Само появление этой молодой женщины в лечебнице отразилось на многих пациентах, включая и саму Мари. Вначале Мари старалась ее избегать, боясь, что пробудит в ней желание жить. Было бы лучше, если бы в девушке осталась решимость умереть, поскольку избежать смерти она уже не могла. Доктор Игорь не счел нужным от кого-либо скрывать, что, несмотря на ежедневные инъекции, состояние девушки ухудшается на глазах и спасти ее вряд ли удастся.
До пациентов дошел этот слух, и они держались от обреченной девушки на расстоянии. Но – непонятно почему – Вероника начала бороться за свою жизнь, и только два человека были здесь близки ей – Зедка, которую завтра выписывают и с которой особо не поговоришь, и Эдуард.
Мари нужно было поговорить с Эдуардом: к ней он обычно прислушивался. Неужели он не понимал, что возвращает Веронику в этот мир? И что нет ничего хуже для человека, которого нет надежды спасти?
Она обдумала тысячу возможностей объяснить Эдуарду суть происходящего, но в каждом случае пришлось бы вызвать у него чувство вины, а этого Мари ни за что бы не стала делать. Мари немного подумала и решила оставить все идти своим чередом. Она уже не была адвокатом и не хотела подавать дурной пример, создавая новые законы поведения там, где должна царить анархия.
Но присутствие здесь Вероники оказало влияние на многих, и некоторые были готовы пересмотреть свою собственную жизнь. На одной из встреч Братства кто-то пытался объяснить происходящее: смерть в Виллете приходила либо внезапно, никому не давая времени о ней подумать, либо после долгой болезни, а в этом случае смерть – всегда благо.
Случай же с этой девушкой был драматическим – ведь она была молода, ей вновь хотелось жить, а все знали, что это невозможно. Некоторые задавались вопросом: “А если бы такое случилось со мной? У меня есть шанс жить. Использую ли я его?”
Некоторые даже не пытались ответить на этот вопрос. Уже давно они отказались от подобных попыток и жили в мире, где нет ни жизни, ни смерти, ни пространства, ни времени.
Но многие всерьез задумались, и Мари была одной из них.
Вероника оторвалась от клавиш и посмотрела на Мари за окном, вышедшую в ночной холод в легкой накидке. Она что, хочет умереть?
Нет. Это я хотела умереть.
Она снова заиграла. В последние дни жизни она наконец осуществила свою великую мечту: играть от сердца и от души, играть, сколько хочет и когда хочет. И не важно, что ее единственный слушатель – юноша-шизофреник. Главное, что он любит музыку. Только это и было важно.
У Мари никогда не возникало мыслей о самоубийстве. Наоборот, когда пять лет назад в том же кинотеатре, где она была сегодня, ее просто потряс фильм об ужасающей нищете в Сальвадоре, она впервые задумалась о том, какой бесценный дар – ее собственная жизнь. Теперь, когда дети уже повзрослели и определились в профессиональном отношении, она решила бросить бесконечно скучную службу адвоката и посвятить остаток своих дней работе в гуманитарной организации. В стране изо дня в день ширились слухи о предстоящей гражданской войне, но Мари в это не верила: Европейское Сообщество ни за что бы не позволило разразиться новой войне у самого своего порога.
На другом же краю мира трагедий было хоть отбавляй. И среди этих трагедий был Сальвадор, где дети голодали на улицах и были вынуждены заниматься проституцией.
– Какой ужас, – сказала она мужу, сидевшему рядом в кресле.
Он кивнул в знак согласия.
Мари давно уже собиралась поговорить с ним, и сейчас, похоже, был подходящий момент.
Ведь у них уже было все, чего только можно пожелать от жизни: образование, прекрасный дом, высокооплачиваемая работа, замечательные дети. Почему бы теперь не сделать что-нибудь ради ближнего? У Мари были связи в Красном Кресте, и она знала, что во многих уголках мира крайне необходима помощь добровольцев.
Она так устала бороться с бюрократами и судебными исками, не имея возможности помочь людям, которые нередко тратили годы своей жизни на решение проблем, не ими созданных. Работа же в Красном Кресте приносила бы непосредственные и зримые результаты.
Она решила, что после киносеанса сразу же пригласит мужа в кафе и там обсудит с ним эту идею.
На экране показывали какого-то сальвадорского правительственного чиновника, который с самым смиренным видом каялся в допущенной им оплошности, и вдруг Мари почувствовала, что сердце колотится как сумасшедшее.
Она тотчас сказала себе: ничего страшного. Наверное, ей просто стало душно от спертого воздуха в зрительном зале. Если не станет лучше, можно выйти отдышаться в вестибюль.
Но новости на экране шли своим чередом, а сердце колотилось все сильнее и сильнее, и тело покрылось холодным потом.
Теперь она по-настоящему испугалась и попыталась сосредоточиться на фильме, стараясь отогнать страх. Однако следить за происходящим на экране было все труднее. Мелькали кадры, и Мари казалось, что она вошла в совершенно иную реальность, где все чуждо, нелепо, неуместно, – в мир, где она никогда ранее не бывала.
– Мне плохо, – сказала она мужу.
Она с трудом решилась-таки произнести эти слова – ведь это означало признать, что с нею в самом деле что-то не в порядке. Но тянуть она больше не могла.
