Монаху снилось, что он раздает послушникам строительный инструмент, ведь братия своими силами реставрировала часовню в обители. И вдруг в одном из послушников он узнал брата. Тот слегка постарел, словно продолжал жить где-то рядом обычной земной жизнью.
— Братишка пожаловал! Вот так радость негаданная! — расплылся Алексий в счастливой улыбке. Отдавая Сережке мастерок и ведро, он отчетливо понял, что спит.
— Привет, хулиган! Как жизнь праведная?
— Да какая ж она праведная? Грешники мы, потому и в монастыре. Ты как? Счастлив? Нашел свой покой?
— Какой покой? Ты о чем? У меня же младший брат есть! Не было с ним никогда никакого покоя. То фломастеры утащит, то учебники казенные разрисует под хохлому, то зубы оставит на дискотеке.
Монах тепло рассмеялся:
— Серега, да брось ты! Вечно мне теперь эти фломастеры вспоминать будешь? Господь прощать велел. Слыхал об этом?
— Ему хорошо велеть! Ты у него фломастеры не таскал.
— Богохульник ты окаянный, — шутливо погрозил он Сережке кулаком.
— Он бы это так не воспринял, — предельно серьезно сказал брат.
Поняв, что тот имеет в виду, отец Алексий замер, стараясь справиться с нахлынувшим волнением.
— Да? — только и смог проговорить он.
— Точно тебе говорю. Он добрый, это правда. И с чувством юмора у него все отлично.
— Сережа, — дрожащим голосом протянул Лешка. — А ты… нет, то есть Он… Он…
— Да, Он нас любит, — помог ему брат, безошибочно услышав непроизнесенный вопрос. — Он от нас, конечно, мягко говоря, не в восторге. Не нравимся мы ему. А любить — любит.
— Не нравится? Ну, не мудрено. А что больше всего не нравится? А, братишка?
— Однако ж вопросы у тебя, отец Алексий! Это ты у Него спроси. Не понимает Он нас, вот что… Причем частенько.
— Ты что, Сереж? Как это — не понимает? Он же Создатель!
— Эх, Леха… Наверное, потому и не нравимся, что он Создатель, а понять не может.
— Серега, слушай, — вдруг заполошно затараторил монах. — Сон всего несколько секунд снится, я в любой момент проснусь. А мне очень надо… Ты пример привести можешь, как он нас не понимает, а?
— Пример, говоришь… Только учти, по своему разумению скажу. Если я помер, это еще не значит, что Божьи помыслы вижу. Пример, значит… Ну, вот ты — монах. Воин Христов, так?
Лешка поспешно кивнул.
— Должен за Божье дело бороться. Каждый день, по крупице. При любой возможности. И вокруг тебя бушует современная жизнь, где этих возможностей много, даже слишком. А ты, отец Алексий, уже пять лет сидишь за стенами монастыря, где все очень правильно и благополучно. Я, Лешка, не Господь. И уверен так же, как в том, что я не Господь, что Ему это тяжело понять. Вернее, понять-то просто… Принять тяжело.
— Так ведь… — робко попытался возразить отец Алексий, но брат перебил его:
— Ты только не думай, что я тебя обвиняю! Такая работа, что ты наедине с собой провернул, не каждому под силу. Это просто пример. Может, не очень удачный. Я знаю, что у тебя паства, что малышам слово Его несешь. Так что не принимай на свой счет, ладно?
— Ага, ладно, — торопливо ответил Лешка, собираясь тут же задать еще один вопрос.
Но брат опять перебил его:
— И вот еще что, Леха. Ты бы хоть сана своего постеснялся, что ли… Ведь стыдоба, хоть жмурься!
— Что такое? — недоуменно спросил священник.
— Да ты себя послушай, отче! Сон, мол, всего несколько секунд снится. Ты бы еще сказал, что это ученые доказали. Сколько Ему надо, столько твой сон и будет сниться. Я, мол, в любой момент могу проснуться. Когда Ему угодно будет, тогда и проснешься. Леха, ты ж священник истинный, а не служитель культа!
