— Хорошего вечера вам обеим, — окликнула их Толстуха Бев, втискиваясь в свою машину.
Герани над раковиной пламенели алыми соцветиями размером с мячик для софтбола, но еще два листа пожелтели. Исабель, заметив это, бросила ключи и немедленно оборвала увядшие листочки. Если бы она знала, что лето будет таким жарким, то вообще не стала бы покупать герани. Не стала бы украшать окна снаружи горшками с фиолетовыми петуньями. И не сажала бы помидоры, бальзамины и бархатцы позади дома. Их постепенное увядание теперь навевало мысли о смерти. Погрузив пальцы в землю, она нашла ее даже чересчур влажной, ведь герани любят яркое солнце, а не такую липкую жару. Она бросила листочки в мусорку под раковиной и отступила на шаг, дав Эми пройти в кухню. Теперь Эми готовила им ужин по вечерам. В прежние времена (как теперь мысленно называла Исабель их жизнь до этого лета) они делали это по очереди, но теперь ужин стал обязанностью Эми. По обоюдному и молчаливому согласию. Не бог весть какой труд для Эми: открыть банку свеклы и поджарить гамбургеры. Она не спеша полезла в буфет, а потом принялась лениво разминать фарш.
— Руки помой, — сказала Исабель, направляясь к лестнице, но вдруг телефон, притаившийся в закутке, громко зазвонил, и обе разом встрепенулись: бывало, что за весь день телефон не издавал ни звука.
— Алло, — сказала Эми в трубку.
А нога Исабель так и приклеилась к нижней ступеньке.
— А, привет! — Эми прикрыла трубку ладонью и, не поворачиваясь, бросила матери: — Это меня.
Исабель побрела наверх. Она слышала, как Эми сказала кому-то на том конце провода:
— Ага!
А потом добавила, чуть тише:
— Как там твоя собака?
Исабель медленно вошла в спальню. У кого из Эминых подруг есть собака? В комнате, примостившейся под самой крышей, было душно, но Исабель нарочито громко захлопнула дверь, чтобы дочь услышала. Вот, мол, я не вмешиваюсь в твои личные дела. И конечно, Эми услышала, стоя внизу и наматывая телефонный провод на руку. Но она знала: мать только притворяется хорошей, чтобы выиграть пару-тройку очков.
— Я не могу, — сказала Эми в трубку, катая в пальцах остатки фарша, — нет, я ей не говорила еще.
А Исабель приросла к двери, даже не задумываясь, что просто подслушивает. От возбуждения она забыла, что надо умыться и переодеться, — ведь дочь все еще разговаривала с кем-то по телефону. Но похоже, разговор был коротким, и Эми скоро повесила трубку. Потом загремели кастрюльки и сковородки, и Исабель пошла в душ. После она прочтет молитву, и можно будет спуститься к ужину.
Но, положа руку на сердце, молитва давалась Исабель с трудом. Надо же, в ее годы Христос уже героически взошел на крест и терпеливо выносил на нем страдания, и уксусная губка касалась его губ. А перед тем он собрал все свое мужество в саду среди олив. А она? У нее в Ширли-Фоллс не было ни олив, ни сада, ни мужества (хотя дочь и предала ее, как Иуда). Так думала она, припудривая груди детской присыпкой. А может, и веры у нее не осталось. Теперь у Исабель появились серьезные сомнения, что Господу вообще есть дело до ее страданий. Он был воображаемым Богом, что бы там ни говорили.
«Ридерз дайджест» как-то писал, что если продолжать молиться, то способность к молитве упрочится, но, кажется, они там, в «Ридерз дайджест», слишком все упрощают. Она с удовольствием читала заметки вроде «Я — мозг Джо» или «Я — печень Джо», но вот статья под названием «Молитва. Терпение и труд все перетрут», если поразмыслить, — это уже чересчур.
