Он молчал, и Даша знала, что он может так промолчать час или до завтра. Слезы капали, и она поискала, чем бы их вытереть. Вытереть было нечем, салфеток не осталось, и она вытащила из ящика кухонное полотенце, пахнувшее жареным луком.
Они все еще были рядом — только протянуть руку, дотронуться, принять, простить. И оба знали, что так далеко, как нынче, они не были никогда, и руку не протянуть, и дотронуться уже невозможно.
Никто не спасет.
Да и спасать нечего.
Даша еще немного поплакала, а потом перестала. Огляделась вокруг, будто удивившись, как она сюда попала.
— Ты будешь ужинать, Алекс?
Он покачал головой.
— Все ясно, — заявила она определенным голосом, и тут он вдруг посмотрел на нее.
И улыбнулся.
— Ну и слава богу. Я рад, что тебе… все ясно.
Она швырнула полотенце в раковину и стремительно вышла из кухни.
Он еще посидел, потом медленно, как старик, поднялся, раскопал на полке какое-то пойло, хлебнул и вытаращил глаза.
Предполагалось, что пойло — некая водочная настойка, а оказалось, сироп от кашля. Даже выпить с горя у него не получилось, куда там!..
Ты никто. Ты ничего не можешь.
Змеи терзали и рвали его изнутри, и он знал, что за дело!..
Дело. Дело.
У меня же есть дело, и пока я не доведу его до конца, я не дам им себя сожрать. Пока не дам, а там посмотрим. Сейчас самое главное не думать, не разрешать себе, не отпускать себя! Делать хоть что-то.
Сверяясь с цифрами в записной книжке, выуженной из мусорного ведра, Алекс набрал номер.
В трубке пискляво прогудело. Он вытащил из раковины полотенце и вытер потную ладонь. Прогудело еще, и, переложив телефон, он вытер вторую. От рук сразу же запахло луком.
— Алло, да! — нетерпеливо сказал в трубке Владимир Береговой. Почему-то Алекс был к этому не готов.
— Здравствуйте, моя фамилия Шан-Гирей.
— Вы кто?!
Алекс стиснул зубы.
— Я новый сотрудник вашего издательства, и мне нужно с вами…
— Я больше не работаю в издательстве! И вас я не знаю.
— Тем не менее мне хотелось бы поговорить.
— О чем?! О Митрофановой?! — Береговой завелся с полоборота. — Это она вам велела со мной… побеседовать?!
— Владимир, меня никто ни о чем не просил. Давайте договоримся…
— Я не желаю договариваться с Митрофановой! — заорал Береговой. — Это она во всем виновата! И я это докажу! Она врет! Она только врет и гадит! Она… она сука, ясно вам?! Так ей и передайте! Я ее ненавижу! И если я… если я ее встречу, убью!.. К чертовой матери!..
Короткие гудки, и Алекс аккуратно положил опустевшую трубку на край стола.
…«Я убью ее, если увижу!»
Дурак, мальчишка, что ты знаешь о ненависти?! Которая пожирает изнутри, которая с тобой, даже когда ты спишь, ежесекундно готова к атаке?..
Алекс постоял, раздумывая, — ни звука не доносилось из глубины квартиры, — сунул ноги в мокрые ботинки, прихватил куртку и тихо прикрыл за собой дверь.
Он знал, что, когда вернется, в его доме никого не будет.
Он останется один. Как всегда.
Писательница Поливанова лихо заехала колесом на бордюр — машину сильно тряхнуло, и в багажнике звякнули бутылки.
— Вот черт возьми, — беспечно сказала она сама себе и так же лихо сдала назад. Бутылки уже не звякнули, а грохнули.
Огромная черная собака, бегавшая в отдалении, приостановилась и посмотрела с подозрительным неудовольствием.
Водила машину Поливанова очень плохо и даже немного этим гордилась.
Пыхтя, она выбралась под дождь и угодила прямиком в лужу. Она то и дело попадала в лужи и падала на ровном месте.
