Остров и окрестные рассказы - Петрович Горан 14 стр.

— Есть большая разница... Там не хватает его жизни, — попытался объяснить я, указав пальцем на инициалы Н. Н.

— Всегда чего-нибудь да не хватает, — ответила она и вышла из комнаты.

Другой вид текстов подбирался к главному течению совершенно иначе. Избегая категорических высказываний, Н. Н. словно пытался замедлить стремительную смену статей. Рядом с ними он терпеливо, подвижнически, самоотречение вписывал тысячи деталей. Он заботливо перечислял все, что, по его мнению, имело хотя бы малейшее значение. В некоторых случаях источник автора можно было отыскать в других книгах, тех, которые с большим терпением описывали то или иное событие. Казалось, с помощью этих перечислений он устраивает подобие запруд, усмиряя мощь главного русла и тем самым давая возможность и себе, и другим яснее рассмотреть, сколько всякой всячины десятилетиями и веками протаскивала по самому своему дну история. Комментарии обычно начинались довольно раздраженно: На месте составителя я, разумеется, не забыл бы указать... А дальше, например, следовало: Несмотря на то что Австро-Венгерская империя к этому моменту не существовала уже восемьдесят пять лет, ровно к столетию окончания строительства гимназии в этом боснийском городке туда пришло письмо из императорской Вены, в котором тамошние власти официально уведомлялись о том, что срок подачи жалобна качество произведенных строительных работ истек и содержание здания гимназии с этого момента полностью переходит в ведение местных властей... Или, несколько дальше: Небесполезно знать, что укрепления того времени возводились таким образом, что путник в течение светового дня мог добраться от одного населенного пункта до другого...

— Уже поздно, ты сегодня спать собираешься? — Снова вошла моя жена, часы показывали, что миновала полночь.

— Не беспокойся, иди, я еще посижу. — Я не мог оторвать взгляда от распахнутых настежь страниц.

— Как хочешь... Осторожно в прихожей, там лампочка перегорела...

Комментарии особого рода можно было бы назвать указаниями; они, как правило, сводились к двум буквам, «см.», и номеру страницы, где находилась соответствующая статья. Обе книги энциклопедии были словно прошиты нитями, образовывавшими нечто вроде невидимой сети, они вели из одного конца в другой, возвращались, сплетались, кое-где отдыхали в мертвых узлах. Особенно многочисленными были те, что тянулись от статьи «Человек», разветвляясь по направлению и к множеству ценностей цивилизации, и к самым бесчеловечным примерам человеческой деятельности. Нельзя сказать, что замечания эти были чем-то оригинальным — Н. Н. с простодушным жаром указывал на уже известные параллели. Но я был тронут силой веры автора, я легко мог представить себе, как он из ночи в ночь, пока его домашние отдыхают, согнувшись над страницами, связывает все, что мы якобы считаем чем-то само собой разумеющимся, а на самом деле, ради эгоистического стремления к комфорту, охотнее всего отвергаем, изгоняем из своей памяти.

«Беги, страх... из головы... из уст... из очей...» — меня вдруг объял огромный, необъяснимый ужас, и я забормотал какое-то древнее заклинание, отчаянно пытаясь вспомнить правильную последовательность слов.

«Беги, ужас... из рук... из перстов... из сердца... из живота...» — перечислял я, окруженный тьмой, среди ночи, подозревая, что и сам оказался пойман этой сетью, словно все ее нити, независимо от того, насколько далеко они от меня, тянутся именно ко мне, что они могут влиять на мои поступки.

«Прочь, ужас... из коленей... из пяток... из ступней... из перстов...» — выдохнул я и больше не мог вспомнить ни одного слова.

Чуть позже, придя в себя, я увидел, что бывший владелец Малой энциклопедии не удержался от искушения отвести скромное место и самому себе. То тут, то там попадались записи, из которых можно было узнать, в каких местах он побывал, где и когда видел какой-нибудь необычный сон, в каком году не хватало тех или иных продуктов; кроме того, приводились и краткие биографии школьных товарищей, сведения о том, уродились ли фрукты летом такого-то года, как он познакомился со своей будущей женой; затем подробное описание старческих пятен на руке президента, той самой руке, которой он приветствовал выстроившийся вдоль улиц народ; потом про то, что он чувствовал, когда у него родился сын, а что, когда служил в том или ином месте; довольно пространно говорилось о пользе горных трав и кратко о вреде лжи, о том, как он получил награду за самоотверженный труд и как десять лет спустя упаковал ее и отослал обратно в столицу; и еще о том, как страдал, пораженный болезнью и старостью, и так далее до записи о том, что научил внука складывать звуки и букву за буквой выписывать слова...