Да и, в конце концов, она устала! Устала молиться из года в год. Но она снова попытается прямо сейчас, лежа на этом белом покрывале, блестя влажной кожей, уставившись в низкий потолок, попытается молиться о Его любви. «Просите, и дано будет вам». Хитроумное это занятие. Кто же станет просить о плохом, обращаться не по адресу? Не хочется предстать в глазах Бога хапугой, выпрашивая какую-то вещь, как это делают католики. Муж Арлин Такер специально ездил в Масс, чтобы помолиться о новой машине. Просить у Бога машину — это просто кощунство, уж если бы Исабель и стала молиться о чем-то конкретном, то попросила бы мужа или дочь получше. Впрочем, она бы все равно не стала («Пожалуйста, Господи, пошли мне мужа или хотя бы такую дочь, которую я смогла бы выдержать»). Нет, вместо этого, вытянувшись на покрывале, она снова попросит Господа лишь о любви и наставлении, постарается внушить ему, что она достойна и того и другого. Только бы он снизошел и послал ей какой-нибудь знак. Но знака не последовало, она почувствовала только, что капли пота выступили у нее над губой и под мышками, до того жарко было в спальне. Устала. И Бог, наверное, тоже устал. Исабель поднялась с постели, набросила халат и пошла вниз ужинать с дочерью.
Это было нелегко.
Они старались не встречаться взглядами, и Эми, казалось, вообще не собиралась общаться. «Моя чужая дочь». Хороший был бы заголовок в «Ридерз дайджест», если такого уже не придумали, — уж больно знакомым он показался. Нет, она не в силах больше думать об этом, это невыносимо. Исабель обхватила пальцами фарфоровый кувшинчик для сливок — нежный, похожий на хрупкую мерцающую раковину. Эми наполнила его сливками к чаю — мать любила чай в жаркую погоду.
Исабель сгорала от любопытства и мысленно убедила себя, что имеет полное право спросить.
— Кто это тебе звонил?
— Стейси Берроуз, — бесцветно ответила Эми, откусывая кусок гамбургера.
Исабель подложила себе свеклы из банки, пытаясь представить лицо этой Стейси.
— Та — голубоглазая?
— Что?
— Такая рыжая девочка с большими голубыми глазами?
— Кажется, да.
Эми слегка нахмурилась — ее бесила материна голова, покачивающаяся на длинной шее, — точь-в-точь змея, да еще этот противный запах детской присыпки!
— Кажется?
— Ну, не кажется, я имела в виду, да, конечно это она.
Тихонько звякало о тарелки столовое серебро, обе молчали и беззвучно жевали, их губы почти не двигались.
— А отец ее чем занимается? — вдруг спросила Исабель. — Он как-то связан с колледжем?
Исабель знала, что к фабрике он точно не имеет отношения.
— Мe-маю, — промычала Эми с полным ртом.
— А сама-то ты что думаешь? Где он работает?
Эми сделала несколько глотков молока и обтерла рот тыльной стороной руки.
— Пожалуйста! — Исабель закатила глаза.
Эми взяла салфетку и промокнула рот еще раз.
— Думаю, он преподает.
— Что именно?
— Психологию, кажется.
Что тут скажешь? Если так все и есть, то для Исабель это означало одно: отец Стейси Берроуз — чокнутый. И как это Эми угораздило подружиться с дочерью сумасшедшего? Исабель почему-то вообразила его бородатым и тут же вспомнила, что ужасный мистер Робертсон тоже носил бороду, и сердце у нее заколотилось так сильно, что даже дыхание перехватило. Грудь источала запах присыпки.
— Что? — Эми оторвала взгляд от тарелки, где лежал кусочек тоста, пропитанный мясным соусом.
Исабель покачала головой, следя взглядом за белой занавеской, которая еле заметно всколыхнулась у Эми за спиной. Она думала, что это похоже на последствие автомобильной катастрофы. Ты все спрашиваешь себя: «Ну почему тот грузовик не появился на перекрестке раньше, почему мы не разминулись?» Если бы только мистер Робертсон появился в городе до того, как Эми перешла в старшую школу! Но ты оказалась за рулем в том самом месте и в то самое время, когда грузовик, громыхая на крутом спуске, ворвался в город. И все — твоя жизнь уже никогда не будет прежней.
