Дашка, в это время уплетавшая тушенку (котороя хоть и называлась «говяжьей», но в основном состояла из перца, лаврового листа, крахмала, хрящей и желтого жира неизвестного происхождения), почему-то саркастически ухмыльнулась.
Синяков, у которого с девчонкой успел наладиться некий духовный контакт (понимал он ее не то что с первого слова, а как поется в песне — «с полувзгляда»), сразу понял причину этой ухмылки.
— А нужна тебе эта Болдинская осень? — с излишней прямотой поинтересовался он. — Так каждый каменотес себе глыбу каррарского мрамора потребует, а ресторанный лабух — скрипку Страдивари.
— Обижаешь, — приуныл Грошев. — Ты ведь моих произведений не читал.
— Почему же, читал. «Банкир в гробу». Вещь, конечно, остросюжетная, хотя и спорная. Я про заокеанскую жизнь мало знаю, но чует мое сердце, что один гангстер не станет одалживать у другого пять долларов, как ты изволил выразиться, «до получки».
— Это я еще семь лет назад написал. Первая проба пера, — стал оправдываться Грошев. — А ты, оказывается, не забыл. Ну и память…
— Сами-то вы, похоже, памятью похвалиться не можете? — опять влезла в разговор Дашка.
— Провалы случаются, — признался Грошев. — Даже дневник завел, чтобы прошедшие события фиксировать. — Он вытащил из-под пишущей машинки толстую амбарную книгу. — Сейчас посмотрим, чем я был занят вчера…
— Наверное, тем же, чем и сегодня, — грустно сказала Дашка.
Полистав страницы, Грошев обнаружил нужную запись, мало того что неразборчивую, так еще и зашифрованную.
— «Пр. в 13.» Ну это понятно, проснулся в час. «Зв.ред.треб.ав.» Звонил редактор, требовал вернуть аванс… Вот подлая душонка! Фиг ему! «Од.у Ив. На бут. Оп.»…
— Тут и расшифровывать не надо, — перебил его Синяков. — Одолжил у Иванова на бутылку. Опохмелился.
— Иващенко, — поправил его Грошев. — Есть тут у меня один поклонник. Я ему, наверное, уже целый ящик задолжал… Дальнейшее читать не стоит. Картина горькая. — Зажмурив глаза, он принялся обеими руками массировать виски.
— Для улучшения памяти надо настойку черноплодной рябины пить, — посоветовала Дашка. — Не всем, но помогает… Или употреблять с едой сушеных муравьев. Только обязательно рыжих. А лучше всего, если достанете платок, которым роженице лицо вытирали. Безотказное средство.
— И как его употреблять? — Грошев подозрительно покосился на Дашку. — На спирту настаивать или так есть?
— К голове прикладывать. И заговор при этом произносить, — ответила она.
— Какой заговор?
— Это я вам потом скажу. Сначала платок достаньте.
— Нет, уж лучше я привычными средствами полечусь, — Грошев потянулся к стакану. — Вы вот другим советы даете, а сами носом хлюпаете. Да и гундосите вдобавок.
— Мне лично никакие средства не помогают, — Дашка привычно махнула рукой. — Ни зелья, ни заговоры. Такой уж уродилась. Меня только могила излечит.
— Нечасто мне приходилось слышать из уст столь юного существа такие глубокомысленные и горькие откровения. — Надо полагать, Грошев хотел сделать Дашке комплимент. — Хотя такой откровенный пессимизм несколько претит мне. Я вот, старый дурак, и то надеюсь на лучшее.
— Как минимум на Нобелевскую премию, — подсказал Синяков, со студенческой скамьи сохранивший привычку подшучивать над приятелем.
— Не отказался бы. Хотя сошла бы и премия фонда поддержки правоохранительных органов. Есть у нас такая… Да где уж мне, вечному узнику!
— Я, между прочим, с Мартыновым успел свидеться, — сообщил Синяков. — Помнишь такого?
— Еще бы! — Грошев скривился, как от изжоги. — Постоянно на меня своих псов натравливает. Скоро стакан вина в гастрономе нельзя будет выпить. Не власть, а дурдом какой-то. Прямо Мамаево иго.
— Другие, наоборот, хвалят. Дескать, порядок на улицах…. Что тут у вас вообще происходит? Откуда этот Воевода взялся? Люди про него самое разное говорят.
— Может, и говорят… Если только на кухне. А в общественном месте у нас особо рта не откроешь, —Грошев многозначительно погрозил кому-то пальцем. — Или молчи, или осанну пой. Вот так-то!
— Короче, доморощенный тиран? — уточнил Синяков. — Иван Грозный местного масштаба.