Под утро — солнце еще не появилось, но молочный свет уже сочился из шва, из щели между землей и небесным сводом, — я заметил нечто странное. Итак, под утро, на одной из таких отмелей, на одном из полей я заметил царапины. Они походили на следы человеческих ногтей, это сходство стало еще яснее, после того как я слегка затушевал эти места обычным графитовым карандашом. И хотя убедительного доказательства у меня не было, я был уверен, что не ошибаюсь: мне удалось обнаружить место, где Н. Н. сделал свою последнюю запись, где он судорожно зафиксировал собственную смерть.

ВСЕ, ЧТО Я ЗНАЮ О ВРЕМЕНИ

Я отказался от ручных часов однажды после полудня в 1988 году. Точнее, однажды после полудня в апрельский облачный день, сразу, как только дочитал взятую у кого-то книгу Кортасара о хронопах, паразитических существах, питающихся человеческим временем. Сейчас все это кажется мне выдумкой, небылицей, но тогда я долго и тщательно изучал, нет ли у меня на левом запястье, под ремешком, мелких следов от укусов. И хотя я вздохнул с облегчением, когда выяснил, что ничего подобного не обнаружилось, часы я на руку не надевал в течение следующих двенадцати лет.

— Мы называем часы ручными именно потому, что их носят не в кармане, — отец поучал меня, словно ребенка, хотя я тогда уже приближался к тридцатилетию.

— Ты не читал Кортасара, — заявлял я в свое оправдание. — Там, в его рассказах, говорится о том, как нас высасывают хронопы, люди лишь изредка замечают на коже следы их укусов, похожие на змеиные, а потом, рано или поздно, остаются без времени.

— Не читал... — признался отец, но все равно не перестал призывать меня к порядку, когда видел, что я кладу часы в карман, в ранец или, того хуже, вообще не беру их с собой.

Тем не менее однажды он взял меня под защиту. Это произошло в том же 1988 году, после того как выяснилось, что мать вместе с джинсами выстирала и мои тогдашние, забытые в кармане, ручные часы.

— Не только часы пропали, ты мог погубить и стиральную машину! — она сильно рассердилась.

К моему изумлению, отец сказал примирительно:

— Боже мой, да оставь ты это, он же читал Кортасара!

Мать смутилась. Вскоре после этого, пересмотрев корешки книг в домашней библиотеке в поисках Кортасара, она взяла «Классики». Книга ей настолько понравилась, что сразу после нее она добросовестно проштудировала и обе известные серии латиноамериканского романа, изданные в «Просвете».

Мои поперхнувшиеся ручные часы отец долго держал на террасе, должно быть, чтобы они высохли, время от времени он вскрывал их и дул в механизм — так утопленнику делают искусственное дыхание. Но после того как по истечении полных двух недель перламутровая раковина не подала ни единого признака жизни, он примирился с утратой и отправил часы в выдвижной ящик стола, в коробку, к другим, еще раньше непоправимо испорченным часам. Он верил, что придет день, когда из всех них он соберет хотя бы одни такие, которые будут ходить.

В следующем, 1989 году я поехал в СССР. Собственно, так же как и в предыдущие годы, я решил вместо летней поездки на море поближе познакомиться с каким-нибудь городом или даже страной — десятидневное пребывание в Ленинграде, Москве и Киеве показалось мне многообещающим. Почти сразу после границы, когда с помощью специального подъемника состав Будапешт — Львов переместили на колеса с более широкой осью (советская ширина между рельсами отличается от европейской), я сделал ту же ошибку, что и многие мои соотечественники, а именно обменял на рубли слишком много западногерманских марок; прилизанный валютчик с трудом удерживал в руке купюры, которые отсчитал мне всего лишь за две банкноты. В сущности, сумма вовсе не была баснословной, однако едва выйдя из спального вагона, я убедился, что потратить такое количество советских денег просто невозможно. Скорее всего, именно поэтому некоторые из моих спутников часто отделялись от нашей группы и принимались панически искать магазин, любой магазин, который не был бы пустым, чтобы купить хоть что-нибудь, как правило, совершенно бесполезное. В Москве, после имперского Ленинграда, наш гид сник, ему приходилось постоянно оправдываться, что эта галерея закрыта, тот музей не работает, а в бывшем Новодевичьем монастыре именно сейчас началась реставрация, и, вздохнув с облегчением, большинство туристов расползлось по огромным, полупустым универсальным магазинам, скупая в неимоверных количествах все, что лежало на прилавках. Исключение составляли две супружеские пары и старушка, которая предприняла все это путешествие с одной-единственной целью — раздобыть внучке виолончель, так как у нас считалось, что сделанные в России музыкальные инструменты отличаются благородством звучания и, разумеется, приемлемой для нашего кармана ценой.