— Вот черт возьми!..
Высоко, как цапля, задирая ноги, Поливанова обошла машину и нырнула в багажник. Бутылки все раскатились по углам, «кура-гриль» ускакала под огнетушитель, батон завалился под подушку. Маня Поливанова всегда возила с собой плед и думку — вдруг захочется соснуть в дороге!..
Хорошо хоть «главное» — корзиночку свежей клубники — догадалась поставить на сиденье, а не пихать в багажник. Получилось бы сейчас озерцо клубничного конфитюра!..
Какое дикое слово — конфитюр. Куда б его вставить, только так, чтоб оно означало вовсе не то, что означает на самом деле?..
— Прикинь, какой конфитюр, — собирая в пакет бутылки, Маня Поливанова попробовала слово на вкус. — Да это ж полный конфитюр!..
Какое-то движение вдруг почудилось ей за спиной, и она резко подалась из багажника, выпрямилась во весь гренадерский рост и прищурилась. Дождь моросил, попадал на очки, и видела она плохо.
Ничего и никого. Обыкновенный вечерний московский двор. В отдалении сопит какой-то «жигуленок», и свет из подъезда падает на сморщенную лужу. Все окурки ветром прибило к одному берегу, и они тыкаются друг в друга, как бесхозные рыбацкие лодки.
Рассеянно оглядывая двор, Маня Поливанова подумала, что хорошо бы в Закзенханс съездить, когда роман допишется. Скучнейшая страна Голландия, зато Северное море, лодки, селедка на жареном хлебушке в любом киоске, сильный ветер и вообще свобода!..
Черной собаки не было там, где Маня только что ее видела. Должно быть, домой увели — к полной миске, сухой подстилке и телевизору!..
Писательница Поливанова была совершенно уверена, что у каждой собаки должны быть подстилка, миска и добрые хозяева, у всякой старушки веселый внучок и великодушный зять, у девушки приличный молодой человек, а у ребенка добрая мама, пижамка и хорошая книжка.
Вот так правильно!..
А то, что сегодня произошло в издательстве и из-за чего мучается сейчас подруга Митрофанова, — неправильно!.. Вообще в издательстве как-то неладно, и тонкая писательская натура давно это подметила, но вот сегодня!..
— Конфитюр! — фыркнула Поливанова и выволокла из багажника тяжеленные мешки. — Сплошной конфитюр!..
А еще ж клубника!.. Корзиночка свежей клубники, предусмотрительно поставленная на переднее сиденье и даже пристегнутая ремнем. Тьфу, пропасть!.. Как же теперь ее доставать-то?..
Маня привалила пакеты к заднему колесу, кое-как захлопнула багажник и полезла в салон.
Тень, мелькнувшая перед капотом машины, на этот раз совершенно определенная, стремительно приблизилась, надвинулась, закрывая мутный свет фонаря. Поливанова взвизгнула, дернулась, сильно стукнулась головой и неловко повалилась на сиденье.
— Маня, ты, что ли?..
Потной от ужаса рукой она сдернула очки. Сунуть ключ в зажигание, захлопнуть дверь, закрыть все замки. Ногу на газ и попытаться спастись!..
Черт побери!.. Ключ! Ключ она забыла в багажнике!..
— Мань, что ты заметалась?! Я тебя напугал?!
— Фу-ты ну-ты!.. — Поливанова перевела дух, нацепила очки, помедлила в изнеможении и полезла из салона. — Сашка! А если б я тебя электрошоком?!
Стрешнев поддержал ее под монументальный локоток.
— А у тебя с собой специальный прибор?..
— Прибор! Чего ты подкрадываешься, да еще ночью темной?! Дурак совсем?!
— Да я только подъехал! И я не подкрадываюсь. И сейчас не ночь. Я смотрю — вроде машина твоя! И задница вроде тоже твоя!..
