Справедливости ради надо заметить, что и сам посол в денежных делах оказался не вполне чист. До самой его смерти тянулась тяжба с посадским Егором Бахтиным, который заявлял, что Волынский в Иране занял у его дяди Анисима Федотова и не вернул 2600 рублей. Ответчик же полагал, что платить должна казна, поскольку иранские власти не давали денег на содержание посольства и он вынужден был их занимать. Он насчитал, что ему следовало получить 768 червонцев, 15 956 рублей и три с половиной копейки, из которых на «презенты» употреблено 613 червонцев и 6189 рублей (не считая данных ему на подарки казенных мехов на 3500 рублей). Петр I, по-видимому, усомнился в столь значительных расходах и в 1720 году приказал выдать Волынскому в счет жалованья только шесть тысяч рублей. Волынский же долг Бахтину признал и даже выдал расписку с обязательством вернуть деньги, однако, если верить истцу, выманил у него в 1737 году «мировую запись» с отказом от тяжбы, но отдал всего 150 рублей. Очевидно, у посадского не хватило сил тягаться с могущественным тогда вельможей. После казни Волынского он опять стал добиваться уплаты долга, но Сенат, исходя из наличия «мировой», отказал{70}.
С позиции Волынского вполне рациональным представлялось стремление тем или иным образом получить в свое распоряжение богатые и плохо управляемые прикаспийские провинции Ирана, где царский дипломат не видел достойных противников: «Народ гилянской зело крупен, точию весьма невоенной, и ружья никакова не имеют, и самой народ — дикой и робкой. И живут все в розни, и редкую деревню мошно сыскать, чтоб дворов по пяти или по десяти, разве по два и по три». Доказательством «дикости» и «робости» он искренне полагал нежелание пускать к себе посольских людей: «Кажной рад последнее отдать, нежели ково в дом свой пустить, и сами в ыные места мало ездят». Как же было упустить лежащие втуне среднеазиатские золотые и серебряные руды, которые, по мнению Беневени, нерадивые «озбеки» принципиально не желают разрабатывать, а «рудокопцев» живыми закапывают в землю?{71} Можно представить, каково было это читать страстно стремившемуся развивать отечественную промышленность Петру I.
Волынский с раздражением воспринимал задержки в пути и патетически обращался к государю: «…а ежели уже в моей смерти подлинно донесено вашему (величеству будет… по смерти моей последнее награждение мне всемилостивеише изволите учинить воздаянием отмщения над здешними варварами за мою погибель». В том, что «отмщение» будет делом нетрудным, он не сомневался.«…Помощью вышнего и без великого кровопролития великую часть к своей державе присовокупить можете с немалым интересом к вечной пользе без страха, ибо разве только некоторые неудобные места и воздух здешней противность покажут войскам вашего величества, а не оружие персицкое», — убеждал посол царя. Похоже, что слава победителей Карла XII несколько кружила голову не только бравому подполковнику Волынскому, но и вполне «штатскому» секретарю Беневени — тот указывал, что иранские власти «нас также боятся, и ежели бы было самой малой вид противности показать или замахнуться токмо, а не ударить, то б весьма здрогнули». Он же рассказал, как лихо без «конвою» преодолел опасный путь из Ирана в Бухару, так что «все генерально русской кураж и смелость похваляли»{72}.
В итоге посол прямо призывал царя в поход на Персию, и «хотя настоящая война наша нам и возбраняла б, однако, как я здешнюю слабость вижу, нам без всякого опасения начать можно, ибо не токмо целою армиею, но и малым корпусом великую часть к России присоединить без труда можно, к чему нынешнее время зело удобно». В Петербурге он представил Петру доклад, к которому был приложен «Журнал на персидскую карту с кратким описанием провинций и городов и где есть какие пути удобные или нужные к проходам армии».