Так что в течение трех дней я осматривал стольную Москву практически в одиночестве. Руководствуясь планом города, я старался увидеть как можно больше, с сожалением сокращая на одно-два мгновения созерцание какой-нибудь картины в Третьяковке ради того, чтобы на одно-два мгновения больше провести среди окруженных стенами Кремля знаменитых церквей; перебегая бульвары, чтобы заглянуть в какой-нибудь подъезд, где еще со времен революции мог сохраниться старинный запах или надпись на стене; заходя в тени домов, потому что они иногда могут сказать больше, чем сами здания. Господи, все здесь было просто огромным, а времени было так мало! Неужели, думал я, этот город воздвигнут, и широкие улицы проложены, и роскошные фасады выстроены только для того, чтобы каждый человек, каждый индивидуум почувствовал себя маленьким? Таким, которым можно пренебречь. Ничтожным.

Тем не менее перед отъездом из Москвы и я столкнулся с необходимостью решать, каким образом потратить лежавшую в моих карманах немыслимую сумму рублей — пластинки Мусоргского и Римского-Корсакова, репродукции старых гравюр, путеводители, каталоги и прочее почти ничего не стоили. Из универмага на Красной площади я вышел с четырьмя лыжными шапочками, это был единственный товар на всем втором этаже. Никогда не забуду легкого презрения кассирши, у которой, судя по всему, был опыт общения с моими согражданами, и она знала их умение сорить деньгами и быть надменными. В каком-то другом магазине, предназначенном для туристов, среди рядов печальных матрешек я нашел два деревянных, раскрашенных вручную пасхальных яйца с ликом святого царя Соломона. В антикварном магазине на Арбате купил фарфоровую чашку с трещиной, неполный комплект серебряных ложечек и рамку для фотографии из похожего на серебро светлого сплава А в подземелье метро, на серо-мраморной станции «Проспект Маркса», втрое переплатил за экземпляр самиздата, купленный у какого-то поэта, пьяного от водки и громкой декламации собственных стихов. Но денег по-прежнему оставалось слишком много. Рабочее время подходило к концу, в Киеве мы останавливались всего на два дня, и я уже думал, что рубли существенно пополнят мою детскую нумизматическую коллекцию, как вдруг наткнулся на магазин часов.

Сначала я решил, что вряд ли успею что-нибудь купить, потому что в тесном помещении толклось очень много местного народа. Потом я увидел, что на самом деле все они терпеливо стоят в одной очереди, к одному из прилавков, где были выставлены одноликие хромированные электронные часы, импортные, на западе они уже давно были совершенно доступны, а здесь, как и любой товар «с той стороны», очень дороги. На часы русского производства никто не обращал внимания, поэтому я спокойно выбрал трое ручных и одни карманные, потратив все оставшиеся деньги. Помню, что у всех часов оказался неожиданно интересный дизайн: «Зенит», предназначенный сестре, имел необычно большой циферблат с двадцатью четырьмя римскими цифрами; вторые были марки «Слава»; третьи, спортивные, походили на современный «Свотч»; а те, которые я хотел подарить отцу, — прямоугольный, элегантный «Полет» в позолоченном корпусе. Помню и то, что я, очень довольный, вышел из магазина вместе с одним москвичом, который то и дело останавливался и, как дитя, жал на кнопки своих новых электронных часов, дивясь квадратику мерцающего света на запястье.

Мои подарки обрадовали родных и друзей, отец трогательно гордился своим «Полетом». Он носил его в особо торжественных случаях, давая иногда отдохнуть своим классическим, механическим, круглым «Технос» с семнадцатью рубинами, которые он получил в шестидесятые годы в подарок на десятилетний юбилей службы.

— Работают великолепно... — говорил он время от времени, поцокав языком и сверив секундную стрелку «Полета» с началом второго выпуска телевизионных новостей. Моих «литературных» обоснований того, почему свои часы я никогда не ношу на руке, он по-прежнему не принимал.

Примерно год спустя мой друг, с которым я путешествовал по Греции, потерял на пляже ручные часы марки «Омега». Мы сидели за столиком перед маленьким семейным рестораном у подножья предвечерних Дельф, попивали охлажденную рецину, закусывая ее ломтиками выдержанного козьего сыра и зелеными оливками с крупными косточками, и разговаривали о том, что уже успели увидеть, о Салониках, Метеорах, Олимпии, Спарте, Эпидаурусе, как вдруг он вспомнил, что днем, перед тем как прыгнуть в воду, внизу, на берегу, снял часы и положил их рядом с полотенцем. Возвращаться к морю было бессмысленно не только из-за неблизкого расстояния, но и из-за того, что мы, скорее всего, вообще не смогли бы узнать то место среди бесконечного песка, тем более что приближался прилив. Кроме того, уже начало смеркаться, от солнца остался лишь далекий румяный след и излучаемое фронтонами храмов тепло, кипарисы превратились в темно-зеленые силуэты, день сводился к стрекотанию цикад, хозяин ресторана послал внука поставить на каждый стол зажженную копию античной лампы. Замерцали пропитанные маслом пеньковые фитили. А ведь еще существовала статистика...

