Он наблюдал за ней, закусив губу под усами.
— В седьмом классе я убиралась у одной бабушки из нашей церкви, — пояснила Эмили, — так вот, у нее в гостиной висели эти жуткие старомодные картинки. Там еще была девочка с восковым, как у мумии, лицом. Вы, наверное, видели такие объемные изображения?
Он продолжал внимательно ее разглядывать.
— Наверное, а дальше?
— Просто мурашки по спине — пылесосишь кресло, а девочка эта наблюдает за тобой со стены.
Мистер Робертсон облокотился спиной о подоконник и замер, скрестив ноги и осторожно поглаживая усы.
— Никогда бы не поверил, что ты так разговорчива, — задумчиво произнес он.
— Я тоже, — простодушно призналась Эми.
Она снова заглянула ему через плечо — в окно. Облака насупились, но солнце и не думало сдаваться — свет и тьма все еще боролись в распахнутом просторе зимнего поднебесья.
— И повсюду, — целый выводок слов кувыркался у Эми в голове, — повсюду у той старушки были понавешаны репродукции — тоже старые. И там вот такое же черное небо, и солнечные лучи, разящие его насквозь. Там была какая-то битва: кони, сбруя и, знаете, такие маленькие человечки, бегущие внизу. Такие вот репродукции.
Она произносила «репродукции» как «рекрадукции», и он с трудом сдерживал улыбку. И это ее «понавешаны» тоже смешило.
— Да. И что?
— В общем, не люблю я такие картинки.
— Понятно.
— Небо на них фальшивое, как в театре. А вот в жизни, — Эми протянула руку к небу за окном, — совсем другое дело. И мне нравится, когда оно такое.
Мистер Робертсон снова кивнул и сказал учительским тоном:
— Chiaroscuro.
Она бросила на него мимолетный взгляд и тут же отвела глаза, растерявшись оттого, что он вдруг заговорил с ней на иностранном языке. В голове помутилось, перепуталось, она чувствовала себя глупой и невежественной.
— Кьяроскуро, — повторил мистер Робертсон. — Это по-итальянски. Заслоненный свет. Светотень, — он оглянулся на небо, — точно как сейчас.
Если прежде Эми походила на птичку, которую выпустили из коробки, то теперь эта птичка начала страдать. Однако глаза у мистера Робертсона были такие добрые.
— Так ты больше не убираешь у той старушки?
— Нет. Она заболела, и ее отвезли в дом престарелых.
— Понятно. — Мистер Робертсон снова присел на широкий подоконник, опершись на руку и слегка подавшись вперед. — Так отчего тебе было неприятно убираться у нее?
Спросил, и Эми по голосу поняла, что он действительно хочет узнать. Она подумала и ответила:
— Дом был таким одиноким.
Он прищурился задумчиво и попросил:
— Расскажи.
— Там все было вычищено до стерильности — точь-в-точь музей. Не понимаю, зачем ей нужно было, чтобы я приходила раз в неделю, — нигде не было ни соринки.
— Значит, ты хорошо справлялась со своим делом, — улыбнулся он, но она перебила его:
— Вот камин, например. Она никогда его не топила. Там лежали березовые поленья, и она каждую неделю заставляла меня мыть эти поленья растворителем и теплой водой. Мыть дрова! — Эми тряхнула кудрями. — Странно, правда?
— Да, наводит тоску. — Мистер Робертсон кивнул.
— Так оно и было. Тоска зеленая, — закивала Эми, соглашаясь.
Как хорошо он ее понимал!
— А как ты нашла эту работу? — полюбопытствовал он, наклонив голову набок.
— В церкви, по объявлению.
Эми стояла, сцепив руки за спиной, и слегка раскачивалась туда-сюда, пока говорила. Этот разговор был для нее словно глоток родниковой воды.
— Там говорилось, что ей нужна помощь по дому, и мама решила, что хорошо, если бы мне этим заняться. Мама считает, что нам необходима хорошая репутация в церкви.
