— Врага нажить не боишься? — Голос Дашки упал до зловещего шепота, — Ты ведь меня знаешь…
— Не пугай. Я тебе не подружка Маша, на которую ты порчу напустила. И не старикашка-сосед, через твои хлопоты в могилу сошедший. — В устах Дария это был не упрек, а просто констатация факта.
Дашку слова брата возмутили до глубины души.
— Врешь ты все! Опорочить меня хочешь! — накинулась она на Дария. — Я на эту Машу ни разу даже косо не посмотрела, хотя она и увела у меня парня. А старикашка твой в крови человеческой всю жизнь купался! Надоело мне слушать россказни, как он маршалов да наркомов пытал!
«Очень интересно, — додумал Синяков. — Как видно, мне предстоит сегодня узнать много нового».
— Пугать я тебя не хочу братишка, — продолжала тем временем Дашка. — До и в конфликт со мной вступать не советую. Себе дороже будет. А этот деляга, как ты изволил выразиться мне прошлой ночью жизнь спас. Из огня вытащил. Представляешь, сколько бы тебе нынче хлопот добавилось, если бы не он. Гроб, цветы, музыка, водка, запуска. — Она стала загибать пальцы на левой руке, и Синяков обратил внимание, что они в полтора раза длиннее, хотя и в два раза тоньше пальцев брата. — Причем учти, хоронить меня пришлось бы в фате и подвенечном платье. Влетело бы тебе все это в копеечку!
— Для родного человека ничего не жалко. — Дарий мельком глянул на Синякова и снова перевел взгляд на сестру. — Чем же я буду обязан твоему дружку? Чего он хочет?
— Сын его в дисбат попал. И с тех пор ни слуху ни духу. Никто ничего сказать не может. Как будто бы сговорились. Мы уже и в суде были, и в прокуратуре…
— Вот это зря. — Даьй резко взмахнул рукой и поймал в воздухе что-то, заметное ему одному. — Засветились…
— Можно мне хоть слово сказать? — не выдержал Синяков. — Терпеть не могу, когда другие что-то за меня решают. Ведь как-никак речь о моем сыне идет.
— Говори, — милостиво разрешил Дарий.
— Вот вы здесь…
— Ты, — проронил Дарий.
— Что — ты? — не понял Синяков.
— На «ты» ко мне обращайся. Не ровен час, родней станем.
— Хорошо… Хотя нет! Это исключается! В смысле родни. — Получив от Дашки увесистый подзатыльник, Синяков чуть не прикусил язык. — Я что хотел сказать… Вот вы… Вот ты сейчас сказал, что мы, дескать, засветились. Как это изволите понимать? Я не шпион иностранный. И сюда приехал не на встречу с резидентом. Я приехал к родному сыну, проходящему в вашем городе срочную службу. Пусть он виноват, хотя это еще вопрос спорный, пусть осужден, но зачем же раздувать такую истерию? По какому праву от меня скрывают местонахождение этого самого дисбата? Почему мне не позволяют увидеться с сыном? Говорят, даже смертники имеют право увидеться с близкими родственниками… К чему эти зловещие намеки, эти угрозы? Почему все уговаривают меня как можно скорее уехать?
— А разве ты сам не хочешь уехать? — Вопрос был довольно странный, как, впрочем, и все поведение Дария, но Синяков незамедлительно ответил: \
— Не раньше, чем увижусь с сыном.
— А ведь еще вчера ты мог уехать вполне спокойно, — произнес Дарий с оттенком сочувствия. — Даже полчаса назад. Даже вот в эту минуту. Но после того, что я скажу сейчас, твои шансы благополучно вернуться домой сразу уменьшатся.
— Нет, это прямо безумство какое-то! — Синяков заерзал на лежанке так, словно его кусали снизу кровососущие насекомые. — Одно из двух. Или ты из себя дурачка строишь, или хочешь меня дураком сделать.
— И то и другое. — Дарий, похоже, издевался над ним, исподволь готовя какой-то подвох, о чем предупреждала иголка, не только не остывшая, но раскалившаяся до такой степени, когда обычное железо начинает светиться.
Удержать иголку в руке было невозможно, и Синяков пока воткнул ее в драное лоскутное одеяло, прикрывавшее лежанку. От Дашки этот жест не ускользнул, а ее братец в сей момент смотрел в другую сторону.
Памятуя, что лучший способ защиты — это нападение, Синяков набросился на Дария — пока только словесно:
— Отвечай прямо! Этот чертов дисбат существует?
— Да, — кивнул тот после некоторой паузы.
— Где он располагается? Здесь, в городе?
— Вроде того…
— Где именно? Мне нужен адрес!
— Пятьдесят на пятьдесят, — произнес Дарий многозначительно.
