Он начал копать в марте, в апреле нашёл вход в обширный подвал, частично обрушенный, но очень перспективный, а в мае – восьмого, поздно вечером — к нему пришёл библиотекарь из отдалённого монастыря и сказал, что так уж и быть, за жалкие двадцать тысяч американских долларов он отдаст Анатолю то, что он, Анатоль, так настойчиво ищет. А если Анатоль не согласен, то он, библиотекарь, поступит так, как велело начальство: рукопись сожжёт, а пепел бросит в море.
С одной стороны, двадцать тысяч в шестидесятом году – это много. А для нищей Греции – феноменально много. С другой, обрывки свитков Мёртвого моря продавались бедуинами по фунту увесистых английских стерлингов за квадратный сантиметр… Анатоль, естественно, потребовал ознакомиться с предметом сделки.
Предметом сделки были три не слишком толстых тома, переплетённые в арабском стиле. Потом, при ближайшем рассмотрении, выяснилось, что старинные бесценные переплёты используются просто как папки, в которые вложены несшитые и не слишком одинаковые листки пергамента, переложенные простой тряпичной бумагой.
Почерк Анатоль узнал сразу.
Всего исписанных листков оказалось девяносто три, а двадцать тысяч долларов («мелкими бывшими в употреблении немечеными купюрами») – это было ровно то, что Анатоль мог достать из кармана и отдать, не требуя расписки. Но, как истовый новый итальянец и экс–контрабандист, он поторговался и сбил цену до восемнадцати тысяч шестисот – ровно по двести зелёных за листик. Можно сказать, даром. С другой стороны, надо было на что–то завершать и консервировать раскопки – и добираться до Рима…
В конце второй или начале третьей недели заключения вдруг прошёл слух, что из отеля начали пропадать люди. Имена не назывались, но – «да–да, такой сутулый, полулысый, датчанин, кажется, он всё в клетчатой жилетке ходил…» или «толстая, с усами, в очках – что, неужели не помните?», и тут же кто–то подхватывал, что да, помнит, но уже сколько дней не видит. Устраивали переклички, пересчёты, это было безнадёжно, никто не знал, а сколько же постояльцев числилось изначально. Администрация все обвинения отметала с порога – ей, разумеется, не верили. В общем, нарастал нормальный психоз. Стихийно образовывались делегации, депутации, кто–то писал письма в ООН, кто–то в Страсбург…
Администрация ответила усилением охраны дверей и обязательными консультациями у психологов. Психологи – все, как один, молодые индусы, — сидели в респираторах и стучали зубами. Мы их успокаивали, как могли.
Нужно было устроить «пир во время чумы», чтобы хоть как–то поставить мозги на место. Инициатива исходила от русской колонии, а если не скромничать – то от нас с Анатолем. «Пир» подразумевал не тупую пьянку с дальнейшим тупым промискуитетом, этим уже никого было не взбодрить, а полноценный карнавал в бразильском – или, на худой конец, венецианском – духе.
Почему–то понятие «пир во время чумы» постоянно трактуется негативно: вот, у всех людей беда, а они веселятся, гады. На самом деле в прежние времена это было полезнейшее со всех точек зрения мероприятие: во–первых, создавался хотя бы относительный изолят, куда путь заразе был затруднён; во–вторых, многодневная алкоголизация тоже сильно снижала риск развития инфекции (спирт – сильный антисептик, и в доантибиотиковую эру он был практически единственным средством борьбы с сепсисом: пол–литра спирта в день, и у больного есть шансы выздороветь; да, спирт внутрь, азотнокислое серебро внутривенно – и это, пожалуй, весь тогдашний арсенал); в–третьих, положительные эмоции и выплеск эндорфинов повышали иммунитет…
Немедленно создались четыре школы самбы, тут же волевым порядком заменённой на ламбаду: русская, североевропейская, южноевропейская и всего остального мира. Темой карнавала был избран Вавилон, причём не этнографической, а мифический. Фантазии было где развернуться.
Администрация от этих затей пришла на копчик, но быстро выдала требуемое: цветную бумагу и ткань, марлю, перья, клей, нитки, ножницы…
И ром. Ром был обязателен.
