— Ты первый.
— Давай.
На его раскрытую ладонь она кладет свой сжатый кулак. Аккуратно разжимает пальцы, так боясь смахнуть неровным
движением то, что положила Гере в руку.
Два обручальных кольца. Два тонких золотых ободка.
— Ты первый, — снова шепчет.
Он легко надевает обручальное кольцо на ее правый безымянный палец.
Дружинина вздыхает: вот бы ей столько сноровки. У нее начинают дрожать руки, больше всего на свете она боится выронить
его кольцо. Это же плохая примета. Ну и пусть все сейчас не по-настоящему. У нее именно сейчас все по-настоящему. Для
нее это никакая не шутка.
— Не надо мне свадебного платья. Я ни за что на свете не надену свадебное платье. У меня все это было до… было…
Платье в шкафу висело. Красивое, дорогущее. И чулки, и подвязки... Я лучше замуж голая выйду, но свадебное платье я не
надену никогда.
Надевает кольцо ему на палец и вздрагивает. И сама себе не верит, что сделала это.
— Радужно как, у нас сейчас будет первый женатый секс. У меня от кольца аж рука отнялась, чего делать-то?
Его слова встряхивают Раду, она передергивает плечами, словно сбрасывая с себя все последнее и ненужное. Все
последнее, что сковывало.
— Любить, Гера, — кладет его правую руку себе на грудь, — любить меня долго, медленно и нежно. Я соскучилась.
У нее есть что сказать ему. Еще так много не сказано. И у него тоже — видно по глазам, — хотя Артём, как всегда,
прикрывается шуточками. И пусть шутит, ухмыляется. Не надо, чтобы он вдруг заговорил о чем-то другом. Между ними
никогда не было громких высокопарных слов. Они и сейчас не нужны. Она почти голая, он еще одет, но обнаженность в
чувствах с душой нараспашку — у обоих. Теперь не спугнуть бы это дрожащее и хрупкое ощущение. Это бесконечно важное
тонкое чувство запредельного откровения.
Артём берет в ладони ее лицо, мягко целует, съедая с губ остатки помады.
Долго целует, ласкает и посасывает язык, задыхаясь от ее вкуса, от нежности и возбуждения. Не представляет, как сможет
стараться в медленных ласках, как сдержит свой бешеный голод. Каждое прикосновение к ней бьет по нервам, и по телу бьет
будто током.
Взмок в рубашке, оторвал от Радки руки, чтобы самому раздеться.
Трещат швы на его одежде, трещит по швам его терпение, когда смотрит, что Рада, оставаясь на диване, привстает на
колени и снимает трусики.
— Долго, медленно и нежно не получится. Это надо дома, в кровати. Или не в кровати, но дома. Все знают, что я здесь.
Затрахают сейчас проблемами… будут звонки бесконечные.
Дружининой удается лишь усмехнуться. Ей точно сейчас плевать на все. Дверь в кабинет заперта, и плевать на все. Пусть
звонят, стучатся…
— Но до дома я точно не доживу… — сипло выдает он и укладывает ее на диван.
Накрывает своим телом. Она с готовностью обнимает его за плечи. Улыбается тщательности, аккуратности, с которой он
ласкает ее. Целует и нежничает. Гладит, дразнит языком и руками.
В таком тесном доверчивом сплетении нет и места страстной грубости. И даже собственная нетерпеливость
переплавляется во что-то иное. Он чувствует: она горит под ним. Привычно и благодарно расцветает в своем желании,
становится нетерпеливой и порывистой, срываясь то в стоны, то в рваные вздохи. Она раскрывается, требует и начинает
управлять им, сама того не понимая. Покусывает, царапает, вонзается в него ногтями.
Он знает каждое ее движение, каждый вдох. Стон и полустон. Всхлип, вскрик. Оборванное дыхание, когда он гладит рукой
между ее ног, мучительно нежно проводя по чувственной грани сумасшедшего экстаза.
Нет более опьяняющего чувства, чем влага своей женщины на собственных пальцах. Тогда и сам пропитываешься ее
желанием. Сгораешь и сходишь с ума вместе с ней. Слышишь и видишь ее удовольствие. Чувствуешь, как напрягаются ее
живот и поясница. Читаешь ее по дрожи тела и испарине. По запаху кожи и духов, который вдруг становится острее. Читаешь
ее по рукам, которые отчаянно цепляются за плечи, словно пытаясь удержаться от падения.
Так всегда. Когда она вот-вот получит разрядку, она стремиться к нему сильнее. Хватается за него, держится. Сейчас
впивается в его губы. Прикусывает, разлетаясь в удовольствии. Стонет в рот.
