Я наконец начинаю действовать.
* * *— Папа, смотри!
Он делает несколько танцевальных па. Нечто среднее между джерком и хип-хопом.
Мой сын очень способный. Я всегда поражался тому, как он владеет телом. Любые физические упражнения и усилия были ему по плечу. Помню, как он впервые сел на двухколесный велосипед и сразу поехал — сам, без посторонней помощи. Решил — и сделал. А еще он элегантен от природы. Каждая его поза выглядит выверенной, отработанной.
— Кто научил тебя танцевать?
Он молча опускается на стул.
— Как-то раз, три или четыре года назад, ты спросил, каким спортом мы хотели бы заниматься.
— Помню, я задавал вам этот вопрос каждый год, в сентябре.
Он кивает.
— Ты ответил — футболом, как и твой брат.
— Да, правда.
Он пожимает плечами:
— Я боялся разочаровать тебя. На самом деле я хотел учиться танцевать.
Я потрясен его признанием.
— Нужно было сказать!
— А ты бы согласился?
— Конечно! Сам знаешь, я не фанат футбола, даже не смотрю матчи по телевизору! Разве что самые важные встречи.
Он на мгновение задумывается.
— Забавно… Иногда такого себе напридумаешь… Я думал, ты надо мной посмеешься: парень — и вдруг танцы! Вообще-то я не собирался заниматься классическим балетом, мне больше нравился хип-хоп… но так и не решился признаться.
Мы молчим. Он сидит, прислонившись спиной к стене дома.
— Ты пишешь, папа?
Я вздрагиваю.
— О чем ты?
— Ты ведь всегда мечтал быть литератором.
Он поднимает глаза и отвечает на мое немое изумление:
— Я знаю некоторые вещи — непонятно откуда. Мне известно, что ты хотел стать писателем.
— Да нет, я просто хотел писать.
— Так почему никогда не пытался?
Я вспоминаю самое начало нашей с Бетти совместной жизни: мы в моей комнате, ужасно хочется есть, но я не могу оторваться от книги и воображаю, как однажды возьмусь за перо и положу на бумагу историю. Мою историю.
— Я было начал. Написал… всякие глупости. Но мне нужно было работать, зарабатывать на жизнь. Вышло так, что я потерял ее в груде дел. Вот так. Время проходит, унося с собой наши мечты. Наверное, я просто не мог рассказать ничего интересного. Только страдания делают человека настоящим писателем.
— А теперь?
Не уверен, что понимаю точный смысл его вопроса. Не дождавшись ответа, он продолжает:
— Мне очень нравились твои истории. Ты рассказывал их мне перед сном и в машине, когда мы отправлялись на каникулы.
— Придумывал не я, а мы вместе.
— Да, конечно, ты начинал, а мы должны были продолжить. Маме это нравилось. Она никогда ничего не могла придумать. Помнишь, как мы смеялись? Особенно в конце, когда получалось бог знает что!
Мне кажется, что голос Жерома доносится откуда-то издалека. Так бывает в горячечных снах, в которых чередуются отрывистые звуки и смутные образы. Я осознаю странность ситуации. Почему он рядом? Почему время от времени приходит на закате поговорить со мной? И почему я никогда не удивляюсь его появлению?
Значит, жестокие, бесчеловечные события вытолкнули меня за пределы жизни. Я больше не от мира сего. Случилось невозможное, разметав в клочья основу, на которой я выстроил логику своего существования. И слова — носители образов, ценностей, смыслов — начинают размываться. Возможно, однажды они снова обретут форму, но уж точно не в тех местах, куда я их поставил.
Не знаю, угадал Жером мои мысли или нет, но он встал:
— Ложись спать, папа. Тебе завтра на работу.
Я улыбаюсь:
— Ты же не запретишь мне бодрствовать?
Он улыбается в ответ:
— Мне иногда кажется, что мы поменялись ролями. И это я должен тебя защищать.
Я содрогаюсь:
— Защищать меня? Но от чего?
— Иди в дом и возьми книгу, — вместо ответа говорит он. — Я давно не видел, чтобы ты читал. А ведь писателям положено читать.
Он машет мне рукой и исчезает. Еще мгновение я чувствую его присутствие рядом с собой и пытаюсь во что бы то ни стало наполнить им душу.
Когда я решаюсь вернуться в дом, свет в гостиной уже не горит. Бетти отправилась спать.
Я продвигаюсь на ощупь, ищу светильник. Натыкаюсь левой рукой на край столика, касаюсь какого-то предмета и едва не роняю тяжелую лампу. Зажигаю свет и вижу книгу. Джон Фанте, «Спроси у пыли». Мое первое потрясение от чтения.
