— То есть вы считаете себя Богом?
— Любить — значит быть Богом и принимать Бога в себе.
— Вам место в дурдоме.
— А что для вас любовь?
— Я не знаю.
— Вот видите, вы критикуете, а сами не можете ничего предложить.
— Так, на мой взгляд, лучше.
— Вы никогда не любили?
— Пожалуй, нет.
— Вот увидите, когда это с вами случится, вы сами себя не узнаете.
— Возможно. Но такой, как вы, я не буду.
— Как вы можете это утверждать?
— Я знала людей, которые любили. Не все они были чудовищами.
— Вы полюбите меня.
— Как вы можете быть столь самоуверенны?
— Любить — значит быть Богом и принимать Бога в себе.
— Будь это правдой, все любящие были бы любимы в ответ.
— Нет. Бог не всегда любим. Но вы… вы слишком прекрасны, чтобы не любить Бога.
— Согласимся с вашей логикой. Если бы я вас любила, я тоже была бы Богом и принимала бы Бога в себе. А если бы я была Богом, то отправила бы вас в ад, в который я не верю, но верите вы.
— Нет, если бы вы были Богом, то сжалились бы надо мной.
— А вы сжалились над этими несчастными женщинами?
— Конечно.
— Иезуит!
— Иезуиты мне нравятся, хоть я и предпочитаю суд святой инквизиции.
— Я могла бы посмеяться над вашими мнениями, если бы не знала их пагубных последствий.
— Что вы думаете о чрезмерном любопытстве?
— Понимаю, куда вы клоните.
— Ответьте же.
Вздохнув, Сатурнина проговорила:
— Терпеть не могу чрезмерного любопытства. Это гнусно.
— Вот видите!
— И все-таки есть нечто хуже любопытства. Есть люди, считающие себя вправе карать любопытных. Вашей казуистикой вы меня не переубедите. Я не знаю ничего хуже вашего самодовольства.
— А как бы вы поступили на моем месте?
— Заперла бы комнату на ключ, если бы не хотела, чтобы в нее заходили.
— Вы изначально поставили бы крест на доверии?
— Я не витала бы в облаках. Я смирилась бы с человеческой натурой.
Дон Элемирио с задумчивым видом отпил глоток «Дом Периньона» 1976 года и произнес:
— Так молода и уже во всем разочарована!
— Сами видите, до чего довел вас блаженный оптимизм.
— Хорошо. Представьте себе: я последую вашему совету и запру дверь на ключ. Квартиросъемщица обшарит весь дом до последнего уголка и рано или поздно ключ отыщет. Стало быть, она все равно войдет в темную комнату. Каковы будут тогда ваши действия?
— Никаких действий.
— Как это — никаких?
— Я буду разочарована. Сердита. Огорчена. Но я ничего не стану делать.
— Мы понимаем друг друга.
Сатурнина поморщилась и сказала:
— Если бы мы с вами не пили лучшее в мире шампанское, я бы немедленно ушла при виде такого криводушия.
— Так возьмите бутылку в свою комнату.
— Терпеть не могу пить одна. Предпочитаю самое худшее общество.
— У вас все в превосходной степени!
— А есть мы сегодня не будем?
— Будем. Остались скорпионы, как выразилась ваша подруга. Еще день они не простоят.
— Давайте скорпионов.
Дон Элемирио достал из холодильника омаров.
— Что мне еще в вас нравится, так это ваш тон. Вы велите мне заказать шампанское. Вы говорите: «Давайте скорпионов». Мне так сладостно вам повиноваться.
— Я такая только с вами.
— Так я избранный!
— В вашем присутствии со мной это происходит само собой.
— Быть может, это первые ростки любви?
— Вряд ли. Но мне нравится показывать вам, что я вас не боюсь.
— Меня никто не боится. Я кроток как агнец.
— Смеетесь? Коринна перед вами дрожала от страха.
— Эта ученица Афины? Эта весталка из Дворца ужасов?
— А между тем она не из пугливых. Все женщины вас боятся. Это их и притягивает — куда больше, чем ваш титул гранда.
— Вы-то ведь не боитесь. Вы не боитесь меня, потому что чувствуете, насколько я безобиден.
Сатурнина закатила глаза, продолжая разделывать омара.
— Откуда у вас такое красивое имя?
— От бога Сатурна. Это римский аналог греческого Кроноса, титана, отца Зевса.
— В ваших краях, я смотрю, ни в чем себе не отказывают.
— Надо же, именно вы это говорите! Прилагательное «сатурнический» противоположно прилагательному «жизнерадостный». Сатурн слыл печальным, не в пример своему сыну, весельчаку Юпитеру, который невзлюбил его за меланхолию и прогнал с небес старика отца.