Он не ждет, пока Раду отпустят последние судороги, берет ее за бедра, глубоко входит в нее, прижимается, трется об нее,
заставляя гореть в точке соприкосновения. Она все еще выгибается дугой, оставаясь без дыхания. Он двигается, не давая
успокоиться, она узкая, еще судорожно сжатая после первого оргазма, и ему божественно хорошо в ней. С ней.
После этого двухнедельного расставания Рада по-особенному томная и женственная. И чуть сдержанная, потому что они не
дома. Но ей, определенно, нравится, что иногда им приходится затихнуть на пару минут, чтобы пропустить чьи-то шаги или
стук в дверь. Притихнуть и целоваться как будто тайно. Ласкать друг друга без стонов и без стонов вздыхать. Есть в этом
особое возбуждение и непередаваемый адреналин, которые подгоняли его двигаться быстрее. Так она изгибалась под ним,
отвечала в страстной агонии, что не смел нарушать их ритм, сквозь бешенный пульс и боль желания двигаясь медленно и
аккуратно.
Она скоро кончит. Он чувствует, какой горячей она становится внутри, ее тело снова звенит знакомой дрожью. Она скоро
кончит. Потому что снова хватается за его плечи, снова ногтями впивается в кожу…
— Артём… — выдыхает и выгибается. Смотрит на него широко открытыми глазами, но, проваливаясь в темноту. Хватает
приоткрытыми губами раскаленный воздух. Дрожит. Протяжно стонет. Роняет руки за голову. Расслабляется.
Он отпускает ее бедра, наваливается и сплетает их пальцы.
— Моя хорошая девочка… моя красивая, любимая девочка, — целует ее улыбку, горящие щеки.
— Я твоя красивая и любимая жена.
— Точно.
fima 18.11.2015 20:37 » Глава 28
Но только условие: как угодно, что угодно, когда угодно,
но чтобы это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер,
ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к двери моей квартиры.
Окончательная бумажка. Фактическая! Настоящая!! Броня!!!
«Собачье сердце»
Плотные шторы едва цедят новый день, поэтому комната все еще полна больше тени, чем света. Рада просыпается одна.
Тело, будто сбросившее гнет забот и проблем, растекается на постели бесформенным кулем. И вставать не хочется, но
голод напоминает о себе желудочной тоской.
Накинув халат, она спускается на первый этаж, где ощутимо прохладнее, чем в спальне. Впущенный в открытое окно холодок
тут же забирается под распахнутые полы, хватает за голые колени, нагоняя на кожу мурашки. Впрочем, они, мурашки, могут
быть от другого — что собирается сказать она что-то очень важное.
Артём, увидев ее, идет закрывать окно.
— Доброе утро. Сварить тебе кофе? Пойдем позавтракаем.
Рада в ответ улыбается, затягивает пояс и, вздыхая, садится на нижнюю ступеньку лестницы, чуть пошатнувшись, как
неуклюжая птица.
Трясущимися пальцами набирает сообщение:
«Я беременна. Уже одиннадцать недель», — отправляет и смотрит в экран телефона, ожидая ответа.
Что-то падает, катится по полу…
Вскидывает глаза и кричит со смехом:
— Гера, я беременна! Слышишь?! Я беременна от тебя, негодяй ты такой! Теперь ты просто обязан на мне жениться,
попробуй только не женись! Одиннадцать недель уже, Артём! — теперь плачет радостными слезами, захлебываясь от
счастья.
Точно так же она плакала, когда узнала про беременность. На следующий день после того, как Артём написал ей смс-
сообщение, сделала тест. Ей тем утром вдруг подумалось, что подозрительно долго у нее нет месячных. Дольше, чем
обычно. Но ни на что особо не надеялась, увидев две полоски, не поверила. Повторный тест тоже не убедил, пошла к своему
врачу, чтобы отсечь окончательно все сомнения.
Но сердечное, как часто водится, противоречит разумному. Когда шла по улице, сердце уже верило, чувствовало, а глаза
жадно искали что-то в витринах, ловили в лицах прохожих, нечто давно забытое, наверное, надежду, наверное, свои
несбывшиеся мечты.
Немного погодя, после визита к гинекологу и результатов ультразвукового исследования, надежда эта превратилась четкое
ощущение конца, но не того, что перекрывает кислород, а такого, который открывает второе дыхание. Она сидела в
коридоре, неизвестной тяжестью прижатая к креслу и четко чувствовала, что закончилось что-то в ее жизни. Пришел конец
плохому и тяжкому. Тому, что постоянно дергало ее назад, хватало не вовремя за руку, заставляя поскальзываться на
ровном месте.
