курицу испортить, хотя ее в принципе испортить невозможно. Я поспрашиваю, а ты отвечай.
— Отвечу, если мне будет, что ответить.
— Не боишься откровенничать? Я вот всегда боюсь.
— Отбоялся. Откровенность откровенности рознь.
— Тогда давай попробуем. Поговорим с тобой как друзья. Я твой друг, Гера. У нас с тобой будет дружеская беседа.
— Вообще-то, я с бабами не дружу.
Алёна смеется.
— А придется подружиться со мной на один день.
— Только на один. А потом ну тебя нахрен.
— И не забывай, я обо всем буду судить исключительно с твоих слов. И вся моя объективность только для тебя.
Шаурина глубоко вбирает в себя воздух, раздумывая над вопросами.
Гера ждет, что она начнет спрашивать про само изнасилование, про поведение Рады, но Алёна этим не интересуется.
Пока интересуется. Алёна спрашивает о том, что на первый взгляд, вообще не имеет никакого отношения к поводу, который
привел Гергердта сегодня в этот дом.
— Как вы познакомились?
Гера не понимает, зачем ей это знать, но отвечает. Значит, надо. Алёна не будет интересоваться такими вещами из
любопытства. Алёна вообще не любопытная, она из тех немногих, кто предпочитает никому в душу не лезть.
— Я три года жил в приемной семье. С девяти до двенадцати лет. Она жила в соседней квартире.
— Вы поддерживали связь? Общались?
— Нет. Встретились месяц назад… и связь началась, — с ухмылкой заканчивает он.
— Ты знаешь ее родителей? Какие они?
— Подонки. Идеальные, воспитанные, умные, образованные. Все красиво у них, все по порядку. Дочь у них принцесса, у
принцессы должно быть все самое лучшее. Подонки.
— Почему подонки? Они же умные, воспитанные, образованные.
— Потому что красиво они умеют жить только в своей красивой жизни, ребенка из дерьма вытащить у них силенок не
хватает, бояться замараться. Пока она в этом дерьме захлебывается, они докторские пишут. И очень переживают, что дочь
бросила аспирантуру.
— Как ты ее называешь? Ну, есть у нее какое-нибудь прозвище. Вот меня Ваня Доктором зовет. Или Муркой. Как ты ее
называешь?
— Мармеладка, — признается Гера.
— Почему? Вкусная она для тебя, сладкая? — улыбается Шаурина.
— Да. Так бы и сожрал, — тоже улыбается, но не радостно, не расслабленно.
Шаурина задает много вопросов. То с одной стороны подлезет, то с другой. Как начались их с Радой отношения, когда был
первый секс. И про само изнасилование спрашивает. Как и когда это произошло, пыталась ли Рада покончить жизнь
самоубийством, обращалась ли Рада к психологу.
Гергердт рассказывает все, что знает. На вопросы, на которые может ответить, отвечает. Пока они в своей беседе
добираются до самого болезненного момента, он на самом деле опустошает тарелку и берется за кофе.
Алёна убирает грязную посуду и вновь садится на место.
— Я не буду тебе рассказывать про синдром травмы изнасилования. Скажу только: не существует неуместной реакции на
изнасилование. Сейчас ее поведенческие реакции — физические, эмоциональные — относятся к форме
посттравматического стрессового расстройства. Они развились вследствие столкновения с угрожающим жизни событием,
понимаешь? Все ее реакции — уместны. Но здоровому человеку этого не понять. Здоровому человеку ее не понять. Она
пять лет с этим живет, там все запущенно. Я сейчас, наверное, неправильно скажу. Непрофессионально. Травма есть
травма… Но… Групповое изнасилование – это намного страшнее, чем просто изнасилование. Не могу даже сказать тебе,
насколько страшнее.
— Записал, — спокойно говорит он.
— Ты не знаешь, у нее много было сексуальных партнеров после изнасилования?
— Не много.
— Ну, значит у нас первый случай.
— Какой – первый?
— Бывает, что пострадавшие начинают вступать в многочисленные сексуальные связи, зачастую с малознакомыми или
незнакомыми людьми. Так они стремятся обрести способность получать удовольствие от секса. Пытаются вернуть себе
ощущение контроля над своим телом и сексуальностью. Я думаю, что наш случай – первый, когда жертва испытывает страх
перед сексом. Мармеладка твоя не может получать удовольствие от того, что принесло ей столько боли. Секс для нее –
оружие для уничтожения, а не удовольствие. Иногда сексуальный акт даже может запустить флешбэк.
— Она говорит, что ей нравится спать со мной.
— Она не врет. Она же хочет жить нормальной жизнью, только не может. Она выбирает себе партнеров, живет половой
жизнью, заново воспроизводит ситуацию, повлекшую травму. Для того, чтобы выйти из нее с другим исходом. С
удовольствием. Но она не может.