Накануне похода
Однако международная обстановка не располагала к подобным акциям. Россия пока не могла завершить уже выигранную Северную войну из-за противодействия вчерашних союзников росту ее могущества. Начавшиеся мирные переговоры были прерваны после гибели Карла XII. В 1719 году английская эскадра пришла на помощь Швеции в Балтийское море; в том же году были разорваны отношения с Австрией, и она вместе с Саксонией и Ганновером заключила антироссийский по духу союз{73}.
Пока же Петр I под видом изучения торговых путей на Каспии отправлял туда морских офицеров (М. Травина, К.П. фон Вердена, В.А. Урусова, Ф.И. Соймонова), которые обследовали все побережье от Волги до Гиляна, Астрабада, Мазендерана и устья Куры. «Польза общих торгов, — вспоминал Соймонов, — служила тогда наружным видом сего предприятия, и назначенному в оную посылку офицерам предписано было в инструкции, чтоб они сие намерение везде распространяли, хотя другие словесныя и тайныя приказания до купечества не подлежали»{74}.
Моряки не только составляли карту берегов, но и искали удобные места для пристаней. Лейтенант Соймонов и капитан Верден установили, что береговая линия от Терека до Куры годна для вытаскивания плоскодонных судов, и всюду имеются «якорныя места», «однако незакрытая с моря, кроме двух хороших гаваней, а именно: в Апшероне и Баку»; «в Апшероне гавань хороша и в колодезях вода пресная», а в Баку «гавань очень хорошая про всякия суда и от всяких ветров», и от Апшерона до Баку можно ходить «мелкими и большими судами». Именно эти порты являлись, по мнению моряков, единственными на Каспийском море местами, «в коих суда от всех ветров стоять могут безопасно».
На западном берегу моря Петра особенно интересовало устье реки Куры: поручику князю Урусову в 1718 году было приказано при описании этих мест «прилежно осматривать гаванов и рек, а особливо Куры реки»; в следующем году его обследовали Верден и Соймонов. По мнению Соймонова, царь «хотел при устье реки Куры заложить большой купеческий город, в котором бы торги грузинцев, армян, персиян, яко в центре, соединялись и оттуда бы продолжались до Астрахани»; намереваясь «привлечь» в этот город «все купечество из Грузии и Ширвани» и тем сделать его «первым купеческим городом для всего западного берега Каспийскаго моря»{75}.
Координация всей «персидской» политики на месте была поручена А.П. Волынскому, пожалованному в полковники и генерал-адъютанты и назначенному астраханским губернатором. В марте 1720 года Петр, находившийся тогда на первом отечественном курорте — Олонецких «марциальных водах», собственноручно указал ему отправить в Шемаху офицера «бутто для торговых дел», а на деле — чтобы тот «туда или назад едучи сухим путем от Шемахи верно осмотрел пути» и особенно «неудобной» участок возле Терков. Самому губернатору этим же указом предписывалось поддерживать контакты с царем Картли Вахтангом VI, чтобы он «в потребное время был надежен нам», а также «при море зделать крепость» с «зелейным анбаром» (пороховым погребом) и «суды наскоро делать прямые морские и прочее все, что надлежит к тому помалу под рукою готовить, дабы в случае ни за чем остановки не было, однако ж все в великом секрете держать»{76}.
Последнее распоряжение царь в декабре отменил — точнее, велел подождать со строительством «до предбудущего 1722 году», но зато потребовал от губернатора «для пробы» образцы верблюжьей шерсти, «персидских кушаков» и «гилянских рогож». Кроме того, Петра интересовали иранские изюм и шафран, которые он предполагал сбывать в соседнюю Польшу — наблюдательный царь, как опытный коммерсант, заметил, что шляхетский стол не может обойтись без этих «специалов»{77}. Волынский доставил в Петербург «шафранное коренье», и царь повелел посадить его у себя в оранжерее в надежде получить «плод». Губернатору предписывалось купить в Гиляне и разводить в Астрахани померанцевые, лимонные, цитронные, гранатовые и самшитовые деревья, а жителей приучать выращивать виноградную лозу, закупленную в Дербенте и Шемахе. Но климат помешал добиться фруктового изобилия, а почва оказалась непригодной для производства качественных вин.