— Ну, я ж говорю — грешник. А ты про жизнь праведную… Истинно верую, и вера всегда со мной рядом. А должна быть внутри меня, — грустно ответил Алексей.
— Раз ты это понимаешь, значит — обязательно будет.
Монах понял, что брат собирается уходить. Бессильные слезы подобрались к горлу.
— Отец вчера елку выкинул, что с Нового года стоит, а ведь март заканчивается, — неожиданно сказал Серега.
— Обычное дело, всегда так было, — настороженно отозвался Лешка.
— И правда. Но есть нюанс. Папа чуть выпивши был. Елку прямо в помойку и выкинул. Вместе с кадкой. Кадку эту мамуля очень любила.
— Ходил на помойку-то?
— А как же! Елка на месте. Правда, без кадки.
— Чем закончилось?
— Разосрались в дым, как малые дети.
— Да помирятся, — уверенно успокоил Леха себя и брата. — Больше сорока лет вместе. И сдалась матушке это кадка, чтоб ее…
— Ладно, Лешка… Пойду я, брат. Пора уже.
— Серега!.. Приходи еще, а?..
— Приду, раз зовешь. Береги себя, отче, — с чуть заметной иронией сказал покойник, повернулся и пошел. Обыденно так, без потусторонних фокусов, будто и не умирал.
Пройдя несколько шагов, остановился, легонько шлепнув себя рукой по лбу. Весело ухмыльнувшись, возвратился к брату, который провожал его мокрыми синими глазами. Подойдя к отцу Алексию, сунул ему в руку мастерок.
— Мне он там не нужен, — сказал Серега, слегка улыбнувшись. — А инструмент-то, поди, казенный. Смотри, ведро не потеряй, простофиля… — и очень серьезно добавил: — С кадкой придумай чего-нибудь, лады? Ты ж воин Христов.
Он стал быстро удаляться, что-то бормоча себе под нос. Лешка смог разобрать только ворчливое: «Сон у него, видите ли, несколько секунд длится».
На душе у монаха вдруг стало тепло и радостно, отчего улыбка сама появилась на его спящем лице. С ней и проснулся.
ПОВЕСТВОВАНИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
Отряд опричника Орна плутал в гиблом болотистом лесу близ села Осташкова. Вотчина немца, которой он завладел лишь пару часов назад, мстила новому хозяину за пролитую кровь и посеянный ужас. Ночная темень будто сговорилась с грозой, которая щедро поливала всадников, норовя затушить спасительные факелы. Узкие, едва различимые тропинки походили одна на другую и путали их. Не раз уже казалось опричникам, что болото позади. Жаждавшие выбраться из этого проклятого леса, они пришпоривали коней, чтобы на полном скаку наткнуться на прежнюю топь. Раз за разом Орн призывал злобных духов, с которыми был накоротке, умоляя вызволить его из этой западни.
Наконец всадники увидели широкую тропу, отлично просматривающуюся в свете факелов. За ней проглядывал редкий полесок, который отделял их от поля. А уж по нему-то они выйдут к боярскому дому, где станут они гулять и куражиться, упиваясь допьяна бесовским вином — властью над людскими жизнями.
В который раз пустили они своих коней в галоп. Резво оставили позади тропу, которая на этот раз не обманула. За ней и впрямь были полесок и желанное поле. И лишь неглубокий овраг, в который оно утыкалось, отделял их от освобождения из колдовских пут осташковских болот. Презрев столь мелочное препятствие, трое самых удалых и горячих опричников, стеганув коней плеткой, ринулись вперед, чтобы перескочить овраг одним махом. Искусные всадники, они были уверены в лихом прыжке и не чуяли беды.