– Наверное, надо выйти, – ответил муж. – Ну-ка, идем.
Помогая Мари подняться, он обнаружил, что ее рука холодна как лед.
– Я не смогу добраться до выхода. Пожалуйста, скажи, что со мной такое?
Муж испугался. Ее лицо было в поту, а глаза лихорадочно блестели.
– Успокойся. Я позову врача.
Мари охватила невыносимая паника. Слова сохраняли смысл, но все остальное – этот кинозал, погруженный во мрак, зрители, сидящие локоть к локтю и словно загипнотизированные светящимся экраном, – все обрело какой-то зловещий подтекст. Она была уверена, что жива, могла даже потрогать жизнь, которая ее окружала, словно та была чем-то твердым. Никогда ранее с ней подобного не происходило.
– Не бросай меня здесь одну. Я сейчас встану, я выйду вместе с тобой. Только иди помедленней.
Поднявшись с кресел, они стали пробираться в конец ряда, к выходу. Теперь сердце Мари колотилось так, что, казалось, готово было выскочить из груди, и она не сомневалась, что вот сейчас, вот здесь, в этом зале, и закончится ее жизнь. Все ее движения и жесты, все, что бы она ни делала, – едва передвигала ноги, бормотала «разрешите», «извините», судорожно цепляясь за руку мужа и хватая ртом воздух, – все это казалось чем-то механическим и ужасало.
Ни разу в жизни она не испытывала такого страха. Вот здесь я и умру, прямо в зале.
В голове стучала одна-единственная мысль – жуткая догадка: много лет назад одна из ее знакомых умерла в кинотеатре от инсульта.
Мозговая аневризма подобна бомбе замедленного действия. Происходит небольшое расширение кровеносных сосудов, напоминающее образование воздушных полостей в износившихся автопокрышках; с этим человек может жить долгие годы, и никто не подозревает ни о какой аневризме, пока она вдруг сама не обнаружится, например, при рентгеноскопии мозга или во время самого разрыва. Тогда все заливается кровью, человек сразу же входит в кому и обычно вскоре умирает.
Пока Мари, как сомнамбула, двигалась к выходу, из головы не выходила мысль о покойной подруге. При этом наиболее странным было то, как нынешний приступ подействовал на восприятие: казалось Мари перенеслась на другую планету и словно впервые видела привычные вещи.
И – необъяснимый, невыносимый страх, паника оттого, что ты одна на чужой планете. Смерть.
Нужно немедленно взять себя в руки. Убедить себя, просто сделать вид, что все в порядке, и все будет в порядке.
Она героическим усилием воли попыталась успокоиться, как будто ничего не произошло, и чувство заброшенности в пугающе чуждый мир, кажется, начало отступать. Эти несколько минут были самыми страшными минутами в ее жизни.
Однако когда они выбрались в залитое светом фойе, паника вернулась. Краски были слишком яркими, уличный шум, казалось, раздирал уши, все представлялось совершенно нереальным. Мари механически отметила одну странную особенность: поле зрения сузилось до области вокруг болезненно-резкого фокуса в его центре, а все остальное словно утонуло в тумане.
Она знала: все, что она видит вокруг себя, – не более чем зрительный фантом – сама условность, сама иллюзия, созданная внутри ее мозга электрическими сигналами посредством световых импульсов, проходящих сквозь два стеклянистых тела, которые почему-то называются «глаза».
Нет. Никак нельзя об этом думать. Если дать себя увлечь таким мыслям, можно просто сойти с ума.
К этому моменту страх перед возможной аневризмой уже прошел. Мари все-таки выбралась из кинозала живой, тогда как подруга даже не успела двинуться с кресла.
– Я вызову скорую, – сказал муж, с тревогой вглядываясь в мертвенно-бледное лицо и обескровленные губы жены.
– Лучше такси, – попросила она, вслушиваясь как бы со стороны в произносимые ею звуки и ощущая каждую вибрацию голосовых связок.
Попасть в больницу означало бы признать, что дела ее действительно плохи, а Мари была исполнена решимости до последней минуты бороться за то, чтобы все вернулось к норме.
Они вышли на улицу. На морозном воздухе она понемногу стала приходить в себя, однако необъяснимый, панический страх остался. Пока муж, охваченный тревогой, лихорадочно ловил такси, она опустилась на бровку, стараясь не смотреть вокруг, потому что и проходящий автобус, и затеявшие игру мальчишки, и музыка, доносившаяся из расположенного неподалеку парка аттракционов, – все это казалось совершенно ирреальным, пугающим, кошмарным, чужим.
Наконец появилось такси.
– В больницу, – сказал муж, помогая жене сесть в машину.
– Нет, ради Бога, домой, – взмолилась Мари. Ее страшила сама мысль вновь оказаться неизвестно где, в совершенно незнакомом месте, ей отчаянно хотелось чего-нибудь привычного, родного. Пока машина мчалась в сторону дома, тахикардия пошла на убыль, а температура, похоже, начала возвращаться к норме.
– Мне уже лучше, – сказала она мужу. – Просто, наверное, что-то не то съела.
Когда добрались домой, мир снова стал таким, каким она его знала с детства. Мари увидела, что муж взялся за телефон и спросила, куда это он собирается звонить.
– Я собираюсь вызвать врача.
– Не нужно