах, на голове мостилась старенькая кепчонка. Плечистый здоровяк, лицо заросло куцей, побитой проседью бородкой, щеки забронзовели от степного солнца и ветра. В алюминиевой миске он принес живых, вскидывающих хвостами рыб, поздоровался с порога, сказал:
— Только что из Кубани.
— Спасибо, Вася, — сказала Фекла. — Славные усачики, один в один, как на подбор.
— С гор покатились дождевые потоки, и к нам припожаловала рыба. — Василий ладонью сбил кепчонку на затылок. — Я уже было собрался умчаться в поле, а мой бегунок, как на грех, захандрил. Пришлось отдать зятю Николаю на ремонт, и остался я пешим. Андрей, у тебя стояло три мотоцикла, а зараз один.
— Сыновья разъехались, — грустно сказал Андрей Саввич. — Грузовик, может, заметил, тоже стоял возле ворот.
— Счастливый ты, Андрюха! — Лицо Василия засияло, щербатый рот растянулся в улыбке. — Ежели б у меня были такие сыновья…
— Слыхал, Саввич? — спросила Фекла. — А я о чем тебе говорила?
— Ладно, ладно, говорила так говорила… Так что, Вася, подбросить тебя в отряд?
Они уселись на мотоцикл — Андрей Саввич у руля, Василий у него за спиной. Мотор протянул частую строчку, запахло гарью, промелькнули над плетнем головы седоков и скрылись.
3
Всю дорогу от Холмогорской до Рогачевской зиловский грузовик, погромыхивая пустым кузовом, заняв правый ряд широкого с белым поясом асфальта, катился ровно и не спеша. Мимо проплывали зеленя. После первого весеннего дождя пшеница уже поднялась повыше конской бабки и расстилалась до горизонта. Быстро проносились мимо встречные машины, да и обгоняли с ветерком, а Никита нарочно скорость не прибавлял. Устало наклонившись к рулю и всем телом чувствуя размеренный бег машины, он мучительно, с болью в сердце, думал о своем разговоре с отцом. «Неправильно живешь, Никита». Обидные слова. Почему неправильно? А может, правильно?.. Хорошо бы слышать такое лишь от отца. Как-нибудь стерпел бы. А то ведь укоряют, поучают все, кому не лень. Сосед Антон Беглов чертом косится. И однажды сказал:
— Никита, мы с тобой родичи, двоюродные братья, А родниться мне с тобой совестно.
— Почему?
— Живешь как единоличник.
— Как-то утром, когда Никита выезжал из гаража, ему вдогонку крикнул Сотников, секретарь партбюро и тоже шофер:
— Эй, Никита Андреевич, погоди! Тебя никак не поймаешь.
Никита затормозил, но мотор гасить не стал.
— А что случилось?
— Случилось… Надо нам повстречаться и поговорить. Разговор будет серьезный.
— О чем? Работаю я без аварий, ни помех у меня, ни задержек. Как часы! Горючее экономлю.
— Это известно. А вот живешь не так, как надо. Жену обижаешь, и вообще…
Никита хотел крикнуть: «А тебе-то какое дело?» До боли сцепил зубы и сдержался, включил скорость и уехал. На другой день в диспетчерской Наталья Викторовна Овчарова, вручая Никите наряд, сказала:
— Не как диспетчер, а как председатель профкома предупреждаю тебя. Ох, смотри, Никита, наживешь беды.
— Это ты о чем?
— Сам знаешь, о чем… Как ты живешь, а?
— Как умею…
— Это, предупреждаю, не ответ. Придется тебя вызвать на местком и там спросить.
«Вызвать, спросить, предупредить»… Вот эти-то слова и злят и обижают, и нету от них покоя. А тут еще и отец вмешался в общий хор, начал поучать. Больше десяти лет Никита живет отдельно от родителей, могли бы оставить его в покое. Он никак не мог понять, почему люди, собравшись в одном месте, к примеру, в станице Холмогорской, и построив каждый себе жилище, не живут сами по себе, так, как кому вздумается, а лезут один другому в душу, поучают, предупреждают, грозятся. А кому это нужно? Всех интересует, почему Никита Андронов, шофер автобазы, не живет так, как живут все. Да потому, что у него на плечах своя голова и желает он быть человеком вольным, ни от кого не зависимым.
В это время Никита увидел слева проселок и две сторожившие поворот акации с уже вызревшими, готовыми расцвести кистями. Никита давно знал и этот поворот, и что отсюда, минуя лесок, по берегу Кубани в хутор Подгорный вела гравийная, пыльная дорога, и что эти две акации — одна постарше, поветвистее, другая помоложе, постройнее — всегда встречали его и, казалось, кланялись ему и были они похожи на мать и дочь, а еще лучше — на Катю и на ее мамашу Евдокию Гордеевну. Сегодня Никита проехал мимо, не свернул.