— Вот и имей детей после этого! А вы склонны к меланхолии?
— Нет.
— Это, может быть, еще придет.
— А что значит Элемирио?
— Не знаю. В арабской этимологии так трудно разобраться.
Он наполнил фужер молодой женщины, и та тотчас подняла его.
— Чистый бархат это шампанское. Золотой бархат. Невероятно, — проговорила она.
Вернувшись на следующий день из Школы Лувра, Сатурнина обнаружила на кровати большую коробку. Внутри оказалась длинная юбка из золотистого бархата и записка: «На память о вчерашнем шампанском. Надеюсь, что размер вам подойдет». Подпись: дон Элемирио Нибаль-и-Милькар.
На мгновение Сатурнина заколебалась, может ли она принять подарок. Эту бесчеловечную мысль она тотчас отмела: роскошная ткань внушила ей такое желание, что не удовлетворить его было бы жаль до слез. Она скинула одежду.
В шкафу нашлась черная блузка-корсаж; Сатурнина облачилась в нее, затем, затаив дыхание, надела юбку: ткань облегала ее стан так идеально, словно влюбленно обнимала. Черные туфельки на высоких каблуках довершили ансамбль.
В большом зеркале она увидела дивную картину. «Никогда в жизни я не носила такой элегантной одежды», — подумалось ей.
Она бесконечно долго созерцала свое отражение и гладила рукой бархат, трепеща от удовольствия. Юбка сияла и переливалась золотом.
Когда Мелен позвал ужинать, Сатурнина бегом побежала к испанцу. Он посмотрел на нее, как на чудесное видение, и воскликнул:
— Вы совершенство!
— Вы угадали мои размеры. Сразу видно дамского угодника.
— Если б вы знали, до чего мне не подходит это определение!
— Насколько мне известно, у вас было как минимум восемь женщин. Это немало.
— Что вы подразумеваете под этим «у вас было»?
— Этот разговор, пожалуй, становится неуместным. Где вы достали эту великолепную юбку?
— Я сшил ее своими руками.
Сатурнина застыла, не поверив своим ушам.
— Шитье тоже моя страсть. Удалившись от мира, я купил швейную машинку. Нынешняя одежда приводит меня в отчаяние своей вульгарностью. В моей нет ничего особенного, скажете вы. Вот уже двадцать лет, как такого «ничего особенного» днем с огнем не сыщешь. На эти брюки, например, ушло три часа работы. Сегодня с утра я послал Илариона на поиски лучшего золотистого бархата. Пять часов спустя Мелен положил вам на кровать мое произведение. Мы можем назвать ее «юбка-шампанское».
— «Юбка „Дом Периньон“», с вашего позволения.
— После пяти часов шитья у меня не было сил стряпать. Мелен принес нам деликатесы от Петросяна: икру, блины, сметану и водку. Вы не обидитесь, если мы обойдемся сегодня без шампанского?
— Вы шутите. Я всегда мечтала поужинать икрой с водкой.
— А ваша юбка сыграет роль шампанского. Я заметил, что вы не пользуетесь холодильником, который я предоставил в ваше распоряжение, и позволил себе сложить туда часть наших запасов.
Он открыл холодильник, чтобы показать Сатурнине содержимое: в неоновом свете обнаружилось внушительное количество бутылок с этикетками лучших марок.
— Холодильник для шампанского! — вскричала она.
— Берите, когда вам захочется. Один совет, — добавил он. — Не глотайте икру, прежде чем выпьете водку. Лучше всего раскусывать икринки, смешивая их с ледяным алкоголем.
Она принялась за еду, старательно соблюдая ритуал, и зажмурилась от наслаждения.
— Вы правы, так намного лучше. Но мы закончим этот ужин мертвецки пьяными.
— Святая Русь нас к этому обязывает, — со значением произнес дон Элемирио.
Сатурнина сосредоточилась на удовольствии. Нет ничего более возбуждающего, чем такая пища. Полчаса спустя она ощутила необычайный душевный подъем.
— Вы богаты, имеете дом, достойный фараона, в сердце Парижа, хорошо готовите, волшебно шьете — вы были бы идеальным мужчиной, если бы не ваш… порок.
— Торговля индульгенциями?
— Вот именно, — сказала она смеясь.
— В числе моих достоинств вы забыли упомянуть, что я самый знатный человек в мире.
— Это я отношу к числу ваших недостатков. В принципе мне это безразлично, но так гордиться своей знатностью, как вы, нехорошо. А вы шили одежду для всех ваших женщин?
— Конечно. Задумать одеяние для тела и для души, скроить его, сшить — это высший акт любви.
Под действием алкоголя Сатурнина расслабилась, поэтому не перебивала его.