— Бывает... Швейцарская часовая палата и Швейцарская федерация производителей часов заказали исследование, из результатов которого следует, что ежегодно каждый пятидесятый человек теряет часы... — сказал мой товарищ, видимо, чтобы утешиться.

— Да, бывает... Но тогда и не меньше чем каждый сотый должен был бы раз в год находить потерянные кем-то часы... А этого, как мне кажется, не происходит... — Я смотрел на сустав собеседника, на то место, где еще недавно были часы, — оно выглядело каким-то отекшим, словно ткань здесь разрослась и поглотила механизм.

— Да, этого не происходит... — повторил он и, как мне показалось, умышленно убрал под стол левую руку.

— Что же происходит с разницей между потерянным и найденным? — спросил я, рассматривая теперь виноградную лозу на террасе ресторана.

Дело в том, что, как и обычно в приморских местах, хозяин, желая получить тень, заковал кусты винограда в высокие решетчатые металлические клетки, напоминавшие колонны. Растущий ствол кое-где выступал из отверстий, металл, переплетаясь с узловатыми ветвями, наростами и утолщениями, во многих местах врос в них, так что его было не видно.

— Статистика об этом ничего не говорит... — пожал плечами мой товарищ и резко сменил тему, пустившись в рассуждения о мистических временах, когда в Дельфы приходили за пророчествами. — Здесь, под Парнасом, был пуп земли...

Он говорил и говорил, а я думал о том, что, наверное, он теперь носит в себе чужеродное тело, что тот самый, описанный Кортасаром, хроноп находится где-то внутри него, что он тикает, управляет ритмами его пульсов, точно так же как и решетки внутри виноградной лозы заставляют побеги не искривляться, а расти прямо, в соответствии с чужим замыслом.

Хотя с отцом я разговаривал редко и всегда неохотно, этот эпизод нашей поездки я пересказал ему детально. Он на мгновение задумался над этой нехваткой, этой разницей, потом решительно тряхнул головой, словно желая отогнать неприятные мысли.

— Что за ерунда у тебя в голове... Ведь общая сумма не меняется... Математика — это математика, тут нет ничего произвольного, — сказал он громче, чем обычно, как человек, который в первую очередь хочет в чем-то убедить, или обмануть, самого себя.

Маленький дорожный будильник «Браун» — его циферблат закрывался специальной крышечкой — я привез из Германии в мае 1991 года. Я считал, что он пригодится мне в моих скромных путешествиях, и, разумеется, никак не мог предположить, что в ближайшие лет десять ездить мне никуда не придется, что я не смогу выезжать за пределы своей страны и ни одно государство не захочет принимать моих сограждан. Отец молча внимательно рассматривал автобусный билет Белград — Франкфурт-на-Майне — Белград, багажные наклейки, билеты в художественные галереи, каталог Естественно-исторического музея Зенкенберга, десяток открыток с репродукциями Рубенса, Дюрера, Босха, Шагала и большой постер «Богоматери Франкфуртской» Яна ван Эйка, карманный сербско-немецкий словарь, длинную закладку для книги из дома, где жил Гёте, другую закладку с вытисненным автографом великого писателя, каталог коллекции старинного искусства Музея мелкой скульптуры, счет из магазина, торгующего чаем, и счет из китайского ресторана, бесплатный буклет из зала Холокоста с данными о том, какие жертвы понесли во время войны тамошние евреи, брошюры из Музея Дальнего Востока и Музея икон, иллюстрированный путеводитель по тропическому павильону Ботанического сада, программу концерта из произведений Баха для органа, токатты и фуги ре-минор, исполнявшиеся в кафедральном соборе Святого Варфоломея, объемную монографию о Хайдельберге, оригинальный рецепт торта с швабским сыром из кондитерской «Риттер», мои фотографии возле памятника Гутенбергу и на фоне живописных домов Замстагсберга, домов с романтическими именами «Черная звезда», «Маленький и большой ангелы», «Золотая ручка», плакат выставки избранных экспонатов флорентийской галереи Уффици, плакат с фрагментом «Благовещения» Леонардо да Винчи, несколько этикеток с винных бутылок, картонные кружки из-под пивных кружек и другие напечатанные типографским способом доказательства моего путешествия. Я собирал все это, думая о том, что рано или поздно многое может пригодиться мне в работе над рассказами. Итак, отец рассматривал мое собрание довольно долго, но дольше всего его внимание задержалось на тех самых дорожных часах, к которым прилагалась напечатанная мельчайшим шрифтом гарантия.