— Заеду на обратном пути, я же обещал раздобыть рубероида для крыши, вот, может, и привезу, — говорил он, обращаясь к Кате и ее матери, будто те были рядом, и провожая глазами кланявшиеся ему акации. — А зараз не могу, потому как тороплюсь на базу. Да и зачем же заезжать с пустым кузовом…
Обширный, обнесенный высоким тесовым забором двор базы весь был завален бревнами, тесом, штабелями кирпича и шифера. Грузовики стадом толпились и во дворе, запрудив проезд между отвесными стенами кирпича и шифера, и у въезда, перед широко распахнутыми железными воротами. Они были перетянуты ржавой и пыльной цепочкой, и, когда грузовик въезжал или выезжал, эта цепочка послушно падала, и тяжелые скаты вдавливали ее в землю. Вахтер, с широким, женским задом, в коротком, давно облинявшем коричневом пиджаке, в сером картузе с непомерно большим козырьком, так что во все видящих глазах его всегда ютилась тень, был строг и неприступен. Затененные его глаза смотрели сурово, он прохаживался вдоль ворот и, когда нужно было, опускал или поднимал цепочку.
— Граждане водители! — кричал он, по-петушиному поднимая голову и ладонью приподнимая козырек. — Не занимайте проезжую часть! Эй, парень! Ну куда, куда прешь? Сдавай назад, кому говорят!
Никита оставил свою машину в дальнем конце очереди. Сам же подошел поближе к воротам, тоскливо смотрел на вахтера и натянутую на воротах цепочку. «Беда, беда, — думал он, не сводя глаз с вахтера. — Ежели так дело пойдет, то я и к вечеру не сумею погрузиться. Надо что-то придумать»… Тот шофер, которому было приказано отъехать назад и освободить проезд, матерился, багровея толстыми щеками, и не трогался с места. Вахтер решительно одернул полы своего куцего пиджака, подбежал к нему, проворно вскочил на подножку, что-то крикнул и погрозил кулаком, и грузовик, недовольно пофыркивая, попятился назад. И как только вахтер вернулся к воротам, Никита смело, решительными шагами подошел к нему, сказал, что приехал с нарядами от Семена Ивановича, поздоровался за руку и ловко, так, что никто и не мог заметить, сунул заранее приготовленную трешку в левый оттопыренный карман коричневого пиджака.
— Чего же стоишь, раззява! — нарочито громко крикнул вахтер, в упор глядя на Никиту. — Тебе что, нужно особое приглашение? Где твоя машина? Давай побыстрее заезжай! Эй, чья это полуторка? По-осто-оронись!
Цепочка звякнула, упала на землю, под ней ровной строчкой вспыхнула пыль, и тут же Никита Андронов, смело въезжая во двор, придавил ее колесами своего грузовика.
Больше всего машин скопилось возле шифера, так что для Никиты не оказалось свободного места, и он остановился, не зная, куда ехать. Недалеко от него дюжие хлопцы, в рукавицах, подвязанные брезентовыми фартуками, загружали тесом машину с вытянутым прицепом, и всякий раз, когда под крик: «А ну, робята, взяли!» — доска падала на доску, над двором взлетал звук, похожий на хлопок могучих ладоней. Два грузовика удобно подстроились к дверям склада, стоявшего на высоком фундаменте. Грузчики в брезентовых капюшонах на головах, с белыми, словно бы запорошенными мукой, плечами и спинами носили и бросали в кузова желтые бумажные мешки с цементом. Гул моторов смешивался с людскими голосами, слышались выкрики, смех, прибаутки.
— Эй, раззява! Сверни, дай проехать!
— Куда же ты рулишь, черт сиволапый! Сперва рули влево, а потом сдвигай чуточку вправо!
— Ну и дрючья, мать… Ломами не сдвинешь!
— Виталий Самсонович, пойми нас! Нам нужен не шифер, а рубероид!
— Может, вам требуется родной брат рубероида — толь?
— Обойдемся без родичей! Так как же, Виталий Самсонович, насчет рубероида?
— Погодите, погодите, не все сразу! Мне не разорваться…
— Эй, милок, Виталий Самсонович, а где загружаться железом?
— Тебе что, повылазило? Рули вон к тому крайнему складу. Я зараз туда прибегу!
