отпускать ее домой. Все заботы о крохе целиком ложатся на плечи Геры. Он, конечно, в состоянии держать в своей квартире
и няню, и целый штат врачей, но даже не думает об этом. Присутствие рядом с его дочерью незнакомого человека для него
немыслимо.
С усмешкой вспоминаются первые дни после рождения малышки, когда каждый крик вызывал приступ паники. Сейчас уже
нет. Привык. Научился ее понимать. Он практически не спускает дочь с рук, наплевав на советы медсестер роддома о том,
что «нельзя ребенка приучать к рукам, а то намучайтесь потом». Они ни хера не знают о жизни, эти советчики долбанные. Они
не знают, что значит быть без родительских рук.
Гера кладет ладонь на свою кроху, касаясь узкой спинки лишь только слегка, потому что его рука слишком тяжела для нее, и
пригибается, вслушиваясь в детское дыхание. Нет ничего дороже этого еле слышного сопения. Теперь ему кажется, что он
всегда хотел ребенка, всегда об этом мечтал, но так глубоко, где-то в самом дальнем уголке души, что желание это не
выплывало на поверхность. Скрыто оно было чем-то несущественным, ненужным, недалеким, как плесенью покрыто целым
ворохом случайных чувств.
А все потому, что дрянь — душа человека.
Душа человеческая — ленивая, серая тварь. Она начинает шевелиться, только когда ей плохо. Когда ее простреливает
насквозь острая неожиданная боль, она вздрагивает, ворочается, оживает, истекая кровью. В этих корчах, беззащитная и
дрожащая, возрождается — бьется, пульсирует, отряхиваясь от пыли и грязи, обнажая без любования собой и фальши что-
то важное, серьезное, искреннее. Душа эта, ленивая и скучающая, ослепнув сначала от света и ярких красок, оглохнув от
разнотональных звуков, протестующе взмахивает атрофированным крыльями, стремясь скрыться в привычном сером
мирке. В своем мире ошибок и грубых шаблонных ощущений.
И тогда резать! Безжалостно резать эти атрофированные крылья! Обезумев от боли, резать!
Чтобы крепко стоять на ногах и твердо ходить по земле.
***
Он идет по влажной от дождя дорожке. Огибает квадратную клумбу с поздними осенними цветами, выхватывая взглядом из
медленно текущей толпы ярко синюю куртку жены. Рада не спеша бредет по аллее. Толкает перед собой темного цвета
коляску, иногда останавливаясь, наклоняясь к люльке и, наверное, улыбаясь.
Рада теперь всегда улыбается. Она наконец — счастливая.
У него при виде нее, как всегда, сладко екает сердце. Артём убыстряет шаг, чтобы поскорее догнать ее, а нагнав,
подхватывает под локоть.
— О, привет! — Сначала вздрагивает, потом сверкает радостной улыбкой. — Мы тебя заждались. Уже поспали и проснулись.
— Не замерзли? — здоровается поцелуем в губы.
— Нет.
На улице тепло и безветренно. Юляша не спит, лежит с открытыми глазками и уже начинает выражать свое недовольство
тем, что папа не торопится брать ее на руки.
— Ну, все, — говорит Рада, — не будет она теперь в коляске лежать. Ей на руки надо.
Гера берет дочурку, трогает носик.
— Нос холодный, домой пойдемте. Нагулялись.
— Как дела? — спрашивает Рада, разворачивая коляску в сторону дома.
— Нормально, — отделывается коротким ответом. — Ну-ка признавайся, баловалась, пока меня не было? — целует Юляшу
в щечку, прижимает к себе.
— Капризничала немного, — подтверждает Рада.
— В угол поставлю.
— Только вместе с собой, — смеется жена, беря мужа под руку и радуясь, что ей всегда есть с кем разделить свою
усталость. Не только усталость, но и радость, и горе. Всем, чем может, она делится с Герой — и теплом, и лаской, и
любовью.