— Дай-ка угадаю… — Слегка откинув голову, он пристально разглядывал Эми, обдумывая этот последний штрих к ее портрету (мистер Робертсон вообще был человеком мыслящим, увлеченным «наблюдателем жизни», как он сам любил выражаться, и вот теперь он наблюдал за тонкими руками Эми Гудроу, сцепленными за спиной). — Мне почему-то кажется, что у вас не католическая церковь, а, скорее всего, конгрегационная.
Эми остолбенела — уж не умеет ли он мысли читать?
— Как вы догадались?
— Ты подсказала, — ответил он просто, — всем своим видом.
Он спрыгнул с подоконника, подошел к классной доске и принялся вытирать ее энергичными движениями.
— Знаешь ли ты, что выглядишь как типичная прихожанка конгрегационной церкви?
Она прошла по рядам и села на место Флипа Роули.
— Нет, потому что я вообще не представляю, как я выгляжу, — призналась она.
Эми теребила прядь волос, словно выискивая посеченные концы.
— Как лань, — он положил тряпку на полочку у доски и отряхнул ладони, — пугливая лань в лесу. — Он подумал о ее тонких руках и ногах. — Это всё твои волосы, конечно, — прибавил он вслух.
Она робко взглянула на него, вспыхнула и опустила голову.
— Нет, это действительно интересно. — Он взял стул Элси Бакстер и сел на него верхом, обняв спинку. — В Массачусетсе я сперва преподавал в шестом классе, затем, три года спустя, — в девятом, а теперь у меня снова множество таких же учеников. Самое интересное, каковы девочки в этом возрасте. Многие вдруг коровеют на глазах.
— Как это «коровеют»? — Эми все еще изучала кончики волос, его замечание по поводу развития девочек смутило ее еще сильнее.
— Толстеют. Ко-ро-ве-ют, — выговорил он по слогам. — А другие остаются тоненькими и длинноногими. Как юные лани.
— Конгрегационная лань, — сказала Эми, чтобы преодолеть неловкость.
Она забросила волосы за спину и вдохнула так глубоко, словно ей не хватало воздуха. Сжатые руки лежали на коленях.
— Вот именно. Конгрегационная лань, — подтвердил он так ласково и весело, что она невольно улыбнулась. — А что еще ты не любишь, расскажи? — спросил он, вытянув руки вдоль спинки стула Элси Бакстер. — Кроме уборки у старушек, что еще?
— Я не люблю змей. Даже думать о них невыносимо.
И действительно, от одной мысли о змеях у Эми задрожали ноги, поэтому она вскочила и метнулась в другой конец класса, а потом — обратно к окну. Облака почти полностью затянули небо, и только на краешке горизонта проглядывал солнечный блик. Немногочисленные машины проезжали мимо с уже зажженными фарами.
— Ладно, — сказал мистер Робертсон и обернулся в ее сторону, — тогда забудем про змей. А вот что ты любишь, Эми?
— Стихи, наверное, — сказала она, помедлив, — те, которые понимаю, конечно. А когда не понимаю, то чувствую себя полной дурой.
— Ты далеко не дура. Уж об этом можешь не беспокоиться, — заверил он ее, все еще сидя верхом на стуле Элси Бакстер.
— Спасибо, но вот то стихотворение про Евклида я не понимала до тех самых пор, пока вы не сказали о треугольнике — о том, как красив треугольник, и тому подобное. И наверное, я до сих пор не понимаю. Вот что значит «вздор»? Кто такие «те, кто мелет всякий вздор»?
Мистер Робертсон встал и вернулся к своему столу.
— Иди-ка сюда, — позвал он, похлопав ладонью по темно-зеленому словарю размером с каталог «Сирс».
Эми подошла и встала рядом.
— Красивый, — сказала она.