Зато беда чуяла их. Она притаилась на самом краю оврага, в том самом месте, где лошадь начнет прыжок, изо всех сил отталкивая ногами твердую землю. Да только если б земля была твердой… а не мокрая мягкая глина, заваленная листвой. Три лошади, неся на себе седоков, почти одновременно ударили копытами в хлипкий край оврага. От удара он обвалился, сползая вниз. А вслед за ним и жеребцы с наездниками рухнули в рукотворную яму, в очертаниях которой лишь мерещился овраг.
Удушливый смрад ударил всадникам в нос, замутняя рассудок. И то было лишь начало. В тот же миг яркая молния, прорезавшая грозовое небо от края до края, озарила общую могилу, в которую угодили опричники. Истлевшие осклизлые останки безбожников и разбойников, что свозили сюда с окрестных селений, наполняли яму почти наполовину, отчего во тьме она казалась неглубокой. Лошади, рухнувшие в адский овраг, привели в движение ужасающую массу, словно подарив ей вторую жизнь. Обезумев, скакуны яростно били ногами покойничье месиво в попытке выбраться из дьявольской западни. Потревоженные мертвецы сплетались, цепляясь друг за друга костлявыми руками, изглоданными тленом. Некоторые из них торчали из жижи почти вертикально, другие, уйдя в нее по пояс, кренились вперед, будто готовились выползти прочь из своего позорного пристанища. Сташка и Орн, которые не успели прыгнуть, в ужасе застыли недалеко от ямы, держа факелы в руках и освещая безумную картину рыжим дрожащим пламенем. От этого казалось, что покойники затеяли языческую пляску, протягивая руки к своим жертвам, чтоб утащить их прямо в ад.
Задыхаясь в смертельном смраде, Никодим, провалившийся по грудь в самом центре ямы, испустил хриплый вопль и обмяк, потеряв сознание. В беспамятстве, но еще живой, он завалился на бок. Гниющая толпа услужливо расступилась, принимая его в объятия. Емеля почти сразу нашел свою смерть, когда одна из лошадей, рвущаяся прочь из смрада, угодила ему копытом в голову. Из ямы смог выбраться лишь Митька Резвый, недаром получивший свое прозвище. Да только удалось ему это не сразу, а потому он отчетливо видел тянувшихся к нему покойников, освященных факелами и молниями. Вырвавшись из этого кошмара, он, покрытый зловонной слизью, бросился прочь без оглядки, обретя конец в трясине.
Лишь Орн и Сташка, перепуганные насмерть, смогли добраться до поля, минуя смердящую яму.
— Узрел гнев твой, Люцифер, — бормотал Орн по-немецки, когда они галопом мчались по полю. — И клянусь тотчас справить жертву, свершив обряд. Да явится мне милость твоя!
Кликнув Сташке, чтоб он остановился, опричник велел ему спешиться и сам слез с коня. Тот хоть и удивился, но повиновался приказу. Обняв его, Орн заглянул ему в глаза и молвил:
— Ты храбрый воин. И посему в болоте гиблом живот сберег вместе со мною. Будешь отныне первым воином моим и мне аки сын! И подле мя станешь жити во все лета, — громогласно прорычал Орн.
— Вовек верою служити тебе стану! — отвечал ему Сташка, не веря в свою удачу. И рухнул в ноги командиру.
Не успел он коснуться земли, как колдун уже выхватил меч из ножен. Вложив в могучий замах всю тяжесть своего тела, Орн обрушил острую сталь на шею того, кто лежал у его ног, исполненный благодарности. Ловко подхватив голову за волосы, он поднял ее, чтобы в последний раз взглянуть в еще живые Сташкины глаза. Скосив удивленный взгляд вниз и влево, словно ища свое тело, опричник пошевелил окровавленными губами, силясь что-то сказать.
Поцеловав голову в уста, Орн сказал:
— Благодарствую, добрую службу сослужил.
Залив медальон кровью, он приложил его себе ко лбу и опустился на колени, положив голову подле себя. Накрыв ее рукой, колдун принялся молиться.