Их разговор постепенно затихает. Они идут молча, иногда вспыхивая улыбкой и переглядываясь, будто ища во взгляде друг
друга подтверждение своих тайных мыслей. Рада вспоминает, как Артём впервые в жизни открыто признался ей в любви.
Это было на следующий день после родов. Ее перевели в послеродовую палату, она лежала вся разбитая и едва
соображала что-то от боли и лекарств. А он с ходу к ней с признанием… Она в слезы. Артём, конечно, не понял, а она просто
от эмоциональной слабости. Тогда его сиплое и тяжелое «я тебя люблю» подействовало лучше обезболивающего. И их
девочка, которую она взяла на руки, влила в нее новые силы. И все равно! Несмотря ни на что Рада чувствовала себя
самой счастливой на свете! Самой счастливой, самой любимой, самой желанной!
И сейчас она все это чувствует. Она — жена, она — мать, она о большем не может и мечтать.
— Нужно нагуляться, да, а то зима скоро…
— А что нам зима? Зимой поедем на Майорку. Там тепло, малявке хорошо будет. Подождем еще месяца два, пусть
окрепнет, а потом улетим.
— Да? — Рада оживляется. Они с Артёмом еще не осуждали этот вопрос. Не до того было.
— Майорка-а-а… — вздыхает Гергердт, — море-е-е…
— Никакого моря! — возмущается Рада, припоминая тот страшный прыжок с утеса.
Гергердт смеется:
— А мы с Юляхой пойдем купаться? Доча, пойдем же?
— Ага, с Юляхой они пойдут… — шутливо грозит жена и мечтательно вздыхает.
Майорка — восхитительное место. Она любит этот остров, любит их дом, там они зачали Юляшу.
— Ты рада? — спрашивает Артём с довольной улыбкой.
— Я рада, — кивает. — Я Рада! — кричит она и смеется, замечает, что люди смотрят на них. А ей плевать. — Я Рада
Гергердт!
Гергердт подхватывает ее смех:
— Я сразу понял, что одной шубой не отделаюсь.
— Угу, поэтому замахнулся на такой долгосрочный проект.
— Да, — смотрит на дочь, — вот он мой долгосрочный проект. Самое лучшее, что я сделал в этой жизни.
У самого эти слова вызывают волну тепла. Не зря говорят… Любовь действительно греет. Но не та пафосная,
воздыхательная и возвышенная, а обычная — приземленная. Земная любовь. Безбожно эгоистичная, когда, стараясь взять
для себя все, жадно вдыхаешь каждый день, каждое мгновение.
Эта любовь с четким ощущением, с ритмом, с болью, с простреленным сердцем. Она колючая, закаленная, требующая
ежедневных доказательств перед самим собой. Требующая каждый день маленького подвига — любить все плюсы и минусы
своей женщины. Жить ее чувствами, желаниями и мыслями как своими. Учиться вместе с ней чему-то новому, открывать для
себя недоступные ранее стороны жизни.
Недоступное. Новое. Потому что единственное, чему он за всю жизнь научился, это ненавидеть тех, кто ненавидит его. И при
этом всю жизнь он делал так, чтобы его не любили, сразу обвешиваясь ярлыками и цепляя себе на грудь вывеску «Я
ублюдок». Чтобы потом не разочаровываться, а получать ожидаемое. Получать то, что заслуживает.
Он и сейчас такой: не прощает людям злость, не распахивает душу, выискивая остатки добродетели в каждом мимо
проходящем человеке. Он не добр, не склонен к пониманию. Он никому не заглядывает в глаза, ища во взгляде отголоски
самого себя. Бьет наотмашь, вгоняет грубые слова иголками, вводя внутривенно инъекцию презрения.
Но ему дали ребенка от Рады. Его дочь — новая точка отсчета. Экватор. Возможность обнулиться. Начать все сначала.