— Я люблю слова, — сказал он, — вроде «кьяроскуро». — Он взглянул в окно. — Ну вот, теперь уже только «скуро», без «кьяро». Присядь.
Она села за его стол, а он подвинул к ней словарь и велел раскрыть его на слове «вздор». Кончиками пальцев он случайно скользнул по ее руке, и внутри у Эми сладко екнуло. Так они и сидели рядышком, склонившись над словарем, пока угасали последние лучи февральского солнца. Вокруг глаз мистера Робертсона залучились морщинки, когда Эми украдкой, одними губами прошептала алфавит, вспоминая, что «п» следует за «о», а потом они снова и снова искали слова, пока не стихло все вокруг: ни стука швабры, ни топота, ни хлопков чирлидеров, давно уже разошедшихся по домам.
Исабель включила в машине радио. Эти темные тучи тревожили ее. Они были слишком черны для снеговых, а какого еще стихийного бедствия можно ждать в эту пору? Среди ясного неба может нагрянуть торнадо. И хотя у Исабель были весьма скудные познания о торнадо, она не думала, что при этом все небо чернеет. Еще в юности она слышала рассказ о том, как кто-то ехал по трассе и торнадо поднял в воздух его машину, а небо неподалеку оставалось при этом голубым. Она не знала, что стало с этим человеком, да и сомневалась теперь в правдивости рассказа. Она покрутила ручку, пытаясь поймать метеопрогноз. Если вдруг снова налетит метель, то крыша может не выдержать и опять протечет. Эта мысль расстроила Исабель. Придется звать мистера Крейна, если вдруг что.
«…семья обещает вознаграждение за любую информацию, которая поможет обнаружить след похитителя девочки — Деборы Кей Дорн, пропавшей из собственного дома десятого февраля. Подозреваемые до сих пор не названы».
«…семья обещает вознаграждение за любую информацию, которая поможет обнаружить след похитителя девочки — Деборы Кей Дорн, пропавшей из собственного дома десятого февраля. Подозреваемые до сих пор не названы».
Исабель покачала головой: бедные родители. Несчастная мать. Она выключила радио, поворачивая к дому. Ее оглушила тишина. В доме было темно.
— Эми? — позвала Исабель, вынимая ключ из замка. — Эми! Ты где? — Она бросила ключи на кухонный стол, невыносимо резкий звон эхом разнесся по комнатам.
Она зажгла свет.
— Эми!
Ринулась в гостиную, нажала выключатель.
— Эми!
Комнаты освещались одна за другой. Исабель взлетела по лестнице, не чуя ног под собой.
— Эми!
И спальня Эми была пуста. И ванная. И ее собственная спальня тоже. Она заглянула в туалет на верхнем этаже — унитаз, три рулона туалетной бумаги молчаливо выстроились перед ней.
Исабель разом охватил истерический припадок. Словно ледяная вода заструилась по рукам и ногам. Спотыкаясь, она сползла по лестнице, держась за стену. «Только не это, — стучало в голове, — только не это!» Потому что, кто бы ни похитил бедную Деби Дорн, теперь он пришел и забрал с собой Эми!
— Эми! — снова позвала Исабель.
И принялась искать заново. Во всех комнатах, в каждой кладовке, зажигая каждую лампочку в доме. Она схватила телефонную трубку. Куда, кому позвонить? В полицию? В школу? Эйвери Кларку? Скорее всего, ей посоветуют сначала проверить Эминых подруг. Конечно, все скажут: «Потерпите немного, дайте ей время, и она, конечно, скоро вернется домой». «Но Эми никогда не задерживалась после школы, она всегда была дома! Я знаю свою дочь — что-то случилось!» Всхлипывая, она упала в кресло. Страшные звуки рыданий прорвались горлом наружу. «Эми, Эми!» — звала Исабель.
А вот и она. Сперва ботинки протопали по ступенькам крыльца, а затем порывисто распахнулись двери.
— Мама, мамочка, что с тобой?