— Какие пятьдесят? Что ты мне голову морочишь!
— Я говорю, что твои шансы вернуться домой уменьшились ровно наполовину, — охотно объяснил Дарий.
— Можешь болтать все, что тебе заблагорассудится! Меня интересует адрес дисбата!
— Чего нет — того нет, — Дарий развел руками и стал похож на медведя, вознамерившегося передними лапами обнять врага. — Раньше присказка такая была: «Десять лет без права переписки». Слыхал? Вот это примерно та же ситуация.
— Хочешь сказать, что жизни моего сына что-то угрожает?
— Сам подумай. Что такое дисбат в наших условиях? Это, считай, те же самые штрафные батальоны, которые в атаку впереди всех ходили.
— Но ведь сейчас не война!
— Это тебе только кажется… Семьдесят на тридцать.
— Мои шансы, похоже, падают все ниже?
— Сам виноват. Я ведь тебя предупреждал заранее.
— Признайся, отправляясь сюда, ты уже знал о моем существовании?
— Настырная муха, говорят, хуже шершня.
— Тебе кто про меня стукнул? Комендант гауптвахты?
— Какая разница…
— Короче говоря, с настырной мухой решили расправиться?
— Никто ничего не решал. Не придавай слишком большого значения собственной особе. Мог бы уже спокойненько трястись в плацкарте и гонять чаи с проводницей.
— Повторяю! Не повидавшись с сыном, я никуда отсюда не уеду.
— Повидаться с ним ты можешь только в двух случаях. Если сам станешь таким, как он, что в твоих годах вряд ли возможно. Или если сумеешь вернуть его в прежнее состояние, а это не так-то просто. Пойми ты, он человек уже совсем другой породы.
— Что вы с ним сделали, гады?
— Ноль! Твои шансы испарились.
Синяков давно ожидал этого момента. Судя по некоторым характерным приметам, Дарий прежде подвизался в боксе, а с этой категорией драчунов в стойке лучше не связываться — зубы сразу проглотишь, а то и на нокаут нарвешься. Таких противников надо сразу переводить в партер, а уж там ломать или душить привычными борцовскими приемами.
Дарий еще как следует не замахнулся, а Синяков уже бросился ему в ноги.
И тут же получил встречный удар коленом, да еще какой! Правда, оба они при
этом упали, но в голове Синякова колокола уже звонили отходную, а трубы пели отбой.
Действуя чисто автоматически, он продолжал отбиваться, а иногда даже ловил врага на болевые приемы, из которых тот всякий раз благополучно выворачивался, но дело шло к тому, что Дарий вот-вот встанет на ноги и уж тогда оттянется на всю катушку, благо его тяжелые, подкованные железом ботинки очень тому способствовали.
Из всех возможных противников Синякову достался самый опасный и неудобный — не какой-нибудь там бывший чемпион, испорченный спортивной этикой и профессиональной солидарностью, а настоящий уличный боец, закаленный в бесчисленных схватках, не признающий ни регламента, ни правил, ни пощады.
Так они, хрипя и матюгаясь, ворочались на каменном полу склепа, дубася друг друга чем попало: кулаками, локтями, коленками, головой, но финал схватки неминуемо приближался, и это был совсем не тот финал, к которому привык Синяков.
В его сознании мелькнула запоздалая досадливая мысль:
«Хоть бы Дашка, тварь бесчувственная, вмешалась. Ведь убьет меня сейчас этот амбал… Да только зачем ей защищать случайного знакомого от родного брата…»
И в тот же момент Дарий вскрикнул, но не так, как раньше, когда его крик выражал ярость или торжество, а коротко, по-заячьи, словно неожиданно напоролся на что-то острое, к примеру, на лезвие ножа.
Его могучая хватка сразу ослабла, а пальцы, уже почти сомкнувшиеся на горле Синякова, разжались. Воспользовавшись этим, тот легко оседлал противника и накрепко перехватил сгиб его правой руки. Оставалось сделать еще одно усилие, и локтевой сустав Дария треснул бы, как жердь, попавшая в спицы тележного колеса.
Только теперь Синяков уяснил, что, вопреки всем сомнениям, Дашка не является безучастным наблюдателем и не бегает вокруг, как перепуганная курица, а принимает самое активное участие в схватке, причем на его стороне.
Сейчас она усиленно трясла кистью руки и дула на пальцы, из чего можно было заключить, что оружием для нее послужила раскаленная иголка.
— О-о-о-о! — стонал Дарий. — У-у-у-у! Чем это вы меня,сволочи?
Тело его стало податливым, как у похотливой бабы, а рука, которую Синяков по-прежнему держал на рычаге, из стального каната превратилась в бессильную плеть.