Попытаться сделать в своей жизни хоть что-то правильное и нужное, наделить другим смыслом свои ощущения. Испытать
гордость, но не ту, с детства искореженную, изуродованную и вывернутую наизнанку, когда гордишься своими
нечеловеческими поступками, но при этом никогда — собой. Сейчас же, медленно проникаясь этим чувством без излишнего
самолюбования, он гордится собой, женой и своей крохой, которая своим рождением изменила их жизнь навсегда.
***
— ...Не говори, вот только, кажется, батоном в коляске валялась, а уже бегает и орет на весь дом. Ванька, это ты виноват.
Вот так и оставляй тебе ребенка, совсем мне дочь испортил. Еще неделя на Майорке, Юлька бы меня тут матом встретила.
— Ага, окончательно испортил, — смеется Шаурин. — Я во всем виноват. Исключительно я.
— А кто еще? У меня в семье все красиво и радужно. У меня самая вежливая и послушная в мире дочь, это ты с твоим
Доктором не знаю на каком языке с ней разговаривал. Ребенка не узнаю.
— А ну разойдитесь все! Разойдитесь! — кричит Юля. — Папа, встань на место! Скорей! Я сейчас побегу!
— Вань, малого убери, а то Юлька его снесет, — предупреждает Артём и отходит к окну.
Ваня подхватывает на руки сынишку, удобно устроившегося на ковре около журнального столика с явным намерением
вырвать пару страниц из Юлькиных книжек.
Девочка бежит к отцу, несется из холла через всю гостиную, прыгает к нему в объятья, взрывается звонким смехом, когда
Гера ловит ее и подбрасывает вверх.
— Еще! — выкрикивает она, захлебываясь от восторга.
Гера ловит ее и подбрасывает вверх.
— Еще! — выкрикивает она, захлебываясь от восторга.
— Да ты тяжелая уже.
— Да я же еще ма-а-а-ленькая!
— Ладно, последний раз.
— Не бойся, папа, я немного побегаю, — обещает она и бежит на исходную точку своей дистанции.
— Ага, немного, — усмехается Ваня, — мебель раздвигайте.
— А у нас все — «немного». Папа, я немного поела, я немного поспала, немного почитала. Любимое слово, видать. — На
вдохе снова подхватывает дочь. Смеется вместе с ней. — Пойдем-ка спросим у мамы, нас кормить сегодня собираются или
нет?
— Наверное, все-таки нет.
— Вот и у меня есть такие подозрения. — Садит дочь на плечи. Юлька обхватывает его шею, утыкаясь острым подбородком
в отцовскую макушку. — Проверим сейчас, что за безобразие такое.
На полпути их разворачивает звонок домофона.
— Это Дима пришел! И Катя! — радостно заявляет Юля. — Папа, давай им дверь откроем.
— Зачем? Пусть за дверью стоят, — отшучивается Гера, нажимая кнопку на видеодомофоне, впуская гостей сначала во
двор, потом в дом.
— Ой, Юляша, как ты выросла! Выше меня ростом. Целоваться будем, или ты со мной не дружишь как папа приехал?
— Дружу-у, — заверяет девочка и нагибается к Кате, подставляя щеку для поцелуя.
— Буржуа, с вами с голоду сдохнуть можно, одних вас и ждем.
— Ну так у нас сегодня, вроде как, встреча без галстуков и регламента жесткого нет, надо было не ждать нас, а садиться за
стол, — с серьезным видом иронизирует Крапивин.
— Да уж, конечно! Ты ж меня в черный список добавишь, а я может хочу звезду Мишлена получить.
— У тебя уже есть звезда. Даже две.
— Это точно. Одна большая, одна маленькая. Юлька маленькая.
— Я уже большая!
— И как я забыл, что ты у нас самая главная звезда.
— Гера, она не звезда, она — планета, — уточняет со смехом Катя.
— Точно, все вокруг нее вращается.