Первым побуждением Анатоля было самое простое: прижать рукопись к груди и не отпускать, пока торопливая дорога не приведёт его в Рим. Но он это побуждение сумел придушить. Рукопись, как и деньги, на которые она была куплена, следовало легализовать. Иначе научный мир её не примет. С другой стороны, он не мог подставить библиотекаря… К счастью, как раз накануне откопался обширный подвал. Подвал был буквально забит пустыми пифосами, горшками, кувшинами и прочей хозяйственной утварью; этакий огромный чулан, куда прячут вещи в обиходе не слишком нужные, но выбросить которые жалко; и вот в одном из больших кувшинов, горловина которого была затянута просмолённой кожей, Анатоль и обнаружил рукопись – скрученную в рулон, перевязанную шерстяной верёвкой… Всё это было сфотографировано и описано, фотографии и описания были отправлены почтой в Греческое археологическое общество и в Британский музей; кроме этого, Анатоль сделал хорошего качества фотокопии рукописи, отправил негативы и отпечатки в родной университет, в Афинский университет и двум известным эллинистам, швейцарцу и американцу; потом он обзвонил редакции нескольких афинских газет и корпункты «Рейтер» и «ТАСС» и договорился о пресс–конференции – после чего бесследно исчез. Шесть недель спустя бездыханное и обезвоженное тело его подобрали югославские пограничники; тело дрейфовало на полузатонувшей четырёхвёсельной шлюпке, прикованное к банке стальной цепочкой. В носовом герметичном объёме (благодаря которому шлюпка и держалась на плаву), до которого Анатоль не мог дотянуться, обнаружились запасы вина и еды, а также прорезиненный мешок с похищенной рукописью. Будучи помещено в более благоприятные для жизни условия и впитав различными путями требуемое количество жидкости, тело обрело речь и тут же попросило политического убежища…
Нет, он не знает, кто его похитил и с какой целью. И куда его везли. Он подозревает, что это были мафиозо, работающие на итальянское правительство. Почему он так думает? Судя по обрывкам разговоров. Но, может быть, он ошибается. Хотя показалось ему именно так. Нет, он не знает, куда делись похитители. Он спал или был в обмороке; когда пришёл в себя, в лодке никого уже не было. Наверное, неделю назад. Или больше. Сейчас трудно сказать. Да, он не хочет возвращаться в Италию, он опасается, что там ему угрожает опасность. Это связано с его профессиональной деятельностью. Совершенно верно, вот с этой самой рукописью…
Короче говоря, Анатоль сделал, кажется, всё, кроме покушения на Папу, чтобы попасть на первые полосы газет. Но газеты были полны сообщениями и спекуляциями об аннулировании Балканского соглашения, последствиях срыва Совещания глав государств в Париже, начале переговоров между Францией и Временным правительством Алжира, скором предоставлении независимости Кипру и Бельгийскому Конго, охлаждении советско–китайских отношений, военном перевороте в Турции… словом, внимание обращалось, как это водится, на мишуру, за деревьями никто не увидел леса, и можно иронизировать как угодно, но что–то странное видится в том, что ни одной строчкой нигде не было отмечено событие действительно эпохальное: находка объёмнейшей древней рукописи, проливающей новый свет на события, которые легли в основы самой нашей цивилизации.
Нигде. Ни единой строчкой.
Он прожил в Югославии восемь лет на каких–то птичьих правах, так и не получив ни политического убежища, ни даже постоянного вида на жительства. Однако его не выдворяли из страны, позволили работать, он преподавал в Сараевском университете всё те же древние языки, а в остальное время сидел и переводил, переводил, оттачивая смысл, сверяя формы и обороты, свою обретённую рукопись. Он оказался кем–то вроде временного владельца или хранителя её, Греция настаивала на возврате, Италия намекала на право изучения, Югославия отмалчивалась и ничего не предпринимала, так что Анатоль оказался крайним. Естественно, в первую очередь он озаботился новым высококлассным фотокопированием оригинала. Тем более что с фотокопиями, увеличенными в четыре раза, было куда удобнее работать. Сама же рукопись большую часть времени проводила в маленьком арендованном сейфе.
Автор – или писец? нет, скорее всё–таки автор – был чудовищно близорук или даже почти слеп. До Анатоля не сразу, но дошло, что писал он – она, разумеется, она, автор был женщиной, и звали её Дебора, что значит Пчёлка – по трафарету: шесть строчек всегда были ровны и параллельны, но следующая группа из шести могла быть немного перекошена, или они наползали на предыдущие, или отрывались от них. Наползали строчки, к сожалению, часто, буквы и слова перекрывались, и это был чертовский геморрой.
Но так или иначе, а за пять лет непрерывной работы Анатоль перевёл девяносто процентов текста; оставшиеся десять процентов были, так сказать, сомнительными местами, допускающими двоякое толкование… И ещё: он проникся убеждением, что диалект этот был редок настолько, что владел им в полной мере один человек на свете: автор рукописи. Родными языками автора были койне и арамейский, но среди говорящих на лаконском она прожила не один десяток лет, и вот в результате писала на том языке, на которым стала думать и говорить в старости. Анатоль понял это, и всё стало как–то проще.