Рада все еще держит телефон, точно ждет ответа, и тут понимает, что он ей не нужен, — ни ответ, ни телефон, — сует
мобильный в карман, обхватывает руками колени, смотрит Гергердту в спину; он вздрагивает, словно от этого взгляда его
прошибает ознобом, стоит бездыханно еще секунду-две, потом срывается с места.
— Сколько? — переспрашивает он, не то улыбаясь, не то ухмыляясь непослушными губами и садясь перед ней на корточки.
— Одиннадцать недель, — роняет она с внезапным облегчением. — Представь, а мы и не знали, меня же не тошнит и на
соленое не тянет. А в тот раз так сильно тошнило…
Он на ее слова прикрывает свой рот ладонями, складывает те домиком, словно боится сказать что-то лишнее сейчас и
ненужное. Никогда до этого времени не знал ощущения удавки на шее. Никогда.
— Ты захотел, чтобы я надела платье, я его надела. — Предполагаемый диалог становится монологом, потому что Гера
никак не начнет говорить. — Теперь ты должен захотеть, чтобы я родила. Ты должен. Тогда я рожу. Понимаешь? — она
подается к нему с той верой в глазах, какая вечно живет в любящих женщинах. — Без тебя я потеряю то, что ты мне подарил.
Если выйду за эту дверь, то рассыплюсь, развалюсь на куски и все потеряю. Я одна не смогу. Без тебя я не смогу сберечь
то, что ты мне подарил. Я просто его не выношу. Без тебя он не родится. Я точно знаю. Да, когда есть ребенок нужно жить,
даже когда тебе не хочется. Но если мне придется отсюда еще раз уйти, я рассыплюсь на куски вон там за порогом.
Развалюсь. И все потеряю. Просто ты должен захотеть, а одной у меня не получится… — Ее слезы становятся горькими, и
она перестает говорить.
Не может, да и не хочет снова говорить о своем страхе. Срок, на котором потеряла первого ребенка был близкий к этому. Ей
главное перешагнуть черту. Без очередного кошмара, без флешбэка, без взмокшего ледяным потом тела. Ей бы только
перешагнуть…
Одиннадцать недель. Одиннадцать недель!
Он тяжело молчит. Не потому, что нечего сказать. Одна единственная мысль стучит в висках: она уходила от него
беременной.
Лучшего наказания для него придумать невозможно. Если кто-то решил его за что-то наказать, то лучше не придумаешь.
Всю жизнь думал, что никогда не допустит, не сделает того, что сделали с ним его родители, а получается, поступил так же —
будто свое дитя на улицу выгнал. Рада была уже беременна, когда он позволил ей уйти, собственноручно отправив домой с
водителем. За эти две недели могло случиться все, что угодно. Она могла и ребенка потерять.
Это осознание обжигает нутро адским огнем, и с ним сгорает что-то раньше важное, вся его жизненная опытность
становится глупой рядом с этой возможной непоправимой потерей. Горит уставшая душа мгновенным неизвестным страхом,
превращается она в пепел, но там внутри, среди обугленных смешных и уже ненужных истин, уже что-то шевелится,
ворочается, жаждет ожить. Алчет выплеснутся во вне каким-то словом, действием, рывком. Но еще не ослаб этот обруч на
горле, что мешает говорить, дышать.
Сбросить бы с себя ледяные пальцы, схватившие затылок, вынырнуть из вязкой душной волны.
Рада плачет, о чем не должна, просит, о чем не следует. Артём сам хотел того же. Сам был готов молить кого угодно, чтобы
она забеременела от него, чтобы ему родила. Но у них не получалось. И он перестал ждать. Смирился, что, возможно, не
имеет права получить от нее чудо, а потом это чудо — дитя свое — кормить той же рукой, которой скармливал насильнику
стеклянную крошку. Но так хотелось надеяться, что глазами собственного ребенка увидит то, что давно забыл.
Но она забеременела. Значит, он имеет право. На нее. На своего ребенка. На всегда.
Она забеременела, значит, она Его — навсегда.
— Не надо меня об этом просить. Я больше не обещаю быть хорошим мальчиком. Буду сворачивать головы, если кто-то на
тебя косо посмотрит. Мне на все плевать, к тебе никто не подойдет. Без меня ты и шагу никуда больше не сделаешь. Никуда
и никогда. Только со мной. Всегда со мной. Везде со мной!
Рада опускает взгляд, подносит ладонь к лицу тыльной стороной, чтобы стереть слезы, а он поднимает отяжелевшие руки,
сжимает ее голову, целуя горячий лоб, висок, волосы, стискивая ее плечи.
— Ты бы не пришел ко мне сам. Я просто знаю, что ты бы не пришел, — шепчет ему в шею.
— Я позволил тебе уйти не для того, чтобы потом гоняться за тобой и портить тебе жизнь. — Поднимает ее со ступеньки.