Книга стояла на стеллаже. Может, Бетти взяла полистать и забыла поставить на место? Нет, она так не делает.
В рассеянном свете лампы мне чудится улыбка Жерома.
Жан
Комната была обставлена по-спартански: кровать, стол, стул, отгороженный туалет и маленькая душевая кабина. Дорога заняла сорок пять минут. Потом они волокли его по лестницам, втолкнули в квартиру, отвели в комнату и только тогда сняли с головы капюшон и вынули кляп. Он увидел двоих похитителей.
Здоровяк кинул его на кровать, сел сверху и расстегнул наручники.
Потом оба сняли капюшоны. Как Жан и думал, лица у них были восточного типа.
Здоровяку он бы дал лет двадцать. Темные глаза, густые брови и тонкогубый рот. Он выглядел нервным и агрессивным. Второй — того же возраста, пониже ростом, почти тщедушный, с мягким взглядом. Он старался не смотреть на заложника и словно бы сожалел о его присутствии в комнате.
Они говорили друг с другом по-арабски. Жан запомнил имена: здоровяка звали Хаким, другого — Лахдар. Акцент он определить не смог.
— Раздевайся, — приказал Хаким. — Одежду положишь в мешок. Вымойся. От тебя воняет, как от бродячего пса!
Лахдар протянул Жану мешок для мусора, Хаким держал его на мушке.
Жан не имел ни малейшего желания сопротивляться. Что это даст? Он должен смиренно пройти свой путь до конца.
Жан начал раздеваться. Хаким наблюдал за ним с явным отвращением, Лахдар смотрел в пол.
Кожу Жана покрывали темные пятна и струпья, от него исходило зловоние. Хаким отвернулся, когда он снимал кальсоны, и Жан незаметно спрятал под матрас кожаный мешочек, который носил между свитером и тенниской. От страха он почти не дышал.
Хаким кивком указал на душевую кабину.
Горячая вода и ароматное туалетное мыло принесли облегчение. В городских душевых, куда он иногда заходил помыться, особого комфорта не наблюдалось: требовалось мужество, чтобы мыться холодной водой в компании других бродяг.
Когда Жан вышел, Лахдар протянул ему полотенце. Мешок с его одеждой исчез, на кровати были разложены трусы, джинсы и белая майка.
При мысли, что умрет чистым, Жан улыбнулся.
Он оделся, и Хаким пристегнул его руку к спинке кровати.
— Отдыхай, — насмешливо бросил он. — Тебя ждет ад, так что силы понадобятся.
Они вышли, оставив Жана одного в темноте.
Он не боялся смерти. Она была частью его истории, он почти привык к мысли о ней. Жан не собирался добровольно сдаваться курносой на милость, но к встрече был готов. Живя на улице, он регулярно напивался, но топил в спиртном не мрачное будущее, а демонов и призраков прошлого.
Он знал, что однажды к нему явятся ангелы его персонального апокалипсиса. Оставалось дожидаться, глядя на небо. И пить, чтобы обмануть время и смешать воедино часы и литры, дни и ночи, кошмары и галлюцинации. Пить, чтобы забыть тот проклятый день, когда он должен был…
Он не поддался навязчивой идее: под рукой не было лекарства — бутылки.
Даниель
Он сидит у двери, лицом к залу. Соломон похудел, волосы у него поредели. Черты лица кажутся более заурядными, но вид по-прежнему волевой и жесткий.
Любая шантрапа умеет распознавать истинную силу и никогда не судит о человеке по внешним признакам и проявлениям. Истинная сила скрыта во взгляде. Неистовый огонь в глазах говорит о решимости и жестокости человека, а иногда и о том, какой ад заключен в его душе и вырывается наружу при первых признаках противостояния, сметая все чувства, стирая улыбки, морщины и гримасы. Два настоящих подонка вступят в схватку друг с другом только в самом крайнем случае, если их к этому вынудят. Во всех иных ситуациях они с первого взгляда оценят авторитет, силу и историю противника, и один отступится — не чувствуя себя побежденным и не испытав позора.
Мы обмениваемся рукопожатиями, и он притягивает меня к себе, чтобы обнять. Я прижимаюсь к его крепкому телу и неожиданно успокаиваюсь.
Он заказывает нам кофе. Несколько мгновений мы молча вглядываемся друг в друга. Он, как и я, вспоминает прошлое.
Я нарушаю неловкое молчание:
— Ты не слишком изменился.
Соломон выслушивает комплимент и подмигивает.
В обычной ситуации каждому было бы о чем рассказать другому и каждая фраза наверняка начиналась бы со слов «А ты помнишь тот день, когда…». Но не теперь.
Внезапно его лицо каменеет.