— Каждая женщина требует особенной одежды. Нужно быть чрезвычайно внимательным, чтобы это прочувствовать, уметь смотреть, слушать. И главное — не навязывать свои вкусы. Для Эмелины я сшил платье цвета дня. Эта деталь из сказки «Ослиная шкура» не давала ей покоя. А ведь надо было еще решить, о каком дне идет речь — о дне парижском, например, или китайском — и в какое время года? У меня здесь есть «Универсальный каталог колоритов», классификация, составленная в 1867 году женщиной-метафизиком Амели Казус Белли, — всеобъемлющий и незаменимый труд. Для Прозерпины я сделал шапокляк из кружев Кале. Я вырвал у себя волосы, чтобы придать этой тонкой материи упругость, но также и гибкость, которая необходима для шапокляка. Смею сказать, мне это удалось. Северина из Севра, суровая, как северянка, была хрупка, как севрская статуэтка: я создал для нее накидку, которую назвал «катальпой»: ткань ее нежнейшей голубизны ниспадала, подобно цветам этого дерева весной. Инкарнадина была дочерью огня: это нервалевское создание удостоилось жакета цвета пламени, настоящей пиротехники из органди. Надевая его, она меня воспламеняла. Терпентина писала диссертацию о гевее. Я расплавил автомобильную шину, чтобы сделать для нее пояс-корсет, придавший ей восхитительную осанку. У Мелюзины были глаза и фигура змеи — она получила длинное, до пят, платье-футляр без рукавов, с высоким воротником. Я готов был выучиться играть на флейте, чтобы заклинать ее, когда она была так одета. Альбумина, по причинам, в которые я не считаю нужным вдаваться, дала мне веский повод для создания блузки под названием «яичная скорлупа» с воротником-меренгой из пенополистирола — это были настоящие брыжи. Я ратую за возвращение испанских брыжей, ничто так не оттеняет лицо. Что же до Дигиталины, ядовитой красы, я придумал для нее мерные перчатки. Длинные, выше локтей, перчатки из пурпурной тафты, на которые я нанес деления, дабы проиллюстрировать латинское изречение Парацельса: «Dosis sola facit venenum» — «Только доза делает яд ядом». Почему вы смеетесь?
— Прогноз ясен: следующую после меня квартиросъемщицу будут звать Маргариной, и вы изобразите для нее муфту из чистого жира.
— Для вас нет ничего святого.
— Простите меня, это водка виновата. Так, значит, вы помните всех ваших женщин?
— Это не мои женщины. Речь идет о женщинах, которых я любил.
— И все они были вашими квартиросъемщицами.
— Да. Квартиросъемщица — идеальная женщина. Ну, почти.
— Это «почти» — зловещая литота. Когда же вы начали сдавать квартиру, если вам угодно так это называть?
— Восемнадцать лет назад. Двадцать лет я не покидаю этот дом. Нехватка женщин не замедлила на мне сказаться — надо было искать выход. Я нашел его, читая газету, что случается со мной нечасто: в разделе объявлений я увидел рубрику «Сдаю квартиру». У меня глаза полезли на лоб. Осталось только опубликовать объявление. Такого успеха я даже не ожидал.
— Ваши родители умерли двадцать лет назад, не так ли?
— Да. Трагический несчастный случай. Мой отец, дон Деодато Нибаль-и-Милькар, обожал собирать грибы. В лесу Фонтенбло он набрал целую корзину пестрых зонтиков и собственноручно их приготовил.
— Классический случай: это были грибы, похожие на съедобные, но смертельно ядовитые, а вы единственный к ним не притронулись.
— Наоборот, я съел больше, чем мои родители. Меня спасли индульгенции.
— Не понимаю.
— Я же вам сказал: когда я даю золото моему духовнику, то перевариваю все. Мой отец не одобрял продажу индульгенций. Среди ночи моя мать пожаловалась на боли в желудке: грибы жарились в сливочном масле. Отец, чувствовавший себя немногим лучше, пошел за питьевой содой. Вот только он перепутал: вместо соды взял нитраты, которые использовал для удобрения своих роз. Он дал хорошую дозу нитратов жене, а потом и сам проглотил свою порцию. Через несколько минут весь дом проснулся от взрыва: мои родители лопнули.
— По-настоящему?
— Да. Это было душераздирающее зрелище: куски испанских грандов висели на люстре и на балдахине кровати. Потому-то я и рассчитал всю прислугу. Как прикажете добиться уважения от челяди, которая собирала ошметки ваших родителей?
Сатурнина нахмурилась в задумчивости, а потом воскликнула:
— Я вам не верю! Придумали бы более правдоподобную ложь. Это вы убили родителей!