— Пень расщепляют клином, а лютого человека укрощают дрыном, — сказала Дашка, при помощи свечки что-то разыскивая на полу. — Помнишь, так бабка говорила, которая у нас в угловой комнатке жила?
Дарий ничего сестре не ответил, а только застонал еще сильнее.
Синяков встал с него, но тут же вынужден был присесть на лежанку — дыхание пропало, как у утопленника, зато появились головокружение и жестокая боль во всем теле. Пальцы так ослабли, что даже не сжимались в кулак. По лицу текла кровь — изо рта, из уха, из носа. Под глазом быстро наливался солидный фонарь.
«Теперь меня точно никто не узнает», — почему-то подумал Синяков.
Дарий валялся у него в ногах, и было непонятно, что он сейчас собой представляет — бесчувственное бревно или лишь на время оглушенного зверя.
Легко угадав сомнения Синякова, Дашка сказала:
— Если его без помощи бросить — загнется. Иголочка твоя пострашнее лома будет. Руки-ноги напрочь отнимаются.
— Я тебя поблагодарить забыл, — произнес Синяков, сплевывая сгустки крови. — Не знаю даже, что бы со мной было, если бы не ты…
— Ерунда. Он же у меня припадочный. На всех бросается. Чем я его только не колотила! И сковородкой, и молотком, и палкой. Привыкла уже…
Она отыскала наконец иголку и на видном месте воткнула ее в кусочек воска, оставшийся после потухшей свечки.
— Остыла уже? — имея в виду иголку, поинтересовался Синяков.
— Холодненькая… Значит, нам пока ничто не угрожает. Побудь здесь, а я схожу поищу для брата подходящее снадобье. Да и твою физиономию подлатать не мешает. Кладбища тем хороши, что всякими зельями богаты. Тут тебе и зверобой, и пустырник, и крапива и черви могильные, и дерьмо собачье, и жабы пучеглазые…
Освещая себе путь свечкой, Дашка удалилась.
А ее брату тем временем становилось все хуже. Он уже и ногами сучить перестал, и не ругался матерно, а только бормотал заплетающимся языком что-то невразумительное.
Боевых отметин хватало и на его роже — бровь рассечена, губы распухли, у корней волос на; лбу запеклась кровь.
«А. ведь я еще могу подраться, — с гордостью подумал Синяков. — Если бы он меня сразу не оглушил,, еще бы посмотрели, кто кого…»
Застонав от боли, он встал и стянул с Дария кожанку старомодного покроя, такую жесткую, словно она была сшита из кровельной жести. Надо думать, это и был подарок покойного чекиста, по версии брата, изведенного Дашкой.
Под кожанкой оказалась камуфляжная униформа — судя по всему, солдатская, но с полевыми капитанскими погонами. Всякие нашивки, в которых так любила щеголять местная милиция и военщина, напрочь отсутствовали.
Сунув свернутую кожанку Дарию под голову. Синяков на всякий случай проверил содержимое его карманов. Там ничего примечательного не оказалось — ни оружия, ни даже документов. Исключение составлял только сверхмощный фонарик, совсем недавно едва не ослепивший Синякова.
Пока Дашка отсутствовала, можно было обдумать последние события, а в особенности странное поведение и зловещие речи Дария.
Как понимать его слова о том, что Димка превратился в человека совсем другой породы? Это иносказательное выражение, профессиональный сленг или нечто ужасное, связанное с воздействием на человеческую психику, с разрушением личности? Говорят, такие опыты над заключенными уже проводятся, и не только за рубежом.
А для каких таких тайных дел предназначен этот загадочный дисбат, якобы чуть ли не участвующий в боевых действиях? С кем, интересно? С бандитами, экстремистами, оппозиционерами? Да тут на одного бандита не меньше сотни ментов приходится, а экстремисты отродясь не водились. С оппозиционерами вроде Грошева тоже все ясно. Они своей собственной тени боятся. Где же тогда враг? Город к полуночи затихает, даже трамваи не звенят. На телевизионной вышке, помнится, горят огни. В центре светится реклама. Нет, на зону военных действий это совсем не похоже. Где же тогда здесь хоть какая-то логика? Где? И тут Синяков с пугающей отчетливостью вдруг осознал, что в этом странном мирке, куда его занесли очень даже неприятные обстоятельства, никакой логики нет да и быть не может. И вообще, разве логично то, что приключилось с ним за последние дни — визит Нелки, телеграмма Димки, опасные фокусы неизвестно откуда взявшегося шамана, адский порошок, волшебная игла, путешествие по подземной реке в потусторонний мир, общение со своим собственным духом-покровителем, неправедный суд, похожий на дурной сон, и эта последняя жуткая ночь на заброшенном кладбище?