Виталий Самсонович был на складе тем человеком, который всем нужен. Он не знал ни минуты покоя, и если бы его вдруг не стало, то все здесь замерло бы. За ним ходили шоферы, умоляли, упрашивали, и у каждого к нему было свое неотложное дело. Низкого роста, щуплый и юркий, Виталий Самсонович был неуловим, он нырял между машинами. Никите нравился этот вездесущий парень с белесой, как одуванчик, головой, он считал его человеком деловым и умным. И когда льняная чуприна промелькнула почти рядом с его грузовиком, Никита выбежал из-за машины и сказал:
— Виталий Самсонович! Доброго здоровья!
— Никита, тебе чего требуется? — не отвечая на приветствие, деловым тоном спросил Виталий Самсонович. — Что имеешь по наряду?
— Шифер и цемент.
— А что держишь в уме?
— Рубероид… Хоть бы рулончиков пять. Для крыши…
— Получишь семь. Еще?
— Лишку шифера.
— Конкретно?
— Хоть бы листов сто.
— Восемьдесят. Сегодня больше не могу.
Никита кивнул в знак благодарности, тут же каким-то особенным, давно натренированным движением сунул в руку Виталия Самсоновича три десятирублевки, и тот, спокойно опустив их в свой нагрудный карман, сказал:
— Загружайся сперва цементом, да побыстрее!
— Там тоже местечка нету. Беда!
— Что за беда? Зараз место отыщется. — Виталий Самсонович крикнул шоферу, грузившему в свою машину: — Любезный, отодвинься назад и посторонись влево. Рядом станет вот этот грузовик. — И обратился к Никите: — Потом подъедешь к шиферу, а рубероид тебе поднесут, я скажу… Ну, покедова!
Часа через полтора, не выходя из кабины, Никита протянул вахтеру пропуск, улыбнулся, трогая пальцем взмокревший ус и как бы говоря: «Видишь, у меня полный порядок, так что в кузов тебе заглядывать нечего». Вахтер же и не собирался осматривать груз, он козырнул, приложив пухлую ладошку к своей кепке, и понимающе повел глазами. Тут же цепочка, слабо звякнув, упала, и тяжело груженная машина, покачиваясь и поскрипывал рессорами, выкатилась из ворот. Только теперь Никита облегченно вздохнул, рукавом вытер холодный, мокрый лоб и прибавил скорость. И хотя он уже был в безопасности, а в кузове лежали не семь рулонов рубероида, а восемь, и не восемьдесят штук лишних шиферных плиток, а более ста, на душе все еще было тревожно. Ему казалось, что следом за ним катится «Волга» с пугающим красным кушаком, что она вот-вот выскочит наперед и встанет поперек дороги. Никите хотелось побыстрее выбраться на шоссе и там в потоке машин затеряться. И все же у самого выезда он свернул на обочину, остановился и, беспечно насвистывая, вышел из кабины. Закурил, осмотрелся и, убедившись, что никакая «Волга» его не преследует, заглянул в кузов: там все лежало так же, как и было положено, — он успокоился и поехал.
«Да, ничего не скажешь, удачно съездил: и по наряду быстро получил, и еще прихватил то, что мне позарез нужно, — думал Никита, уже проезжая по знакомому шоссе. — Четыре рулона рубероида возьму себе, пригодится, а четыре отдам Катюшиной мамаше, надо же ее порадовать. У нее крыша на хате прохудилась. Без моей помощи что она может сделать? Шифер возьму весь себе на новый свинарник. Отличная будет кровля… Все ж таки как там ни говори, а хорошо, что на свете еще живут такие люди, как Виталий Самсонович и этот толстозадый вахтер. Если бы, к примеру, их не было? Нету — и все, как говорится, днем с огнем не отыскать. Тогда что? Как выходить из затруднительного положения? Сегодняшний день тому наглядный пример. Я должен был весь день проторчать возле ворот, поджидая своей очереди. А о шифере для себя лично, о рубероиде и мечтать нечего. Я же управился за какие-то два часа, и как управился! Сам себе завидую и радуюсь… А как он, подлец, взял трешку! Как свою собственную, глазом, сатанюка, не моргнул. Это же надо уметь! Да и Виталий Самсонович тоже порядочный фокусник, так ловко опустил десятки в свой карман, что будто бы и не опускал, а сами они туда повскакивали. И сразу нашлись для меня и место, и грузчики, а рулоны словно бы сами по себе припожаловали в кузов, я даже не видал, кто их принес, и не семь, а восемь… А вахтер, собака толстозадая, дажеть козырнул. Дай ему не трешку, а рублевку, не взял бы, знает себе цену, паршивец… Расскажи обо всем этом моему праведному бате. Что было бы! Взбеленился бы, поднял бы крик. А чего кричать? Кричать нечего. Да, слов нет, они живодеры и сукины сыны, но и без них же обходиться трудно»…