— Я очень горевал, Даниель.
Я коротко киваю.
— Они не люди, — продолжает он. — Человек смотрит врагу в лицо и дерется на равных. Не нападает на невинных, на детей. Как изменился мир, черт бы его побрал! Мы были шпаной, но соблюдали правила. Знали, что такое честь. Да у меня больше уважения к худшему из врагов, чем к вождю этих мерзавцев.
Он говорит о «нашем мире» и «наших правилах» так, словно я никогда не покидал банду. Его слова утешают меня, воссоздавая основу моей жизни, какой бы хрупкой она ни казалась. Но они же и ранят, напоминая, сколь глубоки мое беспамятство и неблагодарность. Я покинул Соломона и остальных, чтобы сочинить для себя новую жизнь. Я вычеркнул их из моей истории. Но я позвал, и Соломон пришел, как будто мы виделись только вчера. И я снова чувствую принадлежность к этой своей семье — давней и надежной. Неужели есть на свете структура — реальная, хоть и неосязаемая, — способная подхватить мои гниющие на солнце останки?
— У меня никогда не было врагов, Соломон. В юности мы просто развлекались. Мы были безумны и жаждали свободы, но ни с кем конкретно не враждовали. Сегодня у меня появился настоящий враг.
Он задумчиво кивает:
— Я догадываюсь, зачем ты здесь. Ты готов совершить ужасную глупость, Дани. Эти люди думают не как мы. Хочу, чтобы ты знал: я тебе помогу. Во всем, без всяких условий. Но что бы ты ни задумал, это безумие. Что тебе о них известно? Ты собрал информацию? Легавые всех стран пытаются их отловить, но не преуспели, так почему должно получиться у тебя?
Вчера мы были друзьями, братьями, сообщниками. Готовыми пожертвовать жизнью за друзей. Реми, Набиль, Витто, Бартоло и я составляли маленький замкнутый клан. Вокруг нас крутились другие мелкотравчатые негодяи, они участвовали в наших делах по необходимости или сродству душ. Соломон всегда был самым решительным, умным и умелым. Когда мы планировали кражу или стычку с другой бандой, он давал нам высказаться насчет деталей, даже поспорить, потом прерывал обсуждение, выдавал решение, и мы его не обсуждали.
— Мне нужно… оборудование.
— И только?
— И только.
Он вздергивает брови:
— Ты один?
Я киваю.
— Совсем рехнулся! — восклицает он. — У них наверняка мощная разветвленная организация…
— Не беспокойся, я знаю, что делаю. — Мой голос звучит твердо.
— Думаешь, я дам тебе в одиночку ввязаться в такое опасное и скользкое дело? Я всегда прикрывал ваши тылы!
— То было раньше, Соломон. Теперь нет ни банды, ни вожака. Только ты и я. И я прошу тебя оказать мне эту услугу.
Я оскорбил Соломона, низведя его до уровня обычного поставщика оружия. Он смотрит на меня не отрываясь, пытается угадать мои мысли. Он пока ничего не решил. Прикидывает риски, оценивает мою решимость, взвешивает, можно ли меня переубедить.
Соломон подносит чашку ко рту и медленно допивает кофе, по-прежнему не спуская с меня глаз, потом наконец спрашивает:
— Что тебе нужно?
* * *Банда друзей сложилась в нашем квартале.
Я жил вдвоем с отцом. Он был честным, порядочным и славным человеком и пытался воспитывать меня в перерывах между двумя приступами депрессии. Мы с ним редко разговаривали. Он наблюдал за мной, думая, как установить контакт со смышленым, но скрытным ребенком. Я видел, что он пытается выразить свою привязанность, понимал его умолчания, но не знал, что чувствую сам — сыновнюю любовь или сострадание. Я справлялся лучше его, потому что знал в этой жизни только разлуку: мама умерла от рака, когда мне было два года. Отец же лелеял свою печаль, то и дело сравнивая нашу нынешнюю жизнь с прежней.
В детстве я сам вставал по утрам, сам завтракал, один шел в школу, обедал в буфете, делал уроки на продленке, возвращался домой, сам готовил ужин, после чего присоединялся к ребятам, которые собирались на лестницах. Нас тогда было много, но настоящими моими друзьями стали Соломон и Реми, а позже — Витто, Бартоло и Набиль. Мы вшестером играли, спорили, вместе выкурили наши первые сигареты. Как родилась эта близость, как стала такой сильной наша привязанность, почему я полюбил именно их? Мне трудно это объяснить. Помню только, что мы были детьми, но воображали себя взрослыми и застенчиво делились друг с другом невзгодами, трудностями и твердым намерением изменить жизнь.