— Я так думаю, что и другой исход, и флешбэк у нас уже были. Она наутро пила транквилизаторы.
— Она после этого тебе все рассказала?
— Да.
Алёна долго смотрит на него и молчит. Кусает губы, точно не решается говорить то, что должна сейчас сказать.
— Она все еще жертва изнасилования, а не пережившая. И если она не хочет жить, как ты рассказывал, значит можно
говорить о суицидальном синдроме. Тот случай, когда жертва ищет освобождения. Сама убиться не может, но
бессознательно ищет ситуации с угрозой для жизни. Она ищет того, кто поможет ей освободиться. Добьет ее. Угробит. Она
сама не может, ей нужно, чтобы ее довели до этого. Ей еще чуть-чуть не хватает, чтобы вскрыть себе вены.
— Теперь она будет искать ту самую суицидальную ситуацию?
Они так и говорят про Дружинину: «она». Артём ни разу не назвал ее имени, Алёна не спрашивала. Они говорят о ней, как о
какой-то безликой жертве. Гергердту так легче, а Алена… наверное, просто ничему не удивляется и играет по его
правилам. Или по своим.
— А она ее уже нашла, — звучит, как гром среди ясного неба.
Гера молчит и ждет объяснений. И он их, конечно, получает.
— Это ты, — четко и внушительно говорит Алёна. — Ты, Гера. Ты – ее суицидальная ситуация. Отношения с тобой –
суицидальная ситуация. Для хорошей девочки отношения с тобой – это самоубийство чистой воды. Твоей девочке только и
не хватает, чтобы друг детства, единственное хорошее и светлое, что осталось в ее жизни, мальчик Гера, теперь мужчина, с
которым она спит, пару разиков размазал ее как следует. Растоптал и уничтожил остатки ее личности. Тогда она точно пойдет
и повесится. А ты можешь, Гера. Мы знаем. Ты уже далеко не безобидный мальчик из детства, который кормил ее ирисками.
Ты кому угодно мозги угробишь.
— Я могу, — мрачно усмехается Гергердт. Это все, что он говорит на ее слова.
— Фильтруй, Артём. Не бери во внимание что-то одно. Так нельзя. Это как сахар – по крупинкам. Да, она пришла к тебе, что-
то ее толкнуло. Но ты же ей нравишься, это очень важно. Собирай ее, Гера. Она тоже, как сахар, вся по крупицам, по частям
рассыпалась. — Алёна кидает на стол горсть сахара, тот рассыпается по поверхности блестящей крошкой. — Сделай из нее
тесто, глину, слепи. Она сильная, хорошая девочка, она молодец. Была бы слабой, давно бы убилась уже. Но она все еще
«жертва», а должна стать «пережившей». Она переживет, когда вина и стыд исчезнут, когда воспоминания перестанут
преследовать и влиять на ее жизнь, когда произошедшая трагедия перестанет быть центром ее жизни. Надо восстановить ту
часть личности, которая была заменена травматическими симптомами, чтобы она вновь почувствовала себя самой собой.
Стала «самой собой».
Гера стискивает голову руками. Опускает лоб, прикрыв глаза. Его ресницы дрожат — так сильно сжимает он веки, каменно
застыв на несколько минут.
— Я всю жизнь только разрушал. — Расцепляет пальцы и кладет ладони на колени. — Только разрушал, убивал людей. И
никому не помогал.
— Тогда отпусти. И пусть ее угробит кто-нибудь другой. Она все равно найдет того, кто ее угробит. Процесс саморазрушения
запущен. И если до этого времени он еще тлел, то теперь будет гореть адским огнем.
Он качает головой. Отнекивается.
— Тогда спасай ее. От себя самого. — «И себя заодно спасай», — добавляет мысленно. — Ее разорвали на куски. Ее
внутреннее «я» разорвали. А собрать некому. Ты же сам сказал мне, что некому.
— Некому. Только я вот не пойму, почему так. Они же семья. Настоящая. Папа, мама. Они же семья, — непонимающе
повторяет он. — Знаю я, когда твое «я» на куски раздирают. Но я из своего горя вырос, у меня время было. Целая жизнь. А
у нее нет времени. — Тут он улыбается какой-то звериной улыбкой. Дикой: — Знаешь, каково узнать, что тебя на помойке
нашли? Это не шутка, не фигура речи. Правда. Вот так… как котенка бездомного, собачонка — на помойке. Ни фамилии, ни
имени, ни отчества… Ничего своего нет. Фамилия мне досталась от врача, который реанимировал; отчество – от
имени, ни отчества… Ничего своего нет. Фамилия мне досталась от врача, который реанимировал; отчество – от
участкового; имя – от водителя скорой помощи. Ничего своего. Человек из ниоткуда. Дети все бездомные, детдомовские за
своих родителей держатся, любых, хоть наркоманов, хоть алкоголиков. Они не дураки, не наивные, им надо. Так надо. Потому
что корни. Корни всем нужны… знать, откуда ты… как человек без корней? Дерево же не будет жить без корней, так и
человек. А у меня их нет, представь. Вот за что держатся? Ничего нет. Ничего! День рождения свой не праздную, хрен знает,
в какой день я родился. Записали, как записали. Не крещенный и креститься не буду, а вдруг я мусульманином должен быть.