Исабель катала крошки кончиками пальцев. Пожалуй, теперь и не вспомнишь, как они жили до этого лета. Было множество тревог и забот — уж этого-то Исабель не забыла. Вечно не хватало денег, и колготки у нее были вечно со стрелками (нет, Исабель никогда не надевала колготки со спущенной петлей, за исключением тех случаев, когда она лгала сама себе, что это произошло только что). Вспоминаются школьные проекты Эми — какие-то дурацкие рельефные карты, на которые уходила уйма пластилина и пористой резины, ее домашние задания по кройке и шитью, которые тоже недешево обходились. Но теперь она ужинала гамбургерами и тостами со своей дочерью (такой чужой!), глядя, как лучи предзакатного солнца стекают по плите на пол, и тосковала об утраченной роскоши обыкновенных житейских забот.
Молчание становилось тягостным, но что-то мешало Исабель продолжать разговор о Стейси, поэтому она заговорила о другом:
— Бев слишком много курит. И слишком много ест.
— Знаю, — ответила Эми.
— Пожалуйста, возьми салфетку.
Исабель было невыносимо смотреть, как Эми слизывает кетчуп с пальцев, почти до тошноты невыносимо. А злость только того и ждала и немедленно нахлынула на Исабель тяжкой волной, наполняя холодом ее голос. Но пожалуй, то был не просто холод. Если быть до конца откровенной, почти ненависть звучала в ее голосе. А теперь Исабель ненавидела саму себя. Она бы и рада взять назад невольно сорвавшиеся слова, но было уже поздно, и теперь, рассеянно тыкая вилкой в ломтики свеклы, Исабель наблюдала, как дочь, помяв бумажную салфетку меж ладоней, положила ее на тарелку.
— Но она хорошая, — произнесла Эми, — я считаю, что Бев хорошая.
— Никто и не говорит, что она плохая.
Вечер тянулся мучительно долго, блеклый предзакатный луч почти неподвижно лежал на полу. Эми сидела, зажав руки между коленей и вытянув шею, — она напоминала глупую игрушечную собачку, которая сидит на заднем стекле автомобиля и качает головкой туда-сюда, когда машина притормаживает. «Да сиди же ровно!» — хотела сказать Исабель, но вместо этого устало произнесла:
— Можешь идти. Я сама помою посуду.
Эми не решалась.
В прежние времена одна никогда не вставала из-за стола, пока не поест другая. Этот обычай, своего рода жест вежливости, родился, когда Эми была еще полуторагодовалой малышкой и ела очень медленно, мама подкладывала ей на стул два каталога «Товары почтой», и Эми восседала на них, болтая тоненькими ножками.
— Мамочка, — просила она, видя, что Исабель уже поела, — подожди меня!
И мама всегда ждала. Много-много вечеров подряд. Конечно, она уставала, и ей очень хотелось лечь и расслабиться с каким-нибудь журналом в руках. Да и вообще, надо было бы встать из-за стола и хотя бы помыть посуду. Но Исабель никогда не торопила дитя, чтобы не повредить этому маленькому организму, этому крошечному пищеварительному тракту. Она ждала.
В те дни Эми приходилось оставаться у Эстер Хетч, пока Исабель работала. Ужасный дом на отшибе кишел детьми и кошками, там всегда воняло кошачьей мочой. Но ничего другого Исабель не могла себе позволить. Что ей оставалось? Ужасно было бросать Эми там, ужасно было то, что Эми никогда не говорила «до свидания», а шла прямиком к окошку и, вскарабкавшись на стул, смотрела маме вслед. Иногда Исабель не в силах была обернуться, просто уезжала, не взглянув на это злополучное окно. Какой-то комок застревал в горле при виде неулыбчивого и бледного дочкиного личика. Эстер Хетч говорила, что Эми никогда не плакала.
