Горячая река - Беляев Сергей Михайлович

Сергей Беляев

Горячая река

Рассказ о далеком времени

В этом году исполняется 235 лет со дня рождения замечательного русского ученого, географа, путешественника, отца русской этнографии, друга М. В. Ломоносова — профессора Российской академии наук Степана Петровича Крашенинникова (1711—1755 гг.).

Он был первым русским ученым, всесторонне обследовавшим Камчатский полуостров. Его классическое для своего времени «Описание земли Камчатки», изданное в двух томах в 1755 году, до сих пор читается с огромным интересом. Этим произведением, где изложена история путешествия отважных русских людей, изучавших северо-восточную окраину азиатского материка, увлекались Пушкин и Горький.

Крашенинников оставил богатое наследство: в архиве Академии наук хранятся десятки его работ, дневники и письма.

I

На высоком деревянном крыльце стояли два человека. Один, в коротком овчинном тулупе, с худощавым тонким лицом, прищуриваясь из-под надвинутой пыжиковой шапки, внимательно смотрел вниз, на курные избы Большерецка, на приземистую церковку и городские дубовые ворота. Около ворот прохаживался сторожевой казак в старом малахае и лохматом треухе.

Морозило. Багровое солнце медленно ползло вдали по вершинам увалистых затуманенных холмов.

Казак похлопывал теплыми заячьими рукавицами и кричал вниз с обрыва, под которым расстилалась широкая заснеженная речная долина.

Две казачки с берестяными ведрами на тонких пружинистых коромыслах поднимались по узкой вытопке на берег. Черные полыньи клубились морозным паром.

На берегу, за тыном, окружавшим камчатский городок, дымились низкие, ушедшие в землю, юрты. Рядом с ними торчали на столбах причудливые балаганы-навесы, где под ветром качались связки мороженой рыбы. Между юрт двигались люди, прыгали черно-пестрые собаки и визжали игравшие ребятишки.

Человек смотрел вниз молча и внимательно, будто запоминая эти картины природы, городок, юрты и людей.

Полный бородатый мужчина, стоявший рядом, поправил баранью шапку и откашлялся:

— Как же решил ты, Степан Петрович? — спросил он человека.

Степан Петрович обернулся. Его острые карие глаза пытливо смотрели в лицо собеседника:

— А чем ты меня обрадуешь, друг Плишкин?

— Хвастать нечем, Степан Петрович. От здешних казаков, сам видишь, настоящей помоги нет. Чую мысли ихние. Краем уха слыхал. Толкуют: прислан де из Москвы Крашенинников со товарищи. Это про нас с тобой, да про Лепихина, да про Кобычева нашего. Приехали, мол, и сразу Крашенинников всех взбаламутил: какова земля здесь, и угодья, и что за дикие народы проживают, да нравы-обычаи тут каковы... Зачем, мол, их, москвичей, нелегкая принесла сюда, на край света?..

Крашенинников цепко ухватил Плишкина за рукав.

— Так? — крикнул он. — А сам-то ты что, Степан Иванович? Мало слыхать! Говорить надо. Надобно здешним служилым растолковать, что не край света тут, а окраина великого государства российского — полуостров Камчатка. И работа наша здесь к познанию отечества надлежит. Все мы четверо от Академии облечены доверием.

— Разумею слова твои, — почтительно ответил Плишкин.

— Если разумеешь, то слушай... Смотрел я сейчас на юрты камчадальские и вспоминал все наше путешествие. Как мы ехали из Охотска на «Фортуне», как трепала нас буря, как выбросило нас на побережье. В мемориальной тетради записано у меня, что из Москвы-то мы выехали в тысяча семьсот тридцать третьем году, в августе, а в Большерецк прибыли мы октября двадцать второго дня тысяча семьсот тридцать седьмого. Четыре года! Как время-то бежит, Плишкин! А нынче у нас уже генварь. Сидеть больше в Большерецке нам нечего.

— Что задумал ты? — спросил Плишкин.

— Надо нам изъездить вдоль и поперек эту землю камчатскую, изучить ее.

— На чем поедем? — возразил Плишкин. — Ежжалых оленей тут нету. Лошаденки слабосильны. Одни поедем — пропадем. Ведь казаки-то не поедут с нами. Ни один не поедет. Лучше и не заикаться. Ха! Им и тут тепло.

Крашенинников подвигал бровями, ответил резко:

— Думаю, что сперва следует поехать нам в местность, где Горячие ключи и где Горячая река протекает. Не так это далеко отсюда. Но расследовать надо, откуда берется кипящая вода в столь морозном климате. Многое слышал я и хочу удостовериться.