И впрямь стрешневский «Лексус» с заведенным двигателем стоял прямо перед Маниным носом, дверь нараспашку!
— Я хотел тебе помочь. Ты так… живописно торчала.
— Иди ты в задницу!
— Вот именно она и торчала.
— Пакеты забери. Они во-он, в луже стоят. И ключи я в багажнике забыла. Посмотри там, а?.. — Поливанова снова нырнула в салон и вытащила драгоценную корзинку. — А ты чего здесь?..
Хлопнула крышка багажника.
— Катя позвонила, — громко сказал Стрешнев, протискиваясь между машинами. — Сказала, что хочет поговорить. А я как раз поблизости был.
Писательница Поливанова, приготовившаяся утешать подругу клубникой, шампанским и задушевными разговорами, ничего не поняла.
Раз Митрофанова вызвала Стрешнева, значит, предполагается производственное совещание, что ли?.. Рассказывать о мужском свинстве, жаловаться на жизнь, рыдать, икать, биться головой, истерически хохотать полагается только в женском коллективе!..
Мужчины тут ни при чем.
Странно. Странно. Впрочем, сейчас все выяснится.
Стрешнев пристроил пакеты на лавочку, сунул Мане ключи, добытые в багажнике, и велел подождать, пока он найдет место, где бы ему поставить машину.
— Нынче нужно говорить — припарковаться, — сообщила Поливанова ему в спину. — Еще одно дурацкое слово! Мне оно напоминает доктора Айболита. Припарки! И ставит, и ставит им градусники!.. Обезьянам, да?.. Или ослам?..
— Я не слышу!
Место нашлось моментально — неподалеку от поливановской машины. Повезло. Хорошо, не пришлось в соседнем дворе бросать или на Ленинградке под знаком «Остановка запрещена».
Под дождем, с корзиной клубники, пакетами с едой и французским шампанским, о котором Маня несколько ревниво думала, что теперь придется делиться со Стрешневым, они зашагали к подъезду, и тут какая-то невменяемая машина влетела во двор, повернула так, что ее занесло, и ринулась на них.
Маня кенгуриным прыжком перескочила низкую оградку палисадника, Стрешнев попятился, закрываясь пакетами, автомобиль пролетел, обдав их грязной водой, притормозил, наддал и пропал из глаз.
— Идиот! — заорала Маня, вытаскивая ноги из жидкой земляной каши. — Придурок!.. Чтоб тебя!..
— Держись, упадешь!
— Да пошел он!.. Нет, ну кто так ездит?! Во дворе! Права напокупали, козлы проклятые, уроды!
Она вылезла из-за оградки и неистово потопала туфлями, но куда там!.. Ноги были в грязи по щиколотку, и никаким топаньем ничего невозможно улучшить, это уж точно!
— Осенью, Манечка, — сообщил Стрешнев нравоучительно, — в наших широтах полагается носить резиновые сапоги, а не в туфельках фигурять! Поняла теперь правду народной жизни?
— Пошел ты тоже!
— Клубнику-то хоть спасла?..
Препираясь, они вошли в подъезд, и лифт сразу же распахнул створки, как будто поджидал их.
Маня все ругалась, переступала мокрыми, грязными ногами, рассматривала их и пыталась отряхнуть. В лифте сразу стало грязно, как на скотном дворе.
Странное дело, дверь в квартиру Екатерины Митрофановой оказалась приоткрытой, как будто тоже их поджидала.
Писательница Поливанова тут же полезла внутрь, продолжая бурно проклинать «недоумков и придурков», а Стрешнев притормозил.
— Кать, это мы! Ты представляешь, нас какой-то идиот на машине только что чуть не убил!.. Ка-ать! Ты где?! Чего у тебя дверь нараспашку?! — орала Маня.
Потом вдруг хрипло хрюкнула, и все смолкло.
Стрешнев ринулся вперед.
Алекс вышел из перехода и долго озирался, не понимая, куда идти.