Шумная смеющаяся компания проходит на кухню, где Рада делает последние приготовления перед тем, как всем усесться за
стол.
— Ты чего мою сестру лапаешь? — встречает Крапивина Ваня шутливым окриком.
— Во! Видел?! — Катя подставляет к Ванькиному лицу кулак, демонстрируя обручальное кольцо.
— Денисович все никак не привыкнет, что все у вас по закону, по российскому гражданскому, — заключает Гера и торопится
спустить дочь на пол.
— Вот как родят мне племяша, так и привыкну. Растете? Тошнит? — прикасается теплой ладонью к животу сестры.
Она в ответ обхватывает его за талию, прижимается к груди. Грустно ей становится от их скорого расставания. На днях они с
Димой улетят в Данию и до родов точно уже не вернутся.
— Растем, иногда тошнит.
— Алёнке грейпфрут помогал.
— Мне ничего не помогает. От этого ничего не помогает. Ты чего там залипла? — обращается к жене брата, которая застыла
у стенда с фотографиями.
— Фотографии новые смотрю. У Рады талант. Казалось бы, обычные вещи снимает, а взгляд невозможно оторвать. И Гера
у нас, как всегда, — модель. Здорово. Красотища какая! — восхищается Алёна.
— Просто у меня для него самый лучший ракурс. Это все от большой любви, — подходит Рада и с улыбкой замирает
взглядом на одной из последних фото, сделанных на Майорке.
— Да ладно, какая любовь, женились по залету, — Артём не упускает возможность высказать ответную усмешку.
— Конечно, по залету, — со смехом соглашается жена, — это ж надо так умудриться залететь двадцать шестого сентября.
Никто бы так не смог Гера, а ты смог.
— Называется, одно неверное движение и пришлось оформить отношения. Все думаю, может теперь и в мэры возьмут.
— Ага, в мэры его понесло… За стол! Все за стол! — Рада жестом и тоном направляет гостей в столовую, где уже накрыт
стол.
Катя отрывается от брата и догоняет мужа. Садится с ним рядом, перед этим сняв кофту и бросив ее на спинку стула.
— Катрин, а ты, наверное, теперь только золотой ложкой ешь? Прости, не имеем такого добра, так что у нас тебе придется
справляться по-простому, по-людски, — не устает поддевать молодую Крапивину Гергердт.
— Уж справлюсь как-нибудь в порядке исключения. А так, да, золотой ложкой ем, и ребенок у меня родится сразу с золотыми
зубами. Ох ты, сколько тут у вас всего вкусного. Я такая голодная, что, кажется, сейчас кого-нибудь съем.
— Я так и знал, что вы все ко мне только пожрать приезжаете.
Дима смеется и смотрит на Раду, которая наливает яблочный сок в детскую кружечку.
— Конечно. Рада у нас «кормящая» мама, голодных накормит, замерзших обогреет.
— Как же по-другому? — возвращает Крапивину улыбку. — Я люблю, когда у меня гости.
— А Гера любит, когда у него гости? — подхватывает разговор Катя. — Вы поглядите, сало у них… откуда у вас сало?
— Все мое ношу с собой, — признается Алёна, вытирая руки сынишки мягкой салфеткой. Пока она на мгновение отвлеклась,
он уже успел схватить соусник. Замарал скатерть и сам замарался.
— Я прям хочу. Давно не ела. — Катерина кладет себе на тарелку несколько кусочков. — Дима, хочешь попробовать?
— Только чтобы тебе этой гадости меньше досталось.
— Дима, только мы с тобой вино будем сегодня пить, да? Девочкам нельзя.
— Не вижу в паре глотков вина ничего зазорного, но сегодня не хочу, — отказывается Алёна.
— А меня воротит от спиртного, — отвечает Катя.
— А мне после сала с чесноком вино пить не комильфо. После сала водочки бы...
