И она поднялась с кресла, словно заканчивая аудиенцию. Вилли, глубоко испуганный, продолжал сидеть. И медленно, беспомощно, почти заикаясь, он стал просить ее, нельзя ли, ввиду благополучного состояния ее дел, все же устроить ему заем за счет кассовой наличности или помочь найти кредит.
Губы ее сложились в ироническую улыбку, и, снисходительно усмехнувшись над его наивностью в делах, она сказала:
— Ты представляешь себе вещи несколько проще, чем они есть на деле, и, очевидно, считаешь само собой разумеющимся, что ради твоих интересов я пущусь в финансовые операции, которых для себя лично никогда и ни за что не предприняла бы. И к тому же еще безо всяких гарантий! Да разве я могу пойти на это?
Но эти последние слова опять прозвучали так любезно, даже шутливо, словно в глубине души она уже была готова сдаться и только ждала от него заклинающих слов мольбы. Он решил, что нашел такие слова, и сказал:
— Сударыня… Леопольдина… На карте стоят мое существование, моя жизнь.
Она слегка вздрогнула; он почувствовал, что зашел слишком далеко, и тихо добавил:
— Простите, пожалуйста.
Взгляд ее стал непроницаем, и, немного помолчав, она холодно заметила:
— Во всяком случае, я ничего не могу решить, не посоветовавшись с моим адвокатом. — И, увидев, как глаза его снова засветились надеждой, сделала предупреждающий жест. — У меня все равно назначено с ним совещание сегодня, в пять часов, у него в конторе. Я посмотрю, не удастся ли что-нибудь предпринять. Тем не менее советую тебе никак не рассчитывать, потому что так называемой принципиальной проблемы я из этого, конечно, не сделаю. — И со внезапной суровостью она добавила: — Да и зачем? — Потом снова улыбнулась, протянула ему руку и на этот раз позволила ее поцеловать.
— И когда же я могу получить ответ?
На секунду она задумалась.
— Где ты живешь?
— В Альзерских казармах, — поспешно ответил он. — Офицерский корпус, третий подъезд, комната четыре.
Она еле заметно улыбнулась. Затем медленно произнесла:
— В семь, в половине восьмого я уже буду точно знать, смогу ли я или нет… — Она снова задумалась и решительно закончила: — Я сообщу тебе об этом между семью и восемью через доверенное лицо.
Она открыла дверь и проводила его в переднюю:
— До свидания, господин лейтенант.
— До свидания, — ответил он смущенно.
Взгляд у нее был холодный и чужой. И когда горничная распахнула перед господином лейтенантом дверь на лестницу, фрау Леопольдина Вильрам уже скрылась в своей комнате.
XIIЗа то короткое время, которое Вилли провел у Леопольдины, он прошел через такую смену настроений — разочарование, надежду, радость и вновь разочарование, что спускался по лестнице, как в тумане. Только на свежем воздухе к нему вернулась некоторая ясность мысли, и теперь его положение в целом показалось ему вовсе не таким уж плохим. Сомнений не было, если только Леопольдина захочет, она достанет для него деньги: в ее власти уговорить своего адвоката на что угодно, — это доказывает весь ее облик; наконец, в ее сердце остается еще местечко и для него — эта уверенность была в Вилли так сильна, что он, мысленно перепрыгнув через много лет, внезапно увидел себя мужем овдовевшей фрау Леопольдины Вильрам, ставшей теперь майоршей Касда.
Однако эта иллюзия быстро рассеялась, пока он, бесцельно прогуливаясь по не очень людным переулкам, разомлевшим от знойного дня, выходил к Рингу. Он снова вспомнил неприглядную контору, где его приняла Леопольдина, и ее лицо, которое то дышало женской привлекательностью, то снова приобретало твердое, почти суровое выражение, минутами пугавшее Вилли. Но что бы ни произошло дальше, его ожидало еще много часов неизвестности, и надо было их как-то провести. Ему пришло в голову устроить себе в этот день, что называется, «веселую жизнь», даже если это… последний день его жизни, а может быть, именно поэтому. Он решил пообедать в одном из лучших ресторанов, где когда-то несколько раз ужинал с дядей. Усевшись в темном прохладном углу ресторана, он превосходно поел, выпил бутылку терпко-сладкого вина, и мало-помалу его охватила такая приятная истома, которую он никак не мог побороть. В ресторане, кроме него, посетителей не было. Он закурил дорогую сигару и, забравшись в угол бархатного дивана, подремал там немного, а когда официант предложил ему настоящие египетские папиросы, он купил сразу целую коробку: теперь все равно; если даже произойдет самое худшее, он завещает их своему денщику.