…Деревня Юрьево или деревня Козлово? Налево или направо?..
Анна Иосифовна, да благословит ее бог, по телефону подробно растолковала ему, как добраться, и даже не спросила, для чего ему так срочно понадобился адрес Екатерины Митрофановой, и он, пристроившись на лавочке в метро, подробно все записал, только теперь никак не мог найти бумажку, на которой записал!..
Конечно, Даша права. Он сумасшедший, и его выходки невозможно терпеть нормальному человеку. Особенно близкому, которому есть до него дело!
…А Даше есть до него дело?.. Или когда-нибудь было?..
Дождь накрапывал, асфальт блестел тусклым масляным блеском, отсветы фар качались, надвигались и пропадали у него под ногами. Должно быть, не имело никакого смысла ехать так поздно, да еще без предупреждения, в дом к почти незнакомому человеку. Следовало завтра утром позвонить и договориться. А еще нужно было внимательно выслушать, как именно ехать, и бумажку с разъяснениями тоже терять не следовало!..
Но оставаться дома он не мог. Не мог, и все тут! Ненасытные змеи сожрали бы его, и Дашу заодно, а этого никак нельзя было допустить. Он и так слишком виноват перед ней.
Владимир Береговой был настроен не на шутку решительно, и Алекса это встревожило. Чего бы там ни наделала мадам Митрофанова, как бы ни была несправедлива, взрослый уравновешенный человек вряд ли станет по этому поводу орать в трубку: «Я убью ее!»
Впрочем, если орет, значит, вряд ли убьет!.. Настоящая ненависть… тиха. Алекс знал это точно.
Он шел наугад, наступал в лужи, в ботинках хлюпало и даже плескалось. Он вдруг подумал, что ему хочется заболеть, как в детстве, и болеть долго и сладко — чтоб мама поила клюквенным морсом и еще какой-то вкусной штукой, сваренной из шиповника, меда и лимонных долек. Чтобы вечером пришел с работы отец, пахнущий улицей, курткой и чужими людьми, присел к нему на диван и выложил на плед подарок — новую пожарную машину, непременно красную и с выдвижной лаковой лестницей, или книжку про пиратов с каравеллами, бригами, пушками и одноглазым корсаром в треуголке. Чтобы бабушка хлопотала над ним, но не слишком, а с веселым лукавством подыгрывала ему — уж ей-то все его хитрости были отлично известны!
С тех пор, как все сделалось сложно и перестало получаться… жить, он болел натужно, всерьез, тяжело и очень быстро надоедал окружающим — еще бы! — и никто не ухаживал за ним особенно и не дарил красную пожарную машину!
…Налево или направо?..
Что он скажет мадам Митрофановой, если все-таки ему удастся до нее добраться?..
Добрый вечер, моя фамилия Шан-Гирей. Я решил нанести вам визит. Бумаги от Канторовича не привез.
Добрый вечер, я пришел проверить, не пристукнул ли вас не в меру темпераментный Владимир Береговой.
Добрый вечер, я только что расстался с единственным человеком, который казался мне близким. Во всем виноват я сам. Я ничего не смог — ни стать надеждой и опорой, ни сделать ее счастливой, ни заработать кучу денег, ни принять ее со всеми женскими штучками, в общем, вполне безобидными! Я лез в бутылку, вредничал, капризничал, «считался», кто кому и за что больше «должен», — зачем, зачем?.. Скажите мне, мадам Митрофанова, все дело в том, что я просто плохой, никуда не годный человек? Объясните мне, почему у меня все не то и не так?
Впрочем, как и подробно записанный маршрут, сама мадам Митрофанова потерялась и расплылась — ему то вспоминался пионерский галстук, то ефрейторские лычки, то ее перепуганные глаза. Ко всему прочему, она еще оказалась Катюшей — кто бы мог подумать!..