— Ага, но постарался сделать все, чтобы я не могла без тебя жить.
— Я все правильно сделал.
— Гера, ты не можешь сделать все правильно. Потому что ты не знаешь, как правильно. А я знаю. Поэтому я не стала
утруждать тебя и сделала все сама: купила кольца и позвала тебя жениться на мне, — в улыбке Рады появляется
уверенность. Она черпает ее из собственных слов, из вчерашнего дня, из смеха, с каким встречала несколько часов назад
его прямой недовольный взгляд.
— Ну, раз ты все так продумала, то и дату бракосочетания, наверное, выбрала. Ни за что не поверю, что не выбрала день.
Чем тебя кормить теперь? — Он перескакивает с мысли на мысль, восстанавливает поток сознания, как будто выпрыгивая
из бурного ручья и входя в тихую реку.
— Чем-нибудь, — усаживается она на высокий стул, дрожа от легкого озноба, но уже успокаиваясь. — А ты?
Не от холода ее морозит, это волнение выходит дрожью, это сердце, уже разогнавшее по телу кровь, выдавливает сквозь
поры остатки переживаний и застарелого страха.
— Мне все равно. Совсем. Абсолютно все равно. Когда захочешь, тогда и поставим штампы, тебе ж главное паспорт новый
получить.
— Да. Такая фамилия красивая, благородная, — улыбается она мечтательно.
— Так и просится на какую-нибудь корочку. Кандидата каких-нибудь наук. Может, мне уже диссертацию написать? По
филологии.
— Гера, тебе не поможет, — смеется Рада. — Не порти свою репутацию этой дрянью. Тебе незачем.
— Почему? Сейчас это модно, статусный сразу стану, уважаемый. Нет, ты не смейся. Построить дом, родить сына и
написать диссертацию, — усмехается он и варит кофе. Рада кивает на его немой взгляд. Кофе ей можно. Она не пьет его в
таких количествах, чтобы он как-то мог ей навредить. В одной чашке с утра нет ничего дурного.
— Кстати, не видно же еще, кто там у нас? Рано еще, да?
— Рано, через месяца два, чуть больше, точно будем знать, — улыбается Рада греет руки о тонкий горячий фарфор.
Кофе у Гергердта дома — у них дома! — совсем другой. Ароматный, насыщенный, тянущий за собой бесконечные
воспоминания. Сколько выпили они с Артёмом вот таких утренних чашек, с разным настроением, со всякими мыслями. Так
повелось у них: кто первый встал, тот варит кофе. То он, то она. Чаще — она, потому что поднималась с постели раньше и
легче. А сейчас так приятно сидеть и просто слушать скрипы, шорохи, стуки, которые сопровождают приготовление завтрака.
Они заполняют ее, эти звуки и ароматы, замещают ее внутреннюю пустоту, которая образовалась, когда она ушла отсюда
пару недель назад.
— Хреново, да? Сразу бы написали на тесте: «Поздравляем! У Вас будет дочь». Или сын.
— Садись уже, — тянет его к стулу, — Гера, скажи, что ты первое подумал, когда увидел сообщение.
— Зря ты это спросила. — Он крепко уселся, и в его темном взгляде появилось напряжение. — Я и так держусь, чтобы не
сказануть чего-нибудь этакого. А то беременным, вроде как, волноваться нельзя. Очень не рекомендуется.
— Ну, что? — не отстает она.
— Смеркалось — вот что! Во-первых, почему ты мне не сказала об этом вчера. Во-вторых, почему не сказала мне еще
раньше. А когда, кстати, стала известна сия счастливая новость?
— Дней пять назад.
— Охренеть. Чего ждала?
— Как чего? — развеселилась она. — Готовилась. Я ж не кофе шла попить, а замуж за тебя выйти. К тому же я сразу пошла к
своему врачу, потом кое-какие анализы сдала, потом УЗИ сделала. Не сказала вчера, потому что знала, что начну реветь. А
у нас был бы секс, если бы я вчера сказала?
— Наверное, — хмурится Гергердт, — но не такой.
— Во-о-от, а мне нужен такой. Очень хотелось. Ну хоть разочек. Я же соскучилась.
— У нас это было не разочек.
— Но все хорошо же. И врач сказала, что все хорошо. Просто нам нужно быть осторожными.
Гергердт вздохом выражает все свое недовольство.
— Ладно. Что там с датой? Придумала?
Таинственная улыбка загорается на ее лице:
— А ты помнишь, когда я к тебе жить переехала?
— Помню.
— Я хочу регистрацию в этот день.
— Третьего ноября? Мармеладка, слезь с люстры, ребенка надо в браке родить, ты же не слониха год вынашивать.