Когда чернокнижник вернулся в боярский дом, там уже был порядок. Трупы убраны, кровь замыта, а от разгрома, что учинил он в поисках Сатина, не осталось и следа. Притихшие опричники смотрели на Орна со страхом и восхищением. Когда он не вернулся затемно, многие в мыслях уже похоронили его, зная о коварности местных болот. Сейчас командир стоял перед ними, словно воскресший из небытия.
— Боярин тот, собака, подле себя дружинных людей держал, — пояснил он молча собравшимся вокруг него кромешникам. — Добрая была битва! Да только я один живой. Другие на болотах сгинули. Вина тащите, вина!
Он тяжело откинулся на резном стуле, прикрыл глаза и улыбнулся. Решив завтра же искать место под мессу, остаток ночи он намеревался пить и куражиться. Когда на просторный дубовый стол принесли пищу, Орн жадно набросился на нее, но немного поев, насытился. Вспомнив про старосту, командир отдал его на истязание отряду. Прикончив большой кувшин забористой браги, он свалился спать. Всю ночь в саду боярского дома раздавались вопли старосты, с которым забавлялись мясники Орна.
На следующий день немецкий чернокнижник вступил в права хозяина Осташкова. Согнав всех крепостных, что жили в селе, басовитый пузатый опричник читал государев указ крестьянам, склонившимся до земли. Число их значительно убавилось, ведь многие сбежали сразу же, как узнали, что новый владелец — опричник, да еще из немцев. А те, кто не ушел, не знали, что отныне урожай и здоровая плодовитая скотина не так важны для нового боярина. Потому что они сами и есть урожай и скотина. И каждое полнолуние станет течь христианская кровь на медальон, что висит на шее у их нового хозяина. До полной Луны оставалось меньше недели. А вечером того же дня чуть живой Мартын уже сидел на колу посреди деревни. Орн искренне хотел позабавить своих крепостных, но лишь еще сильнее испугал их.
Полнолуние близилось. Место для мессы было выбрано по всем правилам — с помощью руки висельника. Оно находилось недалеко от боярского дома, за садом, в низине, где стояли три древних дуба. Под ними и решил Орн расположить жертвенник.
Приготовление к обряду шло полным ходом. Колдун ревниво относился к подготовке. Сам сколачивал кресты, выкрашивая их черной краской, мастерил факела, собирал и сортировал камни, которыми будут выложены символы. Сам выбирал жертву, как выбирают поросят на базаре.
За два дня до полной луны все символы были выложены, жертвенник установлен в ложбине между дубами, приготовлено место для котла. Бесовская утварь ждала своего часа. Двенадцатилетняя Аксинья, дочь стряпухи, еще не знала о своей участи. Она жила вместе с матерью в доме для слуг на боярском подворье. Опричники оставили им жизнь скорее по случайности, чем с умыслом. Теперь же Аксинью ждал жертвенник и кривой нож. Рукоятью ему служила человеческая кость, на которой была искусно вырезана голова козла.
Более всего немец опасался, что в момент черной мессы небо затянут тучи, не давая холодному лунному свету озарить лицо жертвы — это было непременным условием ритуала. Каждый день, удалившись в рощу, он молился о ясной погоде. Но утром назначенного дня небо было пасмурным, и над Осташковом пролился несмелый дождь, прибивший дорожную пыль и освеживший молодую листву. Однако к полудню развиднелось, и уж после того было ясно. Орн ликовал, предвкушая сытную кормежку для своего хозяина.
Действо началось чуть позже захода солнца. Несколько опричников из тех, кому Орн особо доверял, заняли места вокруг низины за садом, чтобы никто ненароком не потревожил их командира во время обряда. Сами они боялись даже взглянуть на происходящее. С тем, что Орн колдун, они давно смирились, хоть и были христианами. Их разбойничьим душам защита на этом свете (что Орн обещал им, покуда они будут подле него) была куда важнее, чем рай после смерти — на него они уже давно не уповали. Опричники стояли у истоков кровавых рек. А те текли по их судьбам, выбрасывая на берега памяти кости убитых и забирая новые жизни — невинных и виновных. И хотя помнили опричники о покаянии и всепрощении, но не верили, что такое может быть прощено. Страшась адовых мучений, они страстно хотели задержаться на этой земле и надеялись, что молитвы Орна продлят их скорый век еще на день, и еще на день, и еще… И потому в ту ночь, как и в другие подобные, они ревностно охраняли черную мессу немца.