Вырваться за пределы означало для нас найти повод для веселья, испытать сильные эмоции и заработать денег. Деньги и девушки занимали нас тогда сильнее всего.
Найти подход к девушкам из квартала было нетрудно: мы знали, как с ними разговаривать, им нравились наши повадки рано повзрослевших хулиганов, наши мопеды, а потом и машины, на которых мы возили их в город выпить по стаканчику.
Деньги приходилось добывать там, где они водились. Мы начали воровать в магазинах подержанных вещей и у своего же окружения — в основном диски и тряпки. Позже мы стали навещать богатые кварталы, охотясь на велосипеды, неосторожно оставленные хозяевами в саду или на лестничных клетках. Это было очень легко.
Когда мы попадались, нам устраивали выволочку в комиссариате и отпускали, а если прегрешение было серьезным, полицейские вели нас домой, к родителям. Мы с Соломоном всегда честно называли свои имена, потому что не боялись предков, а вот Бартоло, Витто, Набиль и Реми рисковали получить несколько хороших затрещин — это в лучшем случае! В худшем их могли сильно избить или даже выпороть ремнем. Соломон ничем не рисковал, потому что был старшим из шести детей в семье, где мать с отцом не работали и жили на незаконные доходы сына. Моего отца целый день не было дома, а вечером он к телефону не подходил, так что оповестить его о прегрешениях сына никто не мог. Если же он все-таки узнавал, что я провел час или два в комиссариате, то воспринимал это как свою вину и не ругал меня.
Помню, один раз полицейские позвонили отцу на работу и вызвали его. Обычно стоило мне сказать, что мама умерла, как полицейские ограничивались нравоучением и отводили меня домой, чтобы проверить мои слова. Но в тот день инспектор опознал во мне рецидивиста и попросил отца немедленно приехать.
Когда папа появился, волосы у него были взъерошены, руки дрожали. Он был в панике, с трудом подбирал слова, не зная, что следует говорить в подобных обстоятельствах.
Когда мы дошли до дома, он остановился и посмотрел мне прямо в глаза.
— Мне очень жаль, — расстроенно пробормотал он. — Я понимаю, что делаю не все, что должен… но я просто не знаю, что именно нужно делать.
Он пожал плечами и добавил:
— Все должно было сложиться иначе.
Я тогда подумал — уж лучше бы надавал оплеух и наказал. Но папа был тихим человеком и просто не мог изобрести никаких суровых санкций. Он хотел прожить другую жизнь, планировал быть отцом семейства, добытчиком денег, любящим мужем преданной жены, воспитывающей его сына. Преждевременная смерть супруги разрушила все надежды. Я ушел из дома в шестнадцать лет и поселился в сквоте вместе с Соломоном. Для меня ничего не изменилось: я по-прежнему сам решал все свои проблемы и общался с друзьями.
Для моего отца тоже все осталось по-старому, разве что ужин он теперь готовил себе сам.
* * *Теперь у меня есть все необходимое. Я нахожусь у подножия стены. Меня охватывает возбуждение, оно смешивается с другими чувствами, разбавляет их, искажает. Я отправился в «Маленький Париж». Старая бессмысленная привычка, которой я всегда следовал, прежде чем принять серьезное решение. Я не раздумывал, ноги сами принесли меня туда. Я не сомневаюсь в том, что должен делать. Иного выхода нет.
Запах еды, алкоголя и табачного дыма, скрежет отодвигаемых стульев, блеск оцинкованной стойки бара, шершавые деревянные столешницы, гул голосов… мои чувства обострены, мозг выискивает мысли, способные оживить чувства.
Я сижу в углу и жду пробуждения себя прежнего — того, кто скажет, верный ли выбор сделан. Но сегодня волшебство не работает. Я чужак, выпавший из времени. Я свободен от прошлого, в душе нет ни одного чувства, способного привязать меня к подлинному, но уже миновавшему мгновению.
Я потерял себя в тот момент, когда бомба разнесла в клочки моего сына. Разум я тоже утратил. И не удивляюсь, что бы со мной ни происходило.
Я вижу его, он со мной говорит, и это нормально. В тот день я лишился рассудка. Но именно безумие поддерживает мои последние силы.
У меня остались жена и другой сын, они ждут моего возвращения, караулят знак, слово, которые заставят их поверить в будущее, но я храню молчание, я погружен в себя, сосредоточен на своей цели. Эта цель несет меня, заставляет каждый день двигаться вперед, рисует картины ближайших событий. Я посвящаю себя смерти. Я больше не принадлежу этому миру, уже нет.
Жан
Его головные боли утихли. Они скоро вернутся и будут еще сильней и мучительней, как только организм потребует привычную дозу алкоголя.