Она тут как тут, ее дочь. Девчонка, без которой Исабель чуть не захлебнулась в мрачных волнах ужаса, стояла теперь посреди кухни — румяная, большеглазая.
— Мамочка, что с тобой? — снова спросила Эми, глядя на мать как на привидение.
— Где ты была? — строго спросила Исабель. — Боже мой, Эми, ты напугала меня до смерти!
— Меня оставили после уроков. Чтобы подтянуть по математике, — она отвернулась, расстегивая куртку, — у нас в классе многие остаются.
Слезы на щеках Исабель еще не высохли, и в голове мелькнула смутная мысль, что ее одурачили.
Глава 6
День прибывал. Становилось теплее, медленно, но верно оседали сугробы на тротуарах и вдоль дорог, превращаясь под ногами в снежную кашу. Но под вечер тепло быстро иссякало, несмотря на по-прежнему яркое солнечное пятно в молочных небесах. В те дни, когда Эми возвращалась после бесед с мистером Робертсоном — теперь-то уж предусмотрительно стараясь оказаться дома до прихода Исабель, — она чувствовала, на ходу прижимая книжки к груди под расстегнутой курткой, как сырой озноб забирается ей за воротник и в рукава, студит пальцы. И предвечернее небо, раскинувшееся над Ларкиндейловым лугом, и мощенная камнем дорога, убегающая за белый холм, и потемневшие от талого снега стволы деревьев — все ей сулило весну. И даже птичья стайка высоко в небе ей что-то обещала бесшумными взмахами крошечных крыл.
Эми казалось, что потолок приподнялся, что небеса стали выше, и частенько, когда поблизости не было ни одной машины, она раскидывала руки и мчалась, рассекая воздух. Раскосые, веселые глаза мистера Робертсона наполняли невозможной радостью все ее существо, в голове метались и клокотали тысячи слов, которые она хотела, да забыла ему сказать. И только где-то в самой-самой глубине, в дальнем уголке души дрожало что-то грустное и мрачное, и Эми внезапно останавливалась на переходе, провожая проезжие машины потерянным взглядом и смутно осознавая, что потерянность эта как-то связана с ее матерью. И тогда она мчалась домой в тревоге, проверяя признаки маминого присутствия в доме: ее колготки на витке в душевой, детская присыпка на мамином туалетном столике. Ей необходимо было услышать звук подъезжающей к дому машины и убедиться, что все в порядке, что мама дома.
И в то же время само присутствие матери раздражало ужасно — ее запах, ее беспокойный взгляд, когда она появлялась в дверях, бледная дрожащая рука, поправляющая тонкие каштановые прядки, ускользнувшие из тугого узла на затылке. Эта женщина не имела ничего общего с той мамой, по которой так скучала Эми. Осознавая вину, Эми порой становилась чересчур заботливой.
— У тебя очень красивая блузочка, мам, — говорила она и внутренне содрогалась, заметив подозрение, мелькнувшее в глазах матери, подозрение настолько мимолетное, что и сама Исабель не обратила на него внимания.
Только месяцы спустя она поймет, что это были сигналы тревоги, мгновенные вспышки, посланные ей из глубин подсознания.
— Мама, я так люблю поэзию! — сообщила Эми через несколько недель после того ужасного вечера, когда Исабель вернулась в пустой дом и в отчаянье решила, что ее дочку похитили, как несчастную Деби Кей Дорн. — Очень-очень люблю!
— Ну, это замечательно, — пробормотала Исабель, огорченно рассматривая сбежавшую петлю на колготках.
— Смотри, какая книга. — Эми стояла в дверях гостиной, бережно сжимая книгу обеими руками. Волосы занавесили ей лицо, когда она наклонила голову над своей драгоценной ношей.
Исабель повесила пальто в шкаф и перегнулась, опять рассматривая ногу сзади под коленом.