Когда он опять вышел на улицу, у него было такое чувство, словно ему предстояло какое-то опасное, но тем не менее интересное приключение, нечто вроде дуэли. И он вспомнил вечер, вернее, половину ночи, проведенную два года назад с одним приятелем, который на следующее утро должен был стреляться на пистолетах; сначала с ними было несколько женщин, потом они остались вдвоем и вели серьезную, даже философскую беседу. Да, этот приятель чувствовал себя, наверное, так же, как он сейчас; но тогда все окончилось благополучно, и Вилли видел в этом что-то вроде счастливого предзнаменования.
Он прогуливался по Рингу, молодой, не слишком элегантный, но стройный, довольно красивый офицер; он видел по множеству взглядов, что проходившие мимо женщины из самых разных слоев общества с удовольствием смотрели на него. Перед каким-то кафе на свежем воздухе он выпил черного кофе, выкурил папиросу, полистал иллюстрированные журналы; невидящими глазами он разглядывал прохожих, и лишь постепенно, как бы помимо его воли, реальная действительность ясно встала перед ним. Было пять часов. День неотвратимо, хотя и слишком медленно, двигался вперед. Разумнее всего было сейчас пойти домой и постараться чуть-чуть отдохнуть. Он сел в конку, вышел у казармы и, удачно избежав нежелательных встреч, прошел через двор к себе.
Йозеф, чистивший в передней гардероб господина лейтенанта, доложил, что ничего нового не произошло, вот только… господин фон Богнер еще раз заходил утром и оставил свою визитную карточку.
— К чему мне его карточка? — зло бросил Вилли.
Карточка лежала на столе, Богнер написал на ней спой домашний адрес: Пиаристенгассе, двадцать. «Два шага отсюда, — подумал Вилли. — А впрочем, не все ли мне равно, далеко или близко живет этот дурак».
Этот назойливый субъект преследовал его, словно кредитор. Вилли хотел было разорвать карточку, потом передумал, небрежно закинул ее на комод и снова обратился к денщику: вечером, часов в семь-восемь, к нему придут и спросят господина лейтенанта Касду: это будет мужчина или мужчина вместе с дамой, а возможно, и одна дама.
— Понятно?
— Так точно, господин лейтенант.
Вилли закрыл за собою дверь, вытянулся на диване, до того коротком, что ноги его свешивались ниже подлокотников, и, словно упал в пропасть, погрузился в сон.
XIIIПроснулся он от какого-то шороха, когда уже смеркалось; он открыл глаза и увидел, что перед ним стоит молодая женщина, одетая в летнее платье в белую и синюю горошину. Еще не совсем очнувшись, он приподнялся, увидел, что за спиной женщины с робким, словно виноватым видом стоит его денщик, и тотчас же услышал голос Леопольдины:
— Извините, господин лейтенант, что я не разрешила вашему… господину денщику доложить обо мне, но я хотела дождаться, пока вы проснетесь сами.
«Давно ли она уже здесь? — думал Вилли. — И что это за голос? И как она выглядит? Да она совсем другая, чем была утром. Наверняка принесла деньги».
Он сделал денщику знак, и тот сейчас же скрылся.
— Итак, сударыня, — обратился он к Леопольдине, — вы взяли на себя труд… Я бесконечно счастлив… Прошу вас, сударыня…
И предложил ей сесть.
Она оглядела комнату ясным, почти веселым взглядом и, видимо, осталась ею вполне довольна. В руках она держала зонтик в белую и синюю полоску, великолепно гармонировавший с ее фуляровым платьем в синих и белых горошинах. Соломенная шляпа на ней была не самой последней моды, с широкими полями, с ниспадающими на флорентинский манер искусственными вишнями.
— У вас здесь очень мило, господин лейтенант, — сказала она, и вишни закачались над ее ухом. — Я никогда не думала, что комнаты в казарме выглядят так уютно и симпатично.
— Они не все такие, — отозвался Вилли не без некоторого самодовольства.
— Смотря по тому, кто в них живет, — с улыбкой добавила она.
Смущенный и радостный, Вилли прибрал книги на столе, плотно прикрыл дверцы узкого шкафа и неожиданно предложил Леопольдине папиросу из той коробки, купленной в ресторане. Она отказалась и присела на уголок дивана.
«Выглядит она изумительно, — думал Вилли. — Настоящая женщина из хорошего, состоятельного круга. Не похожа ни на ту деловую даму, какую я видел сегодня утром, ни на прежнюю лохматую девчонку. Только где же у нее одиннадцать тысяч гульденов?»