Вывод напрашивался сам собой. Чтобы вызволить из беды Димку и уцелеть самому, надо принять алогичность происходящего как должное, а бред признать действительностью. Нужно убедить себя, что пресловутый нижний мир столь же реален, как родной и привычный срединный, что судьба любого человека зависит от силы и влиятельности духа-покровителя, являющегося, возможно, одной из ипостасей его собственной души, что добро и зло есть лишь разные проявления вездесущей вселенской магии, столь же древней, как и весь этот триединый мир.
И, лишь уверовав во все это, лишь отбросив напрочь все свои прежние убеждения, он сумеет спасти сына.
Если это, конечно, возможно. Но если это даже невозможно, он все равно спасет его…
Дашка явилась с целой охапкой трав, предназначенных главным образом для Синякова.
— Прикладывай, пока они в росе, — велела девчонка. — А заговор над ними я уже нашептала.
Брата Дашка собиралась приводить в чувство совсем другими средствами — черной свечкой, паутиной, добытой тут же на месте, горстью свежей земли (нетрудно было догадаться, откуда она взята), мутной водой из неизвестного источника и той же самой иголкой, так навредившей Дарию.
Сначала Дашка изо рта брызгала на брата водой, потом протирала его виски смесью земли и паутины, а затем принялась рубить иголкой пламя черной свечи, не переставая при этом что-то нашептывать. До Синякова доносились лишь отдельные фразы:
— Огонь жгучий, дождь падучий, паук могучий… Мать-заступница сыра земля… Гоните хворь от молодца… Нет в нем проклятия ни в руках, ни в ногах, ни в голове, ни спереди, ни сзади… Он не отпет, нет на нем бед, нет на нем лиха… Будьте, мои слова, крепки и легки… Чем хворь навела, тем ее и снимаю…
Вдоволь натрудив язык этой тарабарщиной, она залепила брату несколько звонких пощечин, а когда и это не помогло, кольнула его иголкой в задницу.
Дарий дернулся, как от электрического разряда, и сел, очумело мотая головой.
— Пора бы уже и очухаться, — сказала Дашка, выплеснув ему в лицо остатки воды, в которой плавали лепестки цветов и дохлые мухи.
— Пошла прочь, ведьма проклятая! — он замахнулся на нее, но тут же скривился от боли.
— Вот и вся твоя благодарность, — с укором произнесла она. — А я-то старалась, как пчелка трудилась, самых заветных слов не жалела…
— Потом рассчитаемся, — пообещал Дарий. — Так ремнем отделаю, что неделю сидеть не сможешь. — Затем он обратился к своему недавнему противнику: — Эй, земляк, у тебя, случайно, выпить не найдется?
— Нет, — хмуро ответил Синяков.
— Жаль… А не то у меня внутри все словно оледенело… Да, заделали вы мне козью морду…
— Сам напросился, — сказала Дашка строго. — Ты, прежде чем на человека набрасываться, справки о нем наведи. А то, не ровен час, калекой на всю жизнь останешься.
— Справки о нем и без меня навели. — Дарий попытался согнуть правую ногу в колене, и это ему почти удалось. — Синяков Федор… э-э-э… Алексеевич…
— Андреевич, — поправил его Синяков, во всем любивший точность.
— Пусть будет Андреевич… Год рождения упущу, чтобы не пугать некоторых, — он покосился на Дашку. — Образование высшее. Мастер спорта по нескольким видам, включая борьбу самбо. Работал на разных должностях в спорткомитете. Разведен. Имеет сына Дмитрия, ныне проходящего срочную службу во внутренних войсках. В настоящее время — лицо без определенного места жительства. Источник существования — пособие фонда ветеранов спорта. Атеист. Злоупотребляет алкоголем. Характер уравновешенный, хотя случаются срывы. Какими либо сверхчувственными способностями не обладает.
— А вот и ошиблись! — не без злорадства воскликнула Дашка. — Как раз и обладает.
— Это я сейчас и сам вижу. — Похоже, Дарий был слегка смущен, словно хирург, проглядевший грыжу у пациента. — Наш человек, тут уж ничего не попишешь.
— А вот и не ваш! — возразила Дашка. — У него светлая сила! Он зла не сотворит! Нечего его со своими дружками равнять!
— Мы зло против зла творим, — веско заметил Дарий, руки и ноги которого почти восстановили свои функции. — И вообще, это не твоего ума дела, мелюзга!
— От мелюзги и слышу! — Дашка презрительно прищурилась, но потом, вспомнив что-то, сразу сменила тон. — Так ты все же поможешь ему?
— А если нет? Опять меня прикастрюлите? Ух! — Дарий встал и, сбивая свечи, пошел враскорячку вдоль стены склепа.
— Помоги мне, — дабы и дальше не ущемлять и без того попранную гордость Дария, Синяков перешел на просительный тон. — И не исключено, что впоследствии я помогу тебе.