У царя были и более обширные планы. Стремясь развить по Каспийскому морю торговлю с восточными странами, он хотел поручить организацию этого дела знаменитому парижскому банкиру и генеральному контролеру французских финансов Джону Лоу, который во Франции ввел в обращение бумажные деньги и успешно распространял акции своей Индийской компании. Петр прочитал перевод книги Лоу «Рассуждения о деньгах и торговле» и решил пригласить его на русскую службу.
В январе 1721 года он лично отредактировал наказ находившемуся на русской службе французу, асессору Берг-коллегии Габриелю Багаре де Пресси. Император приглашал «господина Ляуса» в Россию и обещал ему княжеский титул, 200 дворов крепостных, право основать свой город и населить его «иностранными мастеровыми и ремесленными людьми», разрешал иметь 100 человек личной гвардии. При этом Петр рассчитывал, что «господин Ляус» в «восточной России около Каспийского моря» построит города и села, организует заводы и мануфактуры, привлечет иностранных колонистов. Если же Лоу согласится поступить на русскую службу и «российские рудокопные дела також и Персидскую торговую компанию в Российском государстве сам сочинить и учреждать намерен», Петр I готов был сделать его обер-гофмаршалом двора и действительным тайным советником и наградить орденом Андрея Первозванного. Подобных условий русское правительство до того не предоставляло никому из иностранцев, что явно свидетельствовало и о серьезности намерений развивать восточную «коммерцию», и о впечатлении, произведенном на Петра успехами Лоу в начале его карьеры во Франции. Однако планам царя не суждено было осуществиться: к тому времени банк и компания Лоу лопнули, и де Пресси встретился с шотландцем, когда тот уже покинул Францию{78}. Реорганизация восточной торговли не состоялась.
В январе 1721 года он лично отредактировал наказ находившемуся на русской службе французу, асессору Берг-коллегии Габриелю Багаре де Пресси. Император приглашал «господина Ляуса» в Россию и обещал ему княжеский титул, 200 дворов крепостных, право основать свой город и населить его «иностранными мастеровыми и ремесленными людьми», разрешал иметь 100 человек личной гвардии. При этом Петр рассчитывал, что «господин Ляус» в «восточной России около Каспийского моря» построит города и села, организует заводы и мануфактуры, привлечет иностранных колонистов. Если же Лоу согласится поступить на русскую службу и «российские рудокопные дела також и Персидскую торговую компанию в Российском государстве сам сочинить и учреждать намерен», Петр I готов был сделать его обер-гофмаршалом двора и действительным тайным советником и наградить орденом Андрея Первозванного. Подобных условий русское правительство до того не предоставляло никому из иностранцев, что явно свидетельствовало и о серьезности намерений развивать восточную «коммерцию», и о впечатлении, произведенном на Петра успехами Лоу в начале его карьеры во Франции. Однако планам царя не суждено было осуществиться: к тому времени банк и компания Лоу лопнули, и де Пресси встретился с шотландцем, когда тот уже покинул Францию{78}. Реорганизация восточной торговли не состоялась.
Но Петр не упускал из вида и военную подготовку продвижения на Восток. В декабре 1720 года решено было отправить консулом в Исфахан «зело искусного» Семена Аврамова, а в Шемаху — капитана Алексея Баскакова с геодезистами. Официально они должны были добиваться от местных правителей «всякого вспоможения» российским купцам на предмет беспрепятственной покупки и вывоза шелка-сырца в Астрахань на употребление царского двора. А неофициально им надлежало собирать сведения военного и политического характера, а также установить, «коликое число в тех провинциях (Шемахе и Гиляне. — И. К.) купечества и поселян, и от чего болше пожитки имеют, и в чем их интерес состоит, и что с них собираетца шаху в год доходов». Баскаков получил еще и указание выяснить все о реке Куре: «…откуды течет и как велика и глубока, и ходят ли по ней какие суда и до которых мест, и по той реке какие живут народы»{79}.