— Вы с ума сошли! Я их обожал. Как я мог поднять руку на моего благородного отца, на мою святую мать?
— С вас и не такое станется.
— Прекратите ваши фантазии. Вы меня оскорбляете. Я скромно похоронил моих родителей на Шароннском кладбище. Тогда в последний раз я покинул пределы этого дома.
— Постойте, в вашей истории концы с концами не сходятся. Вы же не могли спросить отца, так откуда вы знаете, что он хотел принять питьевую соду?
— При расстройствах пищеварения он полагался только на это средство.
— У вас нет никаких доказательств, что он хотел принять эту соду и что перепутал ее с нитратами.
— Действительно нет. Но это очевидно.
— Вы так думаете?
— Нитраты стояли рядом с содой, в точно такой же банке.
— Странная расстановка.
— Нет. Розы росли на террасе, примыкающей к ванной комнате.
— Полиция занималась этим делом?
— Да. Она вынесла заключение о несварении желудка.
— Вы случайно не купили и у нее индульгенцию?
— Это не тема для шуток. После смерти родителей я решил, что не буду жить, как они. Они много бывали в обществе и без конца принимали гостей. Я этого не мог и не хотел. Мне удалось создать обособленный мир. Моим стремлением было стать яйцом.
— И тут-то вас настигла ваша одержимость женщинами.
— Одержимость — это, пожалуй, преувеличение. Скажем так, яйцу требуется, чтобы его высиживали.
— Ну и метафоры у вас!
— Когда я опубликовал первое объявление, пришли четыре девушки.
— Эти кастинги дали вам ощущение власти, не так ли?
— Я, в сущности, никогда не выбирал. Как и в случае с вами, выбор был очевиден, единственный выбор. Эмелина не была самой красивой из всех — она была единственной и красивой. Позволю себе вам заметить, что в ту пору у меня еще не было нынешней скандальной репутации, что, однако, не помешало женской братии прибежать сюда бегом.
— В меньшем количестве.
— Естественно. Я влюбился в Эмелину, и она в меня. Все мои квартиросъемщицы влюблялись в меня быстрее, чем я произношу эти слова. Кроме вас. Порой я думаю, не потому ли это, что вы бельгийка.
— Честь и хвала моей стране.
— Не ее ли называют «плоским краем»? По-бельгийски плоско, не так ли?
— Это у вас плоские мысли.
— Я думал, что счастье будет вечным. Эмелина была фаготисткой. Фагот никогда не услышишь без других инструментов. Женщины — это оркестр. Можно наслаждаться совместным звучанием очень долго. А потом однажды вдруг решаешь отделить одну исполнительницу. Вслушиваешься — и внезапно различаешь фаготистку, настолько прекраснее всех, что хочется слушать только ее музыку. Даже в симфонии слышишь теперь один лишь фагот. Вскоре скрипки, фортепьяно и голоса начинают звучать для тебя какофонией, и приходится просить фаготистку прийти, чтобы исполнять для тебя вечное соло на дому.
— И вот тут-то вам пришла в голову пагубная мысль о темной комнате?
— Вы упрощаете.
— Как бы то ни было, фотографии — это вздор. Я ни разу не видела, чтобы вы фотографировали.
— Я жду вдохновения.
— Вы вообще не похожи на фотографа. Я наблюдала за вами. Никогда вы не ловите кадр глазами, никогда не молчите перед приглянувшейся картиной. Наоборот, вы говорите, говорите без умолку. Пари держу, что вы в жизни не прикасались к фотоаппарату.
— Ловкая провокация, чтобы я показал вам мои снимки.
— Ни в чем-то вы не сомневаетесь. Я бы обложила налогом самодовольство.
— Да, мысль о темной комнате пришла мне в тот период. Это логично. Холостяку она не нужна. Необходимость возникает, когда готовишься разделить жизнь со своей любовью. Вы, насколько мне известно, никогда не любили, тем более у вас нет опыта совместного проживания в любви. Знайте же, не так это просто.
— Когда в шалаше тридцать комнат, как здесь, наверно, попроще будет, не правда ли?
— Все только сложнее. Где начинается ваша территория, где кончается чужая? У любви такая география, какая и не снилась военным картографам. Мне кажется, в однокомнатной квартирке угроза кризиса столь велика, что паре изначально приходится прилагать массу усилий: это вопрос жизни и смерти.
— С вами особенно это вопрос жизни и смерти. Вы доказали, что все зависит от характера, а не от жилой площади.
— Когда это случится с вами, сами увидите. Говорят, что любовь — это слияние. Под одной крышей так не всегда получается.
— Вы сами виноваты. Не реши вы по-глупому не выходить из дома, вам не было бы так тесно вдвоем.