Словно угадывая его мысли, она весело, почти игриво, взглянула на него и затем спросила, по-видимому, совершенно бесхитростно:
— А как вы поживаете, господин лейтенант?
Вилли не нашелся, что ответить на такой общий вопрос, и тогда она стала расспрашивать, какая у него служба — легка или тяжела, скоро ли его повысят в чине, какое у него начальство и часто ли он совершает поездки за город, как, например, в это воскресенье. Вилли отвечал, что служба ни легка, ни трудна, начальство у него хорошее, особенно хорошо к нему относится обер-лейтенант Возицки, в чине его повысят, видимо, не раньше чем через три года, для поездок за город у него, конечно, слишком мало времени, разве что по воскресеньям — мадам это понимает… При этих словах он вздохнул. Леопольдина, ласково подняв на него глаза, так как он все еще продолжал стоять перед нею по другую сторону стола, сказала, что он, надо надеяться, умеет проводить свои вечера разумнее, чем за карточным столом. И казалось бы, в этот момент ей было так легко перейти к делу: «Да, кстати, господин лейтенант, я чуть не забыла — вот та мелочь, о которой вы меня просили сегодня утром…» Но она не произнесла ни одного слова, не сделала ни одного жеста, которые можно было бы так понять. Она лишь смотрела на него с благодушной улыбкой, и ему оставалось по мере возможности поддерживать с ней разговор. Поэтому он рассказал о милом семействе Кесснеров и о красивой даче, на которой они жили, о глупом актере Эльрифе и накрашенной фрейлейн Ригошек и о том, как ночью он в коляске возвращался в Вену.
— Надеюсь, в приятном обществе? — вставила она.
Нет, напротив, с ним вместе ехал один из его вчерашних партнеров. Затем она шутливо спросила его, блондинка, брюнетка или шатенка фрейлейн Кесснер. Он ответил, что и сам точно этого не знает. И в голосе его прозвучал нарочитый намек на то, что сердечные дела не играют в его жизни никакой роли.
— Я думаю, вы, сударыня, представляете себе мою жизнь совсем иначе, чем она есть на самом деле.
Леопольдина смотрела на него участливо, чуть приоткрыв рот.
— Если бы человек не был так одинок, с ним вряд ли бы случались такие роковые истории, — добавил он.
Глаза ее приняли наивно-вопросительное выражение, как будто она не понимала, о чем идет речь, затем она серьезно кивнула, но, вместо того чтобы и теперь к слову заговорить о деньгах (они ведь были при ней) или (еще проще) сразу же безо всяких разговоров выложить ассигнации на стол, — заметила:
— Есть одиночество — и одиночество.
— Да, это так, — сказал он.
И так как она, со всем соглашаясь, продолжала кивать, а у него всякий раз, когда беседа прерывалась, все сильнее сжималось сердце, он решился спросить ее, как она провела эти годы и много ли приятного было в ее жизни; но при этом он не рискнул упомянуть о пожилом человеке, за которым она была замужем и который приходился ему дядей, тем более о Хорниге и уж подавно — о номере в гостинице с поломанными жалюзи и красной подушкой, просвечивавшей сквозь наволочку. Это была беседа не слишком находчивого лейтенанта с красивой молодой женщиной из буржуазного общества, которые, правда, знали друг о друге немало щекотливых подробностей, но оба имели достаточно оснований не касаться их, хотя бы для того, чтобы не разрушить ту атмосферу, которая не лишена была очарования и перспективы. Леопольдина сняла свою флорентинскую шляпу и положила ее около себя на стол. Волосы у нее были причесаны так же гладко, как утром, но несколько локонов по бокам выбились и колечками спадали на виски, и это отдаленно напоминало прежнюю лохматую девчонку.
Становилось все темнее. Вилли уже собирался зажечь лампу, стоявшую в нише белой кафельной печи; но в это мгновение Леопольдина снова взялась за шляпу. Поначалу жест этот, казалось, ничего не обозначал, ибо при этом она рассказывала об одной прошлогодней поездке за город, когда она через Медлинг, Лиленфельд, Хайлигенкройц попала как раз в Баден, но вдруг она надела флорентинскую шляпу, крепко приколола ее шпильками и с вежливой улыбкой объявила, что ей пора. Вилли улыбнулся тоже, но это была неуверенная, почти испуганная улыбка. Издевается она над ним, что ли? Или просто хочет насладиться его волнением, его страхом, чтобы в последний момент осчастливить его, сказав, что она принесла деньги? Или она пришла лишь выразить сожаление по поводу того, что ей не удалось достать для него необходимую сумму, и сейчас она не находит слов, чтобы сказать ему это? Во всяком случае — и в этом сомнения не было, — уходить она собиралась всерьез; и ему в его беспомощности оставалось лишь постараться сохранить выдержку и держать себя так, как подобает галантному молодому человеку, осчастливленному посещением молодой, красивой женщины и просто не способному отпустить ее в самый разгар беседы.