Глупости, думаешь, да? Не глупости. Не глупости. Суки, хоть бы бумажку положили, имя написали. Имя, фамилия, день
рождения. Я же жил у них какое-то время. Как-то же меня называли? Как? Или вообще не называли? Суки, день рождения бы
написали… Не за что держаться. Ничего нет, даже дня рождения. Только за воздух и держаться – зубами. За амбиции свои
держаться. Больше не за что! А теперь день рождения у меня тринадцатого августа и по гороскопу я Лев.
Сейчас Гергердт говорит об этом не то что спокойно, но не особо волнуясь. Пересказывает. Ничего не чувствует. Хотя…
Что-то чувствует, но не так, как тогда, когда узнал все про себя. Тогда голова кружилась. Ломалось все внутри. Все
сломалось.
Дети любят свои дни рождения. Праздник это. Подарков ждут. Некоторые знаю время, когда родились. Кричат: «Семь
часов! Я родился!» Кто в семь, кто в двенадцать, а кто в половину пятого. Радости-то сколько! А он не знал. Нет у него этого
дня. Когда кричать, когда радоваться? Где оно – начало? Когда – его начало?
Собакам бездомным и то легче. Им незачем знать свои корни. Они же животные. Да и то, у некоторых родословная
почище человеческой. И даже паспорт. А он же человек, не собака какая-то!
— Артём, так, может, покреститься… С чего-то надо начинать. Ну, корни-то… Верить…
— Кому верить? — засмеялся он жутким холодным смехом. — Где ваш Бог был, когда мамка моя умирала? Когда Кучка
меня в детдом вернул? Ваш Бог в отпуске был, когда мою девочку какие-то пид*расы на куски рвали. А за что? Все по
заслугам? За какие заслуги ее так? Она малявкой, как принцесска была… платья, шляпки, розочки… косы вот такие, вот
такие до ж*пы косы, — показал пальцами толщину косы, — что она кому сделала? Ириски жрала, потому что они зубы
портят? Ох*еть как согрешила! В библиотеке сидела, книжки читала. Ребенка убили. Она жить не хочет, где мне для нее
теперь Бога взять? В рот я… вашего Бога. Есть бабло и будет справедливость, нет бабла – ничего не будет. Я по головам
шел, я на всех срал. Наркотой торговал, чем только не торговал. Людей убивал. Всех и всё продавал. Мне деньги нужны
были. И видишь, сижу перед тобой живой-здоровый. И не за что меня поймать. Никто не поймал. И не говори мне, что не все
можно купить за деньги. Да, может и не все. Но очень много. А я все и не пытаюсь, а только то, что мне нужно. Я говорю, что
знаю. Что прожил-пережил, то и говорю. Лично твои ценности не трогаю. На них не покушаюсь. Я тебе ничего не доказываю.
Но точно знаю, когда жрать нечего, никакие ценности не работают. Не помогут. Ты ими не нажрешься. Будешь пряник в
салфетку заворачивать и есть вместе с салфеткой, чтобы сытнее было. Будет справедливость, будет. Если есть бабло.
Справедливость ваша только за деньги покупается.
Алёна слушает, чувствуя, как мурашки стягивают плечи. Его манера речи просто разрушительна для сознания. Вроде и
монотонно говорит, гулко, в одном ритме. Но так согласные выделяет, точно разум в стальных тисках держит, заставляя
концентрироваться на словах. Захочешь – не оторвешься.
Гергердт мелко дрожит. Но не от нервов, переживаний. Нетерпеливостью дрожит. Едва сдерживаемой яростью,
разрушительной энергией. Как вулкан. Земля уже ходуном ходит, и вот-вот польется лава. Для Гергердта, с его
темпераментом, такие разговоры убийственны. Ведь промедление смерти подобно. Гера никогда не терпит с исполнением
своего решения, а тут приходится.
Хочется передернуться и сбросить все, но она сдерживается. Это будет слишком заметное движение, Артём не должен
этого видеть. От его взгляда все внутри леденеет. Виски стискивает тупая боль. Какой тяжелый он… Но за этим и пришел,
пусть выговорится.