— Не скажи, — Грошев, похоже, даже чуть протрезвел. — Масштаб — понятие относительное. Крокодил знаешь как растет? В зависимости от питания. Чем больше он кушает, тем сильнее становится. Чем он сильнее становится, тем меньше у него конкурентов в одном, отдельно взятом болоте. Следовательно,. контролируемая территория увеличивается… Масштаб то есть. Все от прожорливости зависит.
— Стало быть, у вашего Воеводы с аппетитом все нормально?
— И с пищеварением тоже! Только попробуй попадись ему на зуб.
— Но вы ведь не в африканских болотах живете. И не в Парагвае…
— При чем здесь Парагвай? — не понял Грошев.
— А кровавый диктатор Стреснер?
— Скинули его давно.
— Тем более! Неужели и вы управу на своего самодура не найдете?
— Где на него управу искать? Его не отдел кадров назначил. Его народ выбрал. Свободным волеизъявлением. И снять может только народ.
— Ну так пусть и снимет! Если кто-то по дурости чересчур тесный сапог надел, неужели его снять нельзя? Или лучше всю жизнь в кровавых мозолях ходить?
— Ты упрощаешь! — Грошев так разволновался, что чуть не опрокинул недопитый стакан. — Хотя нет… Если хочешь, продолжим твою аналогию. Ногам тесно, зато в каком-то смысле спокойнее. В таких сапогах зря не побегаешь. Голове забот меньше. Если что-то делать не хочешь, всегда можно на неудобную обувь сослаться. Заднице это все вообще безразлично.
Она знай себе функционирует. Брюху — тем более. Давали бы жрать вовремя…
— Короче говоря, разброд в обществе?
— Еще какой!
— Позиция брюха и задницы мне ясна. Но вот голова… Она ведь должна все понимать. От малоподвижного образа жизни брюхо рано или поздно разжиреет. В заднице появятся геморроидальные шишки. Детородный орган атрофируется, извини за грубость. — Это извинение в основном относилось к Дашке. — Да и жратва сама собой в гости не придет. За ней бегать надо. В крайнем случае, ползать. В конце концов наступит полный крах организма. И голова, то есть вы, мыслители, элита, так сказать, общества, должна это предвидеть. Пожертвовать сапогами! Возможно, даже вместе с ногами…
— Со стороны учить хорошо! — Грошев уже входил в раж, что раньше за ним не замечалось. — А ты такое выражение знаешь: «Поставить все с ног на голову»? Это про нас! Не позволено нынче голове думать. Оказывается, что пятка для этого лучше подходит. Всех чересчур умных к ногтю! Нужны не умные, а исполнительные. Не образованные, а послушные! Это как наваждение какое-то! Дурман! Я сам ничего не понимаю! Воевода как заколдованный. Ему абсолютно все с рук сходит… Нагло лжет, а ему верят. Потом от своих слов отречется, и ничего не докажешь. Развалил все, что мог, а считается — добился успехов. Прежних начальников со свету сжил, кстати сказать, под возгласы всеобщего одобрения и везде своих опричников поставил. Суд, милиция, прокуратура — все в его руках! Если кто-то и не доволен, то даже пикнуть не смеет. Свободу слова придушил…
— Разве она у вас котенок новорожденный?
— Почти что… И вообще, дела у нас неважные. Зря я разоткровенничался… — Он исподлобья глянул на Дашку, словно подозревал в ней потенциального стукача.
— Я вам потом хорошее средство от трусости посоветую, — сказала та почти равнодушно. — А меня можете не бояться. Базарьте себе дальше. Я ведь вас почти и не слушаю.
— Дитя вы еще горькое… В трусости меня укоряете, — запал Грошева несколько поостыл. — А зачем, спрашивается, на рожон лезть? Даже самый прожорливый крокодил не всех рыбок подряд глотает, а только тех, кто возле пасти его вьется… Вы ведь, похоже, местная. Должна знать, что люди у нас бесследно исчезают. И причем при самых загадочных обстоятельствах. Вчера был человек, а сегодня как в воду канул. Официально об этом умалчивается, и никто этих несчастных не ищет.
— Может, какая-нибудь секретная служба шурует? Вроде тонтон-макутов… Помнишь, ты нам еще в институте рассказывал.
— Вряд ли… Какие-то следы всегда должны оставаться. Город-то наш в принципе небольшой. Не Мехико. И не Чикаго. Кто-то что-то должен был обязательно видеть. Все тюрьмы и изоляторы наперечет. Весточка на волю обязательно бы прорвалась. А тут — как отрезало! Причем иногда пропадают совершенно заурядны" люди, никогда никому слова поперек не сказавшие. Вот и трясется каждый за свою душонку. Как овцы в стаде. Живем словно в каком-то заколдованном царстве. Иногда такое ощущение, будто бы время в обратную сторону повернуло. Не вперед мы движемся, а назад. Ладно бы еще, если к лаптям и сохе… А если к людоедству? Даже с природой что-то неладное творится. Телевизор не посмотришь, радио не послушаешь. Одни помехи, будь они трижды неладны… Даже не знаю, что в мире творится.