Одновременно шла и дипломатическая подготовка будущей кампании. В сложной дипломатической игре при стамбульском дворе российскому посланнику А.И. Дашкову удалось убедить турок в опасности для них антироссийского союза Австрии и Саксонии и при поддержке французского посла заключить в ноябре 1720 года «вечный мир». Его условия повторяли старые и тяжкие для России обязательства Прутского мира 1711 года. Единственное, что удалось выторговать, — это разрешение на пребывание в Стамбуле постоянного российского резидента. В июне 1721-го договор был ратифицирован султаном: Россия на время получила свободу рук на юге. Турки даже надеялись на возможный союз с Петром против Австрии{80}.
На реальное ослабление Ирана и возросший интерес к прикаспийскому региону со стороны России отреагировали и местные владетели. В 1717 году тарковский шамхал Адиль-Гирей в обращении Петру I выразил готовность по образцу своих «отцов и прародителей» как «покорный раб ваш, всегда с придержанием во услугах ваших пребывати и с союзными и друзьями вашими в дружбе и в союзе быть, а с неприятелями вашими противиться от сердца» и сообщил: «Ныне все в краях наших пребывающие кумыки, и кайтаги, и казикумуки, и их сильные князи и начальники и старшины здесь суть согласившись, вашу службу приняв, поддались». Вслед за шамхалом к России обращались уцмий Кайтага, эндереевский, аксаевский и другие владетели Дагестана{81}.
Петр принял Адиль-Гирея «под оборону нашу и подданство», но действовал осторожно и не спешил объявлять о том, что шамхал состоит ныне «в стороне его царского величества», учитывая только что заключенный с Ираном договор. Тем более что «подданство», как и ранее, носило номинальный характер и ни к чему не обязывало; тот же кайтагский уцмий Ахмед-хан получал от шаха жалованье в одну-две тысячи рублей и подарки (лошадей, халаты, дорогие сбруи), но «воинскую службу» нести отказывался: «Усми даром служить никому не должен… — говорили его подданные возвращавшемуся в 1718 году из Ирана с дареным слоном А. Лопухину, — шаха мы не боимся»{82}.
Шаха здесь не боялись уже давно. Еще в 1711 году восставшие жители Джаро-Белоканских вольных обществ вступили в Ширван и подняли местное суннитское население на борьбу против иранцев-шиитов. Повстанцев возглавил «родом мужик простой», энергичный и предприимчивый Хаджи-Дауд (или Дауд-бек), к которому примкнул уцмий Кайтага Ахмед-хан и правитель Казикумуха Сурхай-хан. Объединенное войско разгромило силы наместника Ширвана и других местных ханов, а в 1712 году разграбило Шемаху. Только в 1719 году Хаджи-Дауда удалось схватить, но вскоре он бежал из дербентской крепости. В это же время началось восстание афганских племен абдали и гильзаев; наследственный вождь последних, Мир-Вейс-хан, захватил Кандагар, а предводитель абдали Абдулла-хан поднял бунт в Герате. Несмотря на все попытки правительственных войск, вернуть утраченные провинции не удалось, и в 1720 году Махмуд, сын Мир-Вейс-хана, начал набеги на Иран.