— Да как поедем-то, Степан Петрович? — воскликнул Плишкин.

Но Крашенинников не успел ответить: за тыном послышались отчаянные крики и женский визг.

— Опять жениха бьют, — усмехнулся Плишкин. — Смотри-ка...

Внизу у юрт толпа женщин колотила человека.

— Поспешим, посмотрим, — сказал Крашенинников и быстро спустился по обледенелым скользким ступеням.

II

Крашенинников и Плишкин быстро прошли через ворота. Усатый казак смеялся:

— Беспокойство от этих камчадалов! Всегда перед свадьбой драка.

Люди стояли около юрт и смотрели, как женщины набрасывались на человека. Вот он вырвался из их рук. Мужчины расступились. Человек пробежал, скрылся за балаганами, и почти тотчас упряжка в четыре собаки помчала маленькие санки вниз к реке. На санках бочком сидел тот человек и взмахивал палкой. Собачья упряжка быстро скользила по пологому насту.

Лепихин и Кобычев подошли к Крашенинникову.

— Четвертый раз бьют парня, — со смехом сказал Лепихин.

— Расскажи толком, — произнес Крашенинников. — Каждый обычай народов весьма интересует Академию. Познание обычаев важно для науки.

Лепихин развел руками:

— Смехотворный обычай. У камчадалов всегда женихов сначала бьют. Вот в той юрте живет один, прозвищем Талач, по-ихнему, а по-нашему, значит, «морской кот». Девка у него есть, дочь, зовут ее Кениль. Задумал взять ее в женки тот, кого сейчас били, сказал Талачу. Ну, у Талача сказ короткий: «Сумеешь ухватить Кениль, — твоя будет».

Крашенинников внимательно слушал.

— А порядок такой, — продолжал Лепихин. — Оденут невесту в три, а то в четыре кухлянки да сетями опутают. И положат девку на оленьих шкурах в юрте, а сами спрячутся, и лежит она там будто одна. А жених должен неприметно в юрту прокрасться, распутать невесту и все кухлянки с нее снять. А родные того и ждут. Как только тот к ней, они набрасываются и давай колотить жениха.

— Дале говори! Занятный обычай, похоже на старинное наше умыкание девушек, — сказал заинтересованный Крашенинников. — Надобно записать это в меморию. Говори дале.

— Ну, исколотят, — засмеялся Лепихин, — помешают распутать невесту, — значит, свадьбе не бывать. Значит, начинай жених сначала.

— Ну, а тут как дело?

— Тут-то так. Талач непрочь отдать свою девку. Да жена у Талача-то ведьма, простыла злая, Чакава зовут. Вот эта ведьма и не хочет отдавать Кениль за того молодца. Сегодня четвертый раз подстроила ему капкан. Рожу в кровь исцарапала.

Синеглазый Миша Кобычев ввязался в разговор:

— Уговора у них не было. Захотят выдать, небось, только для прилику запутают дочь-то...

Крашенинников и Миша пошли вдоль юрт.

— Нашел я подходящего камчадала, — говорил Миша. — Сам он из стойбища, что за Горячими ключами. Изрядный толмач. Звать его Тырылка. Вот он стоит, дожидается.

— Зови его.

Крепкий, мускулистый Тырылка, часто помаргивая острыми узкими глазами, говорил потом Крашенинникову;

— Не зови нас — камчадал, бачка. Нашему народу имя есть. Ительмен. Русское слово — житель. По-нашему — ительмен.

Поздно вечером Крашенинников при свете двух плошек — эек, со светильнями из моха, потрескивавшими в нерпичьем жиру, писал в свою тетрадь-меморию:

«Один я поеду в первое путешествие по Камчатке, на собаках поеду, прямо на восток. Сученки собачьи тут худеньки, а в езде норовисты и быстры. Довезут до Горячих ключей, и то на первый раз ладно. Посмотрю, что такое за Горячая река. Своих троих оставлю здесь, в Большерецке. Им и тут работы хватит. А если опасно, то один я пропаду, а они живы останутся».

Скрипит гусиное перо по шершавой толстой бумаге. Храпит Плишкин на теплых полатях. Шуршат тараканы, и заунывный ветер тонко посвистывает за стенами избы. В щель под порогом тянет неприятным холодом и запахом прелой рыбы.

За стеной прогорланил петух. А Степан Петрович все писал, склонившись над столом.

III

К Горячим ключам Крашенинников тронулся 17 января 1738 года. Провожал его весь Большерецк. Ительмены и казаки помогали укладывать и увязывать поклажу на санки. Тырылка осматривал снаряжение, прикрикивал на собак, суетился, говорил Крашенинникову:

— Гляди, бачка. Ай, хороши собаки! Ай, жирные собаки! Летом бегали в тундру, мышей копали, мышей жрали много. К рекам бегали, рыбу лапами ловили, как медведи. Ух, сильные собаки! Довезут до Горячей реки. Это я, твой верный харо[1], говорю верно, бачка.