Зачем она уволила Берегового? Что именно произошло у нее с человеком по имени Вадим Веселовский — действительно банальная любовная история или Анна Иосифовна выдумывает прекрасные сказки, уводя его от чего-то важного, главного? Почему Береговой орал, что Митрофанова во всем виновата? В чем именно?.. И что именно он собирается доказать? Что Митрофанова заколола ножом постороннего мужика в крохотной кладовой издательства «Алфавит»?!
А если с тем, другим, пока не известным ему Веселовским она обошлась точно так же, как с Береговым, значит, тот тоже имеет вполне веские поводы для ненависти! И… труп! В конце концов, пока так и не установлено, кем был тот человек, что делал в издательстве и какое имел к нему отношение! Может, и он был когда-то оскорблен мадам Митрофановой?..
Впрочем, это уже гадание на кофейной гуще.
Кофе хочется. Очень крепкого и очень горячего.
Алекс дошел до какой-то тихой улицы, на которой не было ни машин, ни людей, повернул исключительно потому, что ему понравилась ее совсем не московская опрятность и даже некоторая дождливая уютность, похожая на европейскую. Пожалуй, надо начинать все сначала — звонить Анне Иосифовне, извиняться, оправдываться, спрашивать адрес и маршрут, или таким образом он вскоре придет в Бельгию!..
Он сунул руку в карман, вместе с телефоном оттуда полезла какая-то бумажка, выпала, он подобрал и увидел, что это и есть маршрут с адресом — как он умудрился ее потерять?..
Тихая улица, на счастье, оказалась той самой, записанной на бумажке. Без труда он разыскал дом, здесь не было никаких корпусов с дробями — восемнадцать дробь три, корпус пять! — и производить сложных вычислений, по какой именно улице числится нужный дом, не понадобилось.
Какая-то машина с работающим двигателем стояла возле подъезда, перегородив дорогу так, что пришлось обходить ее по луже. В ней сидел человек и тыкал в кнопки мобильного, и был так занят и озабочен, и погружен в свой телефон, и настолько ему не было дела до всяких человеческих букашек, вынужденных из-за его машины лезть в лужу, что Алекс ему позавидовал.
Уметь бы так!..
Он всерьез струсил, войдя в лифт, где оказалось грязно, как будто в нем только что перевезли небольшую отару овец. Он даже некоторое время думал, куда бы наступить половчее, и чуть не упал.
…Что я ей скажу? Зачем я приехал? Как вообще стану с ней разговаривать?! Что подумает ее муж — у нее есть муж?.. Или дети? Или родители?.. С ними со всеми наверняка тоже придется объясняться!..
Квартир на этаже оказалось всего две, и, сверяясь с бумажкой, зажатой для верности в кулаке, Алекс позвонил в ту, которая ему требовалась.
…Или лучше уйти? Не создавать никому проблем?
В квартире громко говорили, слышались топот и даже плач, и, не раздумывая больше, Алекс толкнул дверь и вошел.
Везде горел свет, остро пахло бедой. Он очень хорошо знал этот запах — нашатырного спирта, сердечных капель и еще какой-то дряни. Бабушка умирала именно в этом запахе. Вид у нее был виноватый, ей было неловко, что она умирает и доставляет родным столько хлопот и огорчений. Человек в белом халате чем-то колол ее, мать совала под нос нашатырный спирт, а она все смотрела на внука — видишь, мальчик, как получилось?.. Ты, самое главное, не огорчайся, все это ерунда, подумаешь!..
На секунду Алексу показалось, что он потеряет сознание — от страха, того, давнишнего, когда он понял совершенно отчетливо, что бабушка сейчас умрет и больше ее никогда не будет.
…Нет. Остановись. Это чужая жизнь, чужая беда. Свою ты уже пережил.
Где-то что-то громыхнуло, потянуло сквозняком, входная дверь у Алекса за спиной с грохотом затворилась, и в коридоре возникла очень высокая растрепанная женщина, показавшаяся ему смутно знакомой.