Шах обратился за помощью к кавказским владетелям, но те не спешили с ее оказанием, а Ширван был вновь был охвачен брожением. Хаджи-Дауд рассылал по горским обществам Дагестана письма с призывом подняться против Сефевидов. «Ныне нам время себя людьми поставить и обогатиться; нежели мы сей случай из рук упустим, на то мы достойны, чтобы весь свет нас дураками признал, ибо сила в наших руках, шах от Мирмахмута утеснен, и ничто мешать не может», — писал он Сурхай-хану. Одновременно он обращался и к русским властям в Астрахани: объяснял, что движение вызвано «обидами» со стороны персов-«кызылбашей», обещал «дружелюбие иметь» и даже «великому государю под руку иттить, также и юрты (владения. — И. К.) свои отдать».
Волынский в июне 1721 года поначалу обнадежил «бунтовщика» и даже «секретно» передал ему, что российскому государю «не противно, что он с персианами воюет»{83}. Но в то же время особых иллюзий в отношении нового «приятеля» он не питал: «Кажется мне, Дауд-бек ни к чему не потребен; посылал я к нему отсюда поручика (как я перед сим вашему величеству доносил), через которого ответствует ко мне, что конечно желает служить вашему величеству, однако ж чтобы вы изволили прислать к нему свои войска и довольное число пушек, а он конечно отберет городы от персиан, и которые ему удобны, те себе оставит (а именно Дербент и Шемаху), а также уступит вашему величеству кои по той стороне Куры реки до самой Гиспогани (Исфахана. — И. К), чего в руках его никогда не будет, и тако хочет, чтоб ваших был труд, а его польза»{84}.
Дауд приглашал русских торговых людей приезжать — «мы и волосом их не тронем», но едва ли был в состоянии реально контролировать «грубых бунтовских мужиков» и пустившихся в поход горцев[4]. Объединившиеся против «еретичного персианского ига» повстанцы во главе с Хаджи-Даудом и Сурхай-ханом совершали набеги на Ардебиль и Баку, угрожали Дербенту. В августе 1721 года они вновь взяли Шемаху. Беглербег города Хусейн-хан был убит вместе с сотнями других горожан; при грабеже гостиных дворов русские купцы были «обнадеживаемы, что их грабить не будут, но потом ввечеру и к ним в гостиный двор напали… иных убили, а товары все разграбили, которых было около 500 000, в том числе у одного Евреинова на 170 000 рублей персидскою монетою»{85}. По более точным сведениям «экстракта ис поданных доношений о том, коликое число было у купецких людей товаров в Шемахе и кого имяны», ущерб оценивался «на персицкие деньги 472 840 рублев на 29 алтын»{86}.
Волынский послал в Шемаху своего представителя, переводчика Дмитрия Петричиса, но переговоры окончились безрезультатно. Предводитель мятежников откровенно заявил гонцу: о возмещении убытков «и думать не надобно, чтоб назад было отдано для того, что у них обычай в таких случаях: ежели кто что захватит, того назад взять невозможно», признав, что даже ему, Дауд-беку, не удалось получить на свою долю того, что он пожелал, из разграбленного имущества шахского наместника{87}.
В донесении от 10 сентября 1721 года Волынский сообщил, что к нему явились ограбленные в Шемахе купцы; двоих из них, Филиппа Скокова и Василия Скорнякова, губернатор сразу же отправил к царю, чтобы Петр получил сведения из первых рук. Однако грабеж русских купцов стал для Волынского принципиальным аргументом в пользу начала военных действий. «По намерению вашему к начинанию законнее сего уже нельзя и быть причины», — убеждал он царя, что такое вторжение теперь будет выглядеть выступлением «не против персиян, но против неприятелей их и своих». Он призывал Петра выйти в поход следующим летом, поскольку, «что ранее изволите начать, то лутче, и труда будет менее». Напористый губернатор был уверен: «…невеликих войск сия война требует, ибо ваше величество уже изволите и сами видеть, что не люди — скоты воюют и разоряют». Он даже подсчитал, что для успешной операции необходимы максимум десять пехотных и четыре кавалерийских полка вместе с тремя тысячами «нарочитых казаков» — «толко б были справная амуниция и доволное число провиянта»{88}.