За последние недели Крашенинников успел выучиться немного говорить по-ительменски и теперь спросил Тырылку:

— Хороши ли шежхед?[2]

Тырылка радостно засуетился:

— Э, э... Наш шежхед на костяных полозьях. Из моржовых ребер полозья. Нарты побегут скоро, скоро! Сам злой Пиллячуч не догонит...

Один из ительменов, сопровождавших Крашенинникова, должен был идти по целинному снегу впереди собак и прокладывать дорогу.

Румянолицый бородатый человек бросил ему какое-то замечание.

— Что он сказал? — спросил Крашенинников Тырылку.

— Уминать снег крепче, Галач сказал. Садись, бачка...

Кто считал версты и расстояния в этом далеком краю, в заснеженных просторах, освещенных низким багровым солнцем?

IV

Нестерпимо блестят искристые льды. На лицо Крашенинникова опущена частая черная сетка из конского волоса. Она предохраняет глаза от нестерпимого блеска снега. Видит Крашенинников сквозь сетку, как движется впереди саней ительмен. На ногах у него широкие «дайки», похожие на решета из гнутого дерева, обтянутые оленьими шкурами. Быстро скользят по твердому снегу легкие санки. Тянут их четыре собаки в упряжке. Рядом на лыжах бежит Тырылка, переговариваясь с худым длинноногим ительменом, который правит передней упряжкой. Это Кашак, собачий кучер, каюр. Он машет кривой палкой — ошталом, свистит, кричит на собак:

— Дуклык... дуклык... (Вперед!..) Уга!.. (Влево!..) Хна!.. (Направо!..) — И собаки точно выполняют команду.

Езда убаюкивает. Дремлет Крашенинников. Откуда-то выплывает величавая родная Москва... Бежит по холоду ученик Славяно-греко-латинской академии, что за иконой Спаса, на Никольской, спешит тот ученик, Степа Крашенинников, на Красную площадь разменять алтын жалованья, купить на полденежки кружку горячего сбитня. Шумит, горланит застроенная лавками площадь. Озорник ножку подставил Степану. Со всего размаху падает мальчик лицом в московский снежный сугроб.

Лицом в камчатский снег упал Крашенинников. Слетела волосяная сетка. Набился жухлый снег в нос, в рот, за ворот кухлянки.

— Шалк! шалк! — неистово вопят каюр и подводчик. — Назад! назад!

Тырылка поднял Крашенинникова:

— Руки-ноги не ломал, бачка? Лыжи надевай... Собак лови... Амэй!.. (Ну-ка!..)

Подводчик сидел на снегу, протяжно выл стонущим тонким голосом, показывал себе на ноги.

Ительмены поймали собак, подманив строптивых кусками сушеной рыбы, стали разматывать спутавшиеся ремни упряжек. Сообразил Крашенинников, что собаки раскатили сани на косогоре, сшибли подводчика.

Сидел Тырылка на корточках, мотал головой:

— Худа-беда, бачка. Кашак ногу попортил.

— Э, э... (Да, да...) — жалобно стонал подводчик.

Крашенинников смотрел на дальний густой кедровник, на спускающуюся вниз равнину...

— За лесом река Авач? — спросил он Тырылку.

— Э, крошчу...[3] Там Паратун — острожец. Ночевать в лесу надо. Завтра в острожце будем.

Думал Крашенинников:

«Что делать с Кашаком? Не бросать же его, замерзнет...»

Собаки неистово залаяли.

— Гет! — крикнул на них Тырылка, и собаки, поджав хвосты, умолкли. Люди прислушались. Морозная поземка ясно донесла до них характерный шорох.

«Жич-жвых... Жич-жвых...» — пели лыжи.

Молодой охотник с притороченными к поясу двумя зайцами быстро спустился с косогора. Уткнул копье в снег, застопорил, остановился. Крашенинников встретился взором своим с изумрудными глазами охотника и подумал:

«Какой красивый! Только лицо его почему-то поцарапано. А наконечник копья не железный, а из острого камня».

Крашенинников все более убеждался, что ительменам железо неведомо. Он не видел здесь ни одного железного изделия.

— Кто этот человек, Тырылка?

Толмач улыбнулся:

— Это Апчи. Ты его видел. Это он хотел Кениль распутать.

-— AI Жених. Скажи ему, Тырылка, чтоб помог нам. А я за это помогу ему.