— К помехам, думаю, ваш Воевода не причастен. Зачем на него зря валить, — возразил Синяков, об этой проблеме уже наслышанный. — Мне и Мартынов на то же самое жаловался. Дескать, затруднен радиообмен между нарядами милиции. Что весьма отражается на продуктивности их работы.
— Гестапо носимыми рациями тоже не пользовалось. Зато как работало! Я про наших бравых гэпэшников уже и не вспоминаю. Вот где сила была!
— Да, не скажу, чтобы ты меня особо развеселил, — хмуро произнес Синяков.
— А ты веселиться сюда пришел?
— Хотелось душу отвести… Проблема у меня одна, понимаешь ли, возникла…
— Уволь! — Грошев сразу замахал руками, словно мух от стола отгонял. — Сам как на пороховой бочке сижу.
— Это я уже понял.
— Впрочем, — Грошев задумался. — Могу тебя кое с кем свести. Есть тут у нас… идейные борцы за справедливость. Правда, это уже подполье. Со всеми вытекающими последствиями, вплоть до уголовной ответственности.
— Пока не стоит. Если только на крайний случай…
— Как хочешь. — Грошев на своем предложении особо не настаивал.
— Предупреждал меня перед отлетом один очень . интересный человек, что не все в этих краях гладко. Вроде бы висят над вашим городом чьи-то злые чары и чуть ли не в преисподнюю его тянут, — задумчиво произнес Синяков. — Но боюсь, я толком так ничего и не понял.
— Неужели ты во всякую мистику веришь? — изумился Грошев.
— А что тут такого?
— Не знаю просто, как и сказать… Раньше ты был человеком, фигурально говоря, приземленным. Слегка даже ограниченным. Дальше голых девок и дармовой выпивки фантазии твои не шли. А тут вдруг про злые чары заговорил, про преисподнюю…
— Жизнь и не в такое поверить заставит.
— Чтобы в преисподнюю поверить, нужно до самого края этой жизни дойти, — произнес Грошев убежденно.
— Или самому там побывать, — возразил Синяков и тут же получил под столом пинок от Дашки.
— Давайте прикроем эту тему, — Грошев явно выдохся. — Баста! Я-то сначала думал, что буду единственным сумасшедшим в этой компании. А тут таких двое оказалось. Или сразу трое? — прищурившись, он глянул на Дашку. — Колдуете, мадемуазель? Прорицаете, гадаете, снимаете сглаз? Наводите порчу?
— Всего понемногу, — скромно призналась Дашка. — А вы про свой сон зря забыли.
— Про какой сон? — тупо удивился Грошев.
— Который нынче ночью видели. Про то, как грибы в лесу собирали. Все маслята, маслята, маслята…
— Верно, — похоже было, что Грошев по-настоящему ошарашен. — Разве я это уже рассказывал?
— Неважно. Только не к добру такой сон. Большие неприятности вас вскоре могут ожидать. Я, правда, нужный заговорчик уже нашептала, да не уверена, поможет ли он. — Дашка встала и потянула Синякова за рукав. — Спасибо за хлеб-соль. Даст бог, еще свидимся. Провожать нас не надо.
— Опять за свое! Что это ты себе позволяешь! — начал возмущаться Синяков, едва дверь грошевской квартиры за ними захлопнулась. — Мы ведь здесь переночевать собирались! Или тебя опять в курятник тянет?
— Нечего нам здесь делать! — Дашка была настроена как никогда решительно. — Особенно вам. Про друга вашего я ничего плохого сказать не хочу. Человек он безвредный. Только больной.
— Чем же, интересно?
— Страхом. Это тоже болезнь, не удивляйтесь. И очень заразная. Лучше вам от него подальше держаться. Тем более что ни вам, ни сыну вашему он помочь не может. Его самого спасать надо.
— Кто здоров, а кто болен, не тебе решать! Тоже мне профессор! Сопли сначала утри!
— Платочек дайте — утру! Мой-то по вашей милости сгорел. — Дашка высморкалась в рукав своей кофты.
Пререкаясь таким манером, они спустились на первый этаж и, перепугав старушек, коротавших время на лавочке у подъезда (ничего себе картинка — выпившая девка тащит за рукав пьяного мужика и что-то громко ему при этом доказывает), покинули гостеприимный дом.
Ощущалось скорое наступление сумерек, но в светлом небе еще носились птицы. Среди людей осторожно бродили бездомные кошки. Жала комаров вонзались в кожу, словно стрелы лилипутов, направленные в Гулливера.