— Почему вы уже уходите? — спросил он тоном разочарованного поклонника и несколько решительнее добавил: — Неужели вы и в самом деле хотите уйти, Леопольдина?
— Уже пора, — ответила она и так же шутливо продолжала: — У тебя на такой чудесный летний вечер, наверно, назначена встреча поинтереснее?
Он облегченно вздохнул, ведь она вдруг снова обратилась к нему с доверчивым «ты», и едва не выдал опять вспыхнувшей в нем надежды. Мет, у него не назначено никакой встречи, уверил он, и не часто в жизни ему приходилось что-либо утверждать с более чистой совестью. Она, не снимая шляпы с головы, немного пококетничала, затем подошла к открытому окну и с внезапно пробудившимся интересом осмотрела казарменный двор. Впрочем, интересного там было очень мало: перед буфетом за длинным столом сидели солдаты; по двору быстро шел денщик с пакетом под мышкой, другой подкатывал к буфету бочку пива на тачке; два офицера, беседуя, направлялись к воротам. Вилли стоял чуть позади Леопольдины, ее фуляровое платье в белых и синих горошинах едва слышно шуршало, левая рука была опущена и, когда он прикоснулся к ней своей рукой, некоторое время оставалась неподвижной; но постепенно пальцы их сплелись. Из широко раскрытых окон казармы напротив доносились меланхолические звуки: там кто-то упражнялся на трубе.
Молчание.
— Здесь немного грустно, — сказала наконец Леопольдина.
— Ты находишь?
И так как она кивнула, он сказал:
— А ведь могло бы быть и совсем не грустно.
Она медленно повернула к нему голову. Он думал, что она улыбнется, но выражение лица у нее было нежное, почти печальное. Вдруг она выпрямилась и сказала:
— Вот теперь действительно пора; моя Мари ждет меня с ужином.
— Разве вы, сударыня, еще никогда не заставляли Мари ждать?
Он осмелел, увидев, что она улыбнулась, и спросил, не хочет ли она порадовать его и поужинать вместе с ним. Денщик сбегает в Ридгоф, и она не позже десяти успеет вернуться домой. Ее возражения звучали так несерьезно, что Вилли тотчас же выбежал в переднюю, быстро отдал денщику соответствующие распоряжения и опять вернулся к Леопольдине, которая, все еще стоя у окна, широким жестом швырнула через стол на кровать свою флорентинскую шляпу. Начиная с этой минуты, ее словно подменили. Она, смеясь, погладила Вилли по гладко зачесанным волосам, а он обнял ее за талию и посадил рядом с собой на диван. Однако когда он хотел ее поцеловать, она решительно отстранилась; тогда он, отказавшись от дальнейших попыток, спросил, как же она проводит обычно свои вечера. Она серьезно посмотрела ему в глаза.
— Я ведь так занята целый день, — сказала она, — что вечером бываю счастлива отдохнуть и никого не видеть.
Он признался ей, что никак не может понять, чем она, собственно, занимается и что ему кажется весьма загадочным, как она вообще перешла к такому образу жизни.
Она отвечала уклончиво. Все равно он в таких вещах не смыслит. Он уступил не сразу, попросил ее рассказать, по крайней мере, что-нибудь о своей жизни, не все, разумеется, на это он претендовать не может, но все-таки ему интересно хоть вкратце узнать, как жила она с того дня, когда… когда… они встречались в последний раз. У него на языке вертелось еще много всяких слов, и среди них имя дяди, но что-то мешало ему произнести это имя вслух. И он лишь спросил ее, безо всякого перехода и едва ли кстати, счастлива ли она.
Она помолчала, не глядя на него.
— Разумеется, — тихо сказала она затем. — Прежде всего, я свободный человек — об этом я всегда мечтала больше всего; я ни от кого не завишу… как мужчина.
— Слава Богу, ты похожа на мужчину только этим, — сказал Вилли.
Он подсел к ней ближе, стал нежен. Она не сопротивлялась, хотя и была как-то рассеянна. Но когда в передней скрипнула дверь, Леопольдина быстро отодвинулась от него, встала, взяла лампу из ниши камина и зажгла ее. Вошел Йозеф с ужином. Леопольдина окинула взглядом, что тот принес, и одобрительно кивнула.
— У господина лейтенанта, я вижу, есть некоторый опыт, — заметила она, улыбаясь.