Охотник внимательно выслушал Тырылку. По молодому лицу пробежала тень, и он заговорил.

— Апчи поможет старому Кашаку, — переводил толмач. — Апчи не хочет помощи от огненного человека. Знает он, что у тебя есть трубка, из которой ты выбрасываешь огонь и смерть. Апчи привык преследовать лису и росомаху. Он умеет ставить силки и капканы. Он сильный и будет владеть добычей, которую хочет.

— Скажи ему, пусть Апчи делает так, как самый сильный охотник, — рассмеялся Крашенинников и увидел, что в ответ улыбнулись изумрудные блестящие глаза.

Ночью, когда с неба смотрела ущербная горбатая луна, а люди жались ближе к огню, Кашак уже не стонал. Апчи укутал его ноги волчьей шкурой, пробормотал несколько слов.

— Кашак завтра будет ходить на «лапках», говорит Апчи, — перевел Тырылка.

— Ну, вот и ладно, — обрадовался Крашенинников. Он устал, ему хотелось спать. Лениво жевал он камчатский хлеб охотников — сухую икру, набитую в рыбьи пузыри. Разогрев снег в плошке, путешественники пили теплую, кисловатую воду, пахнущую хвоей и грибами.

Собаки привычно улеглись около Крашенинникова, мирно поворчали, свернулись, уткнув красноносые морды в мохнатые сивые лапы. От собак и от костра тянуло приятным теплом...

Апчи задумчиво смотрел на синеватые огоньки костра и тихо пел.

Ительмены слушали, недвижные, как изваяния.

— Что он поет?

— Запомнить хочешь, бачка? Слушай, вот что он поет:

— Скажи, Тырылка, охотнику, что песня его хорошая. Я сейчас запишу ее, и в Москве узнают эту песню...

Крашенинников достал из походного рундучка бумагу и толстый свинцовый карандаш. Пальцы немели от холода, но молодому ученому хотелось записать наивную песню, звучавшую в густом кедровом лесу под зыбким лунным светом...

V

Горячих ключей Крашенинников достиг в конце месяца. Теперь он не расставался с Апчи и Тырылкой. Они стали его преданными друзьями.

— Гляди, студенталь!..

Долинка перед Крашенинниковым курилась теплым паром. Он нежно таял. Но когда с холма навевал злой ветряк, теплые капли брызгали в лицо людям. Фонтаны горячей воды взметывались вверх из расщелин меж серых камней. Потом вода расплывалась дымящимися лужицами, пробивалась струями. Они сливались в ручьи, терялись в болотных трясинах, снова появлялись. Вдали синела речная гладь.

Вот маленькое озерцо вспучилось, и внезапно столб кипящей воды вырвался из недр с гулом и звоном. Гигантским грибом на вершине столба выросла шапка пара, и тотчас же все обрушилось вниз. Волны хлынули из озерца. Тырылка в страхе отскочил. А Крашенинников дрожащими руками всунул в озерцо термометр.

— Восемьдесят четыре... Тридцатью градусами больше... — бормотал Крашенинников. На листах тетради он отмечал температуру камчатских гейзеров.

...Потом они сидели на берегу Горячей реки, варили свежую рыбу. Ели ее вместе со сладкой травой, взятой из Большерецка.

— Апчи говорит тебе, студенталь. Реку эту зовем мы река Большие Звезды. Темной ночью, когда месяц Балатул возвещает начало тепла, пойди на крутой берег, погляди в воду. Увидишь там Большие Звезды. Нет холода в этой реке. Мороз останавливается вдали от ее берегов бессильный, как старик. Рыба здесь плещется, словно всегда месяц Голубых Цветов...

Записывает в меморию Крашенинников эти слова, говорит, не поднимая глаз от тетради:

— Апчи и ты, Тырылка, не хочу звать вас «хоро». Не слуги вы мне, а помощники. Если Апчи знает, почему здесь горячие ключи, пусть скажет он, самый сильный охотник.

Апчи отвечает медленно, нараспев. Тырылка покачивает в такт головой, переводит:

— Смотри, студенталь, на лес. Там деревья. Ты знаешь, как их имя. Дух Пиллячуч летает там на черных куропатках. По снегу он мчится на лисицах. Каждый может видеть их следы. Только Коач — солнце — может прогнать Пиллячуча. Но этот дух отнял у солнца его сестру — прекрасную Билючей. Когда летом дождь выпадет, Билючей по всему небу раскинет свою кухлянку из раскрашенных шкур росомахи. Потом опять пойдет к Пиллячучу в подземную пещеру. Он там ловит китов в большом море. Много наловит китов, возвращается в юрту. Наденет на каждый палец по киту. Билючей разведет огонь...