А тот уже запалил факела, которые освещали пляшущим заревом перевернутые черные кресты, вкопанные в землю по кругу. Мерцающий неровный свет выхватывал из мрака белые камни, чьи холодные тела образовывали символы, знакомые лишь чернокнижникам. Костер уже лизал котел, что был подвешен на шпаге, лежащей на рогатинах. От огненных всполохов плясали тени на жертвенном камне, ожидавшем меж трех дубов свежую невинную кровь, которая должна была подарить силу обряду и мольбам колдуна, обращавшего на себя взгляд своего рогатого покровителя.
Когда вода в котле закипела, Орн, скинув с себя длинную черную накидку, что была на нем с самого рассвета, двинулся по кругу, чуть поводя плечами и издавая низкие гортанные звуки, в которых угадывалась латынь. Чуть пританцовывая, переходил от креста к кресту, дотрагиваясь до их верхушек загрубевшими от свершения бесконечных убийств и пыток пальцами. Круг за кругом ход его становился все быстрее, движения все порывистее, а клокочущие в горле звуки перерастали в пугающую песню. В ней слышались предсмертные стоны тех, кто закончил свою земную жизнь во время прошлых месс, во множестве свершенных Орном за долгие годы. Колдун словно собирал их вместе, напоминая своему черному хозяину, как много он для него сделал. Когда колдун начал шестой круг, он уже почти бежал, извиваясь всем телом, конвульсивно дергая головой и не прекращая гортанного пения, больше походящего на стоны раненого животного. Внезапно Орн рухнул на колени напротив жертвенника и замер. Через несколько мгновений, проведенных в мертвенной тишине, он рывком разогнулся, воздев руки вверх. И тогда…
Все Осташково, от боярского подворья до самой дальней трясины, накрыла волна низкого, вибрирующего звука, рожденного в черной утробе колдуна и вылетевшего из его горла.
— О-О-О-О-О-М-М-М-М-М-М! — завопил он, исторгая из себя сатанинский призыв. И тут же затих, вновь упав лицом вниз. Так лежал он довольно долго, пока новая гортанная песня, сперва еле слышная, не стала вскипать в его горле, словно пузырящееся дьявольское варево. Она клокотала, приподнимая и раскачивая тело чернокнижника. Потом вскинула его, одним махом поставив на ноги. Вновь понесся он вдоль крестов, содрогаясь в кошмарном танце, чтобы, описав шесть кругов, опять упасть ниц перед жертвенником. Когда Орн шестикратно повторил адову пляску, каждый раз изрыгая из себя вопль, приносящий кошмарные сны всем обитателям Осташкова, от младенцев до старцев, тогда, обессиленный, упал он, распластавшись на пентаграмме, выложенной из камней.
Казалось, он отдал всего себя этому страшному ритуалу. Но не прошло и нескольких минут, как он поднялся, тяжело дыша. Бормоча что-то на корявом уродливом языке, он кинулся за раскидистые кусты и тут же показался из-за них, неся на плече нечто громоздкое, завернутое в дерюгу. Его ноша тряслась, извивалась и сдавленно мычала, силясь закричать. Поднеся живой сверток к жертвенному камню, подле которого стояла глиняная плошка с измельченными травами, он бросил его на землю. Раздался приглушенный стон. Рывком сорвав ткань со связанной обнаженной Аксиньи, рот которой был туго забит кляпом, он аккуратно положил ее на жертвенный камень. Упершись лбом в край жертвенника, он принялся истово молиться, шепча заклинания, временами срываясь на короткий гортанный крик.