С запоздалым раскаянием Синяков вспомнил, что так и не выполнил обещания, данного духу-покровителю, — не принес ему в жертву ни вина, ни масла, ни хлеба.
В карманах не оказалось даже сухой корки. Тогда Синяков волшебной иглой уколол кончик пальца и выдавил несколько капелек крови.
— Прости, что забыл про тебя, — сказал он как можно более проникновенно. — Хлопоты отвлекли. Возьми от меня хотя бы это. Как говорится, не дорог подарок, дорога любовь.
Дашка на его поступок, достойный душевнобольного, никак не отреагировала, а только попросила позволения подержать иголку в руках.
— Горячая, — констатировала она каким-то неестественным голосом,
— Куда мы сейчас? — поинтересовался Синяков, закончив окроплять кровью землю вокруг себя.
— Есть одно место, — от былой живости Дашки не осталось и следа. — Ты к покойникам как относишься?
— Как и они ко мне. Холодно… Что ты опять задумала?
— На кладбище переночуем. Есть там у меня одно укромное местечко. Когда мы с братом из детдома убегали, всегда там прятались.
— Слушай, а ничего другого придумать нельзя? — Синяков даже приостановился на мгновение.
— Можно. Но сегодня меня туда тянет.
— Ты ко всему прочему случайно не вампирка?
— Вы про сопливых вампирок слыхали? — Дашка опять захлюпала носом.
— Нет, зато я слыхал про Мальчика с пальчик, ставшего потом Синей Бородой, и про девочку Дюймовочку, возглавившую банду налетчиков.
— Сами такое выдумали?
— Где уж мне! Дружок когда-то рассказал. Тот самый, которого мы только что покинули. Любил он разные популярные истории переиначивать.
— Писатель, этим все сказано… Ну, так мы идем на кладбище?
— Если ты настаиваешь…
Кладбище, так тянувшее к себе Дашку, называлось Солдатским и состояло из двух примерно одинаковых по площади частей — древней, на которой уже век как никого не хоронили, и современной, где время от времени находила свой последний приют какая-нибудь высокопоставленная особа (но для этого при жизни нужно было как минимум стать академиком или генералом).
Синяков и Дашка проникли на кладбище как раз с этой, действующей стороны (если так можно выразиться о месте, где люди находят вечное успокоение).
Дорожки здесь были посыпаны песочком, оградки покрашены, а надгробные памятники имели самый разнообразный вид, начиная от слегка уменьшенной копии Вандомской колонны и кончая скромненькими гранитными стелами.
Внимание Синякова сразу привлекла бронзовая статуя крылатой женщины, высоко вознесенная на каменном постаменте. Судя по лире в руках, женщина должна была изображать музу поэзии, что и подтверждала лапидарная надпись на постаменте: «Жене и вдохновительнице».
Тут же, рядышком, находилась могила того, кого эта муза вдохновляла при жизни. Выглядела она более чем убого — гранитная пирамидка, которую можно было накрыть коробкой от телевизора. Судя по мемориальным датам, муж надолго пережил свою жену, и невольно напрашивалась мысль, что с ее кончиной он не только утратил талант, но и промотал оставшиеся деньги.
Встречались на этой аллее, по всей вероятности, предназначенной для персон, особо приближенных к властям — певцов, литераторов, личных шоферов и бывших любовниц, — и другие изыски кладбищенской архитектуры.
На огромной глыбе черного, как космическая бездна, габбро, золотом горели слова: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало! Директор ателье головных уборов Чирей Абрам Моисеевич».
Другой памятник, выполненный в форме винной бутылки соответствующих размеров, вообще не имел никаких паспортных данных, а только горькую эпитафию: «Спи спокойно, дорогой товарищ».
На могиле директора кондитерской фабрики был почему-то водружен натуральный адмиралтейский якорь, а солист оперного театра почивал под сенью двух скрещенных авиационных пропеллеров.
Потом пошли сплошь бронзовые и мраморные бюсты — деятели искусств в лавровых венках, ученые со значками лауреатов и военные со звездами героев.
Вообще это место походило не на юдоль скорби, а скорее на престижный дачный поселок, где каждый хозяин стремился переплюнуть соседа по части неправедно нажитого богатства и купеческой роскоши.
Однако Дашка не позволяла Синякову подолгу задерживаться даже возле особо оригинальных надгробий. Она тянула его все дальше, в глубь кладбища, и скоро окружающий пейзаж резко изменился.
Тропинки терялись в некошеной траве, поперек лежали полусгнившие деревянные кресты, а в зарослях кустарников там и сям виднелись могильные склепы, похожие то на заброшенные доты времен Второй мировой войны, то на каменные погреба, возведенные рачительными хозяевами.