Гера опускает глаза, долго изучает свои руки. А когда вновь смотрит на Алёну, у нее сводит шею. От напряжения. Надо
отпустить хоть чуть-чуть, они же еще не договорили.
Медленно выдыхает.
— Гера, там все плохо. Такой, как раньше, она никогда не будет.
— А я не знаю, какая она была раньше. Меня она сейчас устраивает. Кайфую от нее такой, а остальное мелочи.
— Мелочи? Тебе и не представить, какая это травма для женщины. Легко не будет. Не страшно тебе? Не боишься в это
лезть?
— Мне? Страшно? Смеешься, — холодно улыбается он. — Я свое отбоялся. Мне ничего не страшно. Я за два месяца людей
до самоубийства доводил, что я одну самоубийцу не вытащу? Доводил я людей. Знаю, как довести. Потому что у каждого
есть слабое место. Только его нужно найти. А потом бьешь, бьешь, бьешь... Вытащу. Пять месяцев у меня. За волосы, если
понадобится. Того, чего другие боятся или стесняются, я не боюсь. Меня ничем не смутить. Я изнанку жизни не просто видел,
я ее руками трогал. Я не страдаю вашими комплексами и сомнениями. Ничем не страдаю и дерьма не боюсь. Хотя чистоту
уважаю. Вот ее жених постеснялся, видишь. Ему надо, чтобы стерильно все и красиво было. Весь из себя порядочный,
прилизанный, и мораль не помогла. Бросил девочку. Не пережила его цельная сознательная натура такого происшествия,
побоялся, что замарается. Где его ценности? Вот так-то. Не помогла мораль. А у меня нет морали. Ничего нет. У меня
только мои желания. Хочу делаю, хочу не делаю. Все свободны. Что хочу — то получаю. Говоришь, хочет она, чтобы я ее
добил? За этим пришла? Ну так, любую другую я бы добил. Мне не жалко. А ее не хочу. Вот другую – запросто. Угроблю, если
так надо. Потому что мне на всех пох-рен. Никого не жалко, а ее жалко. Не должно быть с ней такого, не заслужила. Не боюсь
я, — улыбается, будто не зубы обнажает, а клыки, — это тебе нужно бояться. Ты же психолог — вот и бойся. У тебя каждое
слово на вес золота. А я не психолог, не психотерапевт, не Бог. Мужик я. И у Мармеладки моей проблемы. Обидел ее кто-то.
И мне это не нравится.
Алёна тихо переводит дыхание.
— Это хорошо, что тебе ее жалко. Жалость – человеческое чувство. Очень хорошо, что ты это испытываешь.
— Наверное. Если она перестанет меня боятся, больше никого в жизни бояться не будет.
— Вытащишь ее, потом что?
— А потом, — помедлил он с ответом, — потом отпущу ее. Потом она заживет нормальной жизнью. Перестанет спать с
женатыми мудаками. Будет жить жизнью, которой должна жить хорошая девочка. Переживет все, забудет, выйдет замуж за
интеллигента и родит интеллигента. Как всегда мечтала.
— Как ее зовут? — только теперь спрашивает Алёна.
— Рада.
— Красивое имя.
— Она и сама красивая.
— Да?
— Да. Шикарная. Роскошная. Идеальная. Очень следит за собой. Спортзал, салон красоты. Все как надо. С виду никогда не
скажешь, что с ней произошло что-то подобное.
— Все правильно, — кивает Шаурина. — Замарали твою хорошую девочку, надругались. Вот и чистится, отмывается. Чтобы
идеально все было, безупречно. До сих пор отмывается.
— Она юбки не носит. А я хочу, чтобы носила.
— Наверное, тогда в юбке была.
— Целоваться не любит.
— Спроси ее. Может, насильники ее целовали? Это очень важно.
— Она многого не помнит.
— Да, — тихо подтверждает Алёна. — Крайняя степень шока. Если акт насилия был особенно жестоким, психика частично или
полностью блокирует воспоминания. Но это не спасает от разрушения и всех последствий.
— Нужно, чтобы она все вспомнила?
— Я не могу тебе этого сказать. Это должен решать ее психолог. Все очень индивидуально. С каждой жертвой своя
методика. Очень индивидуально. Но к психологу она не пойдет.
— Почему?
— Она уже ходила. Но цикл прервался. Ей не стало лучше. Она теперь не поверит и не пойдет.
— Что? — спрашивает Артём, замечая что-то странное в ее взгляде.
— Вот ты пришел, потому что веришь мне. Думаешь, что я дам тебе ответы на твои вопросы. Дам готовое решение. А я
ведь так тебе ничего не сказала. Ничего конкретного.
Да, она не сказала ему ничего конкретного, но все ответы у него уже есть.
— Страшная ты женщина, Алёна Шаурина. Я такого никому не рассказывал. Про себя. Как Шаур с тобой живет?