Она вообще поначалу ничего не делала. Сидела неподвижно на стульчике, и все. Эстер Хетч сетовала, что это ее нервирует, и сказала даже, что если Эми не станет бегать и играть, как другие дети, то она не сможет оставлять ее у себя. Исабель испугалась не на шутку. Она купила Эми дешевую куклу — пластмассовое создание с жесткой платиновой шевелюрой. Голова у куклы немедленно оторвалась, но Эми, казалось, полюбила ее. Да-да, она полюбила куклину голову, всюду таскала ее с собой и красила в красный цвет ее пластмассовые губы. Видимо, одинокие сидения на стульчике прекратились, во всяком случае Эстер Хетч больше о них не заикалась.
Вот потому-то и сидела Исабель со своей доченькой в кухне каждый вечер.
— Спей мне «Паутёк-паутёк»! — просила Эми нежно, теребя пальчиками слюнявчик.
Но, как это ни ужасно, Исабель отказывалась петь, она слишком уставала. А милашка Эми была так счастлива, что ее мамочка с нею рядом — стоит только руку протянуть, — что ее ножки сами собой начинали дрыгаться от восторга и смеющийся ротик приоткрывал розовые влажные десенки и зубки, похожие на белые камушки.
Занавеска снова дрогнула. Это был добрый знак, если бы Исабель была способна заметить это. Заметить, что воздух подвижен настолько, чтобы занавеска колыхнулась, что окрепший ветерок надул занавеску, как платье на животе у беременной, а потом она плавно опала, коснувшись складками стекла. Но Исабель не заметила ветерка, заметила лишь, что занавески пора бы постирать.
Оглядев кухню, она осталась довольна, что, по крайней мере, краны сияют, а на столешницах не видно беловатых разводов с крупицами чистящего порошка (бывало и такое). Она взглянула на фарфоровый сливочник — тонкий и хрупкий, похожий на мерцающую ракушку. Это Эми однажды достала его из буфета и предложила Исабель добавлять из него сливки в чай вечерами.
— Ведь это кувшинчик твоей мамы, — сказала она, — и ты так любишь его.
Исабель пришлось согласиться тогда. Но теперь она с ужасом подумала, какие опасности поджидают хрупкую вещицу на кухне: один неосторожный жест или взмах рукава, и от нежной ракушки останется лишь кучка осколков на полу.
Исабель встала и убрала в холодильник недоеденный гамбургер, завернув его в бумагу. Она мыла тарелки, наблюдая, как кружится в белой раковине красноватый от свеклы водоворот. И только когда вся посуда была вымыта и поставлена на полки, пришла очередь фарфорового сливочника. Исабель осторожно вымыла и аккуратно вытерла его, а потом спрятала на полку в буфет — подальше с глаз.
Послышались шаги Эми, она вышла из своей комнаты и остановилась наверху лестницы. Она свесилась с перил и сказала:
— Мама, а Стейси беременна. Вот что я хотела тебе сказать.
Глава 2
Река делила город надвое. Главная улица в его восточной части — приветная и широкая — плавно огибала здания почты и муниципалитета и устремлялась туда, где река была всего четверть мили шириной. Здесь улица превращалась в мост со специальными пешеходными дорожками по обе стороны. Пересекая реку по мосту с востока на запад, можно было полюбоваться тыльной стеной фабрики и ее мрачным подбрюшьем, сложенным из облепленных пеной гранитных глыб. Сразу за мостом у самого берега был разбит небольшой парк. Именно сюда стекал стремительный зимний закат, окрашивая горизонт розоватым золотом, еще резче очерчивая суровую наготу облетевших вязов у кромки набережной. Никто не гулял подолгу в этом ничем не примечательном сквере с полуразрушенной детской площадкой и щербатыми скамейками. Разве что подростки зябко жались друг к дружке на жердочках сидений, пряча в кулаке сигарету. Иногда они собирались группами и пускали по кругу косячок, опасливо озираясь в сторону Фабричного шоссе.
Ведь сразу за мостом Главная улица становилась Фабричным шоссе. Оно и в самом деле вело к фабрике, проходя сквозь строй магазинов торгового квартала. Тут был древний универсам «A&D» с опилками на полу, мебельный магазин с полинялыми козетками в витринах, несколько магазинов одежды, парочка кафе и аптека с пыльными пластмассовыми фиалками, уже многие годы кокетливо выглядывающими из эмалированного носика больничной утки.
А фабрика была совсем рядом. И хоть река находилась в самой ужасной своей поре, разлагаясь в желтой пене, само здание фабрики, возведенное в прошлом веке из красного кирпича, было исполнено того самодовольного изящества, которое оно усвоило столетие назад, будучи центром города. Для рабочих, два поколения назад приехавших с семьями из Канады, фабрика и была центром, центром всей городской жизни, и дома их здесь же, неподалеку, разбегались по узким улочкам, вперемежку с бакалейными лавками, мигающими голубыми огоньками пивной рекламы.
Эта часть города называлась Бейзин, хотя вряд ли кто мог припомнить, почему именно. Многие здешние дома были трехэтажными — по квартире на этаж, — большими и ветхими, зачастую с покосившимся парадным крыльцом. Но здесь встречались и домики на одну семью — крохотные, крытые черепицей. Вечно не запертые двери гаражей являли всеобщему обозрению пирамиды старых шин, велосипеды, рыболовную снасть. Домики были бирюзовыми, лиловыми, а некоторые даже розовыми. В каждом дворе — непременная статуя Девы Марии или купель, полная петуний и мусора, которая зимой превращалась в причудливый сугроб. В Рождество кое-кто выставлял в снег пластмассовых оленей и ангелочков, украшенных мигающими елочными гирляндами. Промерзший на заднем дворе цепной пес мог ночь напролет пролаять на такого оленя; по ту сторону реки уже давно позвонили бы хозяину, но здесь это никому не приходило в голову. Здешние обитатели, видимо, не настолько ценили спокойный ночной сон.
На противоположном берегу, именуемом Ойстер-Пойнтом, селились немногочисленные доктора, дантисты и адвокаты Ширли-Фоллс. Здесь были и школа, и местный колледж, выстроенный пятнадцать лет назад вдоль Ларкиндейлова луга. Конгрегационная церковь тоже находилась по эту сторону реки. Аскетичное белое здание церкви с простой звонницей очень отличалось от католической громады с витражными окнами, которая возвышалась на холме в Бейзине. Не где-нибудь, а здесь — в протестантском Ойстер-Пойнте, ни минуты не колеблясь, и поселилась Исабель Гудроу. И никакие причины не заставили бы ее переехать в один из лиловых домиков с белоглазой Девой Марией у крыльца. Она бы просто вернулась в свой город выше по реке, вернулась туда, откуда приехала. Но счастливый случай (или Бог, как поначалу думала Исабель) распорядился так, что старый крейновский дом как раз был не сдан, и сюда, на окраину Ойстер-Пойнта, в дом на Двадцать втором шоссе привезла Исабель свою маленькую дочку.
Оказалось, в этом домике с плохой теплоизоляцией было душно летом и холодно зимой, но во всем остальном он их вполне устраивал. Домик был построен на рубеже веков и поначалу служил конюшней для нескольких лошадей. Потом его переоборудовали в сторожку, но вскоре случился пожар, и все имение Крейнов сгорело дотла. Почему случился пожар, так и осталось загадкой. Возможно, виновато замыкание электропроводки. Но ходили сплетни, что у достопочтенного судьи Крейна была любовница, которая и подожгла дом. По другим версиям, судья самолично совершил поджог, но сперва он убил свою жену, нацепил ей на голову чепец и поехал кататься за город с ее трупом.