— Наконец-то Буржуа дело говорит, а то мы с Ванькой как две сиротки со своими рюмками. Петровна, подай еще одну, —
велит Гергердт мимо проходящей домработнице.
Петровна достает из шкафа хрустальную рюмку.
— Соколик, а что это у вас там в сковородке было, я ее еле отмыла? — спрашивает тихо, но так чтобы все слышали.
— Где?
— На плите.
— Петровна, наверное, это был тефлон, — смеется над ней Гера.
— Чего? — хмурится она.
Он в ответ морщится, небрежно отмахиваясь от старухи:
— Иди, Петровна, иди,
Крапивин качает головой и усмехается:
— Петровна — это призрак анархизма у вас в доме.
— Ага, и коммунизма, — подтверждает Артём.
— Садизма…
— Мазохизма, — добавляет Иван к сказанному женой.
— Атеизма, — подхватывает цепочку Рада.
Катя, смеясь, добавляет:
— Пофигизма!
— Спасибо, голубчики, хоть не алкоголизма. Все, почапала я домой, Артём Андреевич.
— Петровна! Ноги не застуди, а то голова будет болеть! — звонко кричит Юлька, соскакивает со стула и бежит следом за
домработницей.
— Не переживай, дочура, ей не страшно, у нее голова и так больная.
— Катюха, а ты чего это сегодня такая послушная? Дима, ты что с моей сестрой сделал?
— Ничего особенного из ряда вон выходящего, я просто ремнем ее порю каждый день и матом ругаюсь.
— Да-да, все так и есть, — шутит Катерина, сверкая глазами. — Дима всегда прав. Все будет, как скажет Дима.
— Бог мой, Катя, у тебя температура?
— Нет, просто у нее нет машины. Я ключи отобрал, теперь она ездит только со мной или с водителем.
— А взгляд-то какой хитрый. Не верь ей, Крапивин, она уже на тебя верхом села и ноги свесила.
— А ты, Ваня, за мои плечи не переживай, они у меня широкие, крепкие — я выдержу. Удобно тебе там? — бросает взгляд на
жену, а та обнимает его, притискиваясь поближе.
— О, да-а-а-а… Это прям мое место, там все по мне, я отсюда никогда не слезу. — Щупает бицепсы, гладит плечи.
— Да ты прям на колени уже к нему залезь, чтобы он ни поесть сегодня, ни попить не смог. Мы даже это дурным тоном не
посчитаем, простим вам молодоженам эти щенячьи нежности.
— Ладно уж, — строит Гере гримаску в ответ на его реплику, — потерплю до дома.
Через некоторое время Юляша заходит в столовую, деловито прижимая к уху сотовый.
— Артём, она с твоим телефоном между прочим, — предупреждает Рада. — И она, по-моему, разговаривает не сама с
собой.
А Юлька хохочет в трубку:
— Чего делают? Голубчики водочку бухают! — и убегает.
Артём выскакивает из-за стола, окликая дочь:
— А-ну стоять, малявка! Юля!
Он настигает проказницу в гостиной. Девочка огибает кадку с цветами, вереща запрыгивает на диван. Бежит по нему и,
запнувшись, падает в подушки.
Артём забирает у нее телефон и возвращается к гостям за стол. Смотрит исходящие звонки, проверяя, кому же все-таки
дозвонилась Юляша.
— Вот так вот, — заключает с театральным вздохом, — стоит забыть телефон на журнальном столике и конец карьере.
— Кому там Юлька позвонила? — спрашивает Иван.
— Отцу твоему, — смеется Гера. — Все, похерила дочь мою мечту о мэрском кресле, сдала с потрохами, говорит, голубчики
водку пьют. Эх, опять не пустит меня Денис Алексеевич в мэры. А ты готовься, скоро и тебя вот так будут с потрохами
сдавать. Юлька Серёжку научит. Мы все, — снова вздыхает, словно на миг задумавшись, — у кого-нибудь чему-нибудь