— Понятия не имею, откуда она взялась. Но точно полдня вот так и ходила. — Она прошла мимо Эми к лестнице. — А что за книга, солнышко? — спросила она.
Все еще держа книгу обеими руками, Эми протянула книгу матери, и та мимоходом прочла название.
— О, Йитс! — Она так и произнесла: «Йитс». — Конечно же, я о нем слышала. Уверена, он пишет хорошие стишки.
Она прошла уже половину лестницы, когда Эми тихо сказала ей вслед:
— Это Йейтс, мамочка, а не Йитс.
— Что-что? — обернулась к дочери Исабель, а стыд уже комом встал в горле, стеснял грудь.
— Йейтс, — повторила Эми, — ты, наверное, перепутала с Китсом, у них имена пишутся почти одинаково.
Ах, если бы дочь сказала это с язвительным презрением подростка, было бы куда легче. Но девочка говорила ласково, осторожно подбирая слова, боясь задеть, и Исабель невыносимо страдала, стоя на ступеньках в неловкой позе, да еще эта ее петля на колготках…
— Китс — англичанин, — Эми услужливо пыталась загладить ситуацию, — а Йейтс — ирландец. По телевизору рассказывали, что Китс умер совсем молодым.
— Ну да, понятно.
Стыд сжимал ее, словно слишком тесный свитер. Лицо и подмышки взмокли. Это был какой-то новый страх: ее невежество огорчает Эми!
— Как интересно, Эми, — сказала она, поднимаясь по лестнице, — мне бы хотелось побольше узнать об этом.
Всю ночь Исабель не сомкнула глаз. Много лет подряд она рисовала себе эту картину: Эми — студентка колледжа. Да не местного колледжа в Ширли-Фоллс, а настоящего — где-нибудь еще; представляла себе, как однажды осенним днем Эми выйдет из дому, прижимая учебники к темно-синему свитеру, и клетчатая юбка будет колыхаться над ее коленями. И ничего, что сейчас вокруг носятся неопрятного вида девахи в замызганных джинсах и футболках, под которыми болтаются ничем не стесненные груди. Исабель не сомневалась, что не перевелись еще милые девушки, просто созданные для студенческих кампусов: серьезные, умные, читающие Платона, и Шекспира, и Йейтса. Или Китса. Она села, взбила подушку и снова улеглась.
И ни разу, воображая Эми студенткой, Исабель и представить себе не могла того, что она осознавала теперь: ее дочь будет стыдиться своей матери. Что, гуляя по зеленым лужайкам и смеясь со своими новыми подругами-интеллектуалками, Эми не сможет сказать им: «Моя мама работает на фабрике». И не сможет пригласить подружек в гости на выходные или каникулы, и никогда не захочет поделиться с Исабель ничем из того, чему ее научат в колледже, потому что в ее глазах Исабель — провинциальная клуша, вкалывающая на фабрике в маленьком городке. Серость, к которой надо относиться деликатно-снисходительно, именно так обращалась с ней дочь прошлым вечером. Помучившись еще какое-то время, Исабель наконец смогла уснуть.
А на следующий день в обеденный перерыв, когда все работницы конторы пошли в столовую, Исабель шепнула Арлин Такер, что ее посылают в банк, а сама побежала на стоянку, наскоро застегивая пуговицы пальто на мартовском ветру, и поехала за мост в один из книжных магазинов Ширли-Фоллс. Исабель сделала это для себя. Сегодня утром мать наблюдала за тем, как Эми собирает учебники, и тут ее осенило, что она могла бы заняться самообразованием. В конце концов, читать-то она умеет! Можно читать систематически, как будто проходишь какой-нибудь курс. Почему бы и нет? Она вспомнила свою двоюродную тетю — розовощекую женщину, которая великолепно готовила. Как-то раз тетя призналась Исабель: «В том, чтобы быть хорошим поваром, нет никакого волшебства. Просто купи поваренную книгу. Умеешь читать — сумеешь и приготовить».