Но так или иначе, а за пять лет непрерывной работы Анатоль перевёл девяносто процентов текста; оставшиеся десять процентов были, так сказать, сомнительными местами, допускающими двоякое толкование… И ещё: он проникся убеждением, что диалект этот был редок настолько, что владел им в полной мере один человек на свете: автор рукописи. Родными языками автора были койне и арамейский, но среди говорящих на лаконском она прожила не один десяток лет, и вот в результате писала на том языке, на которым стала думать и говорить в старости. Анатоль понял это, и всё стало как–то проще.
А потом он почувствовал, что топчется на месте. Или, как Сизиф – дотолкал камень почти до самой точки возврата. Почему–то именно этот образ овладел им. Вот сейчас он осознает, проинтуичит что–то важное, и окажется, что всё сделанное раньше – это одна большая ошибка.
Подготовка к карнавалу заняла восемь дней, а сам он длился вечер, ночь, потом перерыв на короткий сон – и снова день, вечер и ночь. К великому сожалению, мы не сделали заметок по горячим следам, понадеявшись на память и фотографии – и ошиблись. Почти все фотографии не поддаются толкованию, хотя многие из них имеют художественную ценность. Или, по крайней мере, эстетическую.
Было весело. Карнавал полностью выполнил свою миссию: смыл накопившееся напряжение. Лёгкая продолжительная отвязная пьянка хороша сама по себе, а уж с непрерывными танцами до упаду – тем более. Особенно когда танец не просто так танец, а что–то сродни научному диспуту.
Всю подготовительную неделю Анатоль, примкнувший к русской школе ламбады, вёл среди слушателей образовательную работу. Ну, что нормальный русский человек знает о Вавилоне? Что там была башня и там были блудницы. Ну, и ещё смешение языков.
Там ещё были, как выяснилось, крылатые быки; крылатые цари; великий строитель и сильный зверолов пред Господом Нимрод, внук Хама (чьё имя стало нарицательным из–за вопиющего неуважения к старшим) и правнук, соответственно, самого старика Ноя, создателя маловместительного ковчега (откуда взялась та прорва рабов, которые строили Нимроду его исполинские дворцы, науке до сих пор неизвестно); основан город был в довременную эпоху самим богом Мардуком, а потом разрушался и восстанавливался несколько раз, становясь всё краше и краше, пока не был окончательно разобран по кирпичику за триста лет до нашей эры; не исключено, что до наших дней уцелел фрагмент стены пиршественного зала, на которой пред изумлённым Балтазаром появились огненные слова: «Ты взвешен и признан очень лёгким»; где–то неподалёку от него зеленели знаменитые висячие сады красавицы Семирамиды – то, что сейчас назвали бы «альпийской горкой»: искусственные горные склоны с ручьями и причудливой формы деревьями… Великий этот город, город городов, просуществовал полторы тысячи лет как минимум (может быть, больше; и если не город как населённый пункт, то одноимённый храмовый комплекс уж точно), постоянно прорастая сквозь самого себя, погибая и обновляясь, прославляя своих богов во множестве храмов, не веря слезам, цвёл и шумел величайший мегаполис древнего мира, центр схождения дорог и культур, а над всем этим возвышался, грозя, надменный каменный фаллос с высеченным на века кодексом царя Хамураппи…
В общем, мы, русские, что называется, отожгли. У нас были и Нимрод, и Мардук с Иштар, и вождь земных царей и царь Ассаргадон, и рабыни с танцовщицами под водительством самой Семирамиды… в общем, много чего было. Главное, был энтузиазм. Мы загнали всех. Южная Европа ещё побарахталась, но тоже сдалась; остальные даже и не помышляли о каком–то соперничестве. Мы проявили великодушие и были добры к побеждённым. Хотя вполне могли бы продать их в рабство.
Чтобы побороть сомнения, Анатолю был нужен партнёр или, ещё лучше, оппонент. Но с коллегами по университету партнёрство не вытанцовывалось, не совсем понятно, почему. Наверное, Анатоль был слишком уж белой вороной даже для космо–и аполитичного Сараево. А может, специально обученные товарищи настоятельно не рекомендовали им связываться с этим подозрительным типом…
После парижских (а может, и пражских) событий шестьдесят восьмого его вежливо, в семьдесят два часа, попросили из страны. Типа, погостил – хватит. Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?
Согласно пестуемой Анатолем легенде, возвращаться в Италию было опасно. Он стремительно подал прошения в несколько консульств европейских стран; отозвались только французы, сказав: «Да!» Это было подозрительно, уж не прознали ли они о его лихих подвигах на ниве контрабанды? – но ничего не оставалось делать.
Французы о подвигах не прознали. Вздрюченные собственной «революцией», они с энтузиазмом принимали тех, кто бежал от притеснений, творимых по ту сторону «железного занавеса». Анатоль автоматически попал в притеснённые.
Сначала он преподавал в Льежском университете, потом в Марсельском – а в восемьдесят шестом перебрался в Сорбонну.
Работая в Льеже, он сумел произвести радиоуглеродный анализ пергамента. Результат поначалу обескуражил: один листок датировался вторым веком нашей эры, один – четвёртым и один – седьмым. Но физик, проводивший измерения, сказал, что ничего необычного в этом нет: если рукопись не была погребена под землёй или под слоем воды, на неё продолжало воздействовать космическое излучение – а следовательно, радиоактивный изотоп углерода продолжал образовываться; и если бы рукопись хранилась просто под открытым небом, анализ показал бы двадцатый век. В общем, считать следует по самому старому образцу и иметь в виду всё сказанное…
Анатоль полагал, что в руках у него собралось около двух третей первоначального манускрипта. Из тех листов, которые принесли Павлу Петровичу в Одессе, три относились к самому началу рукописи, перед следующими девятью нескольких листов не хватало, потом был один отдельный (как раз тот, со штемпелем), потом три десятка подряд без одного, потом шла чересполосица – несколько подряд, дальше нескольких нет, – потом четырнадцать подряд, потом большого куска нет (это, конечно, догадки, но Анатоль своей интуиции доверял) – и, наконец, шесть листов завершающих.
Тот факт, что рукопись была на пергаменте, озадачивал его. Пергамент был дорог – и, что самое скверное, мог использоваться по много раз. Именно так погибло огромное количество древних текстов… Но на этих листах прежде никто не писал: почти невозможно выскрести пергамент так, чтобы и под микроскопом не заметить следов более ранних записей. Эти листы хранились в библиотеке, в одной или в нескольких, и ни у кого из хранителей и переписчиков не поднялась рука смыть чернила. Себя Анатоль изнурял вопросами о том, правомочен ли он открывать это послание миру; он оказался вдруг, не желая того, в роли карамазовского Великого Инквизитора…
Он опубликовал в научных журналах несколько статей об особенностях одного из лаконских диалектов, бытовавших в первом веке нашей эры на острове Китира. Там он привёл ряд отрывков из манускрипта. Коллеги поздравили его с добротной работой. Потом он издал монографию по морфологии и семантике лаконского языка доаттической эры (он стал называть диалект языком и смог доказать свою правоту). Стал завкафедрой, профессором.
И — никак не мог решиться на издание перевода. Он даже никому его не показывал. Он был в ужасе от себя–молодого, от той безумной попытки привлечь к себе внимание…
Всё же нужно было что–то делать. Он не знал, откуда у него это чувство, но – как будто что–то огромное и опасное ходит кругами вокруг него, ходит кругами, пока ещё на отдалении, но не удаляясь при этом.
Чутьё. Чутьё. Бывших контрабандистов не бывает. Бывают живые и мёртвые, на свободе и в тюрьме. Анатоль был жив и на свободе. Значит – чутьё.
А потом мы убедились, что люди всё–таки действительно исчезают. Пропала та семья инопланетян. Просто не пришли на завтрак. Номер их – через один от номера Анатоля, он был единственный, с кем они более или менее общались – оказался пуст и чисто прибран.
Это были уже не шутки и не глюки. Обстановка мгновенно накалилась.
Уверения администрации в том, что дети подхватили банальную ветрянку, а потому всю семью увезли в больницу, как–то не вызывали доверия. Всё–таки ветрянку отнюдь не ветром надувает, и многие постояльцы знали это по собственному опыту. Так что враньё это – а все как–то сразу уверились, что это враньё – только подлило масла в наш тлеющий костерок.
И – полыхнуло.
Хотя нет, до того, как полыхнуть, случилось ещё вот что: трое финнов (оправдывая свою репутацию горячих парней) проделали дыру в проволочной ограде и попытались удрать; их обнаружили тут же, не успели они отойти и не двадцать шагов, и задержали с большим шумом; собственно говоря, драку затеяли учёные, но это не извиняет полицейских, которые беззастенчиво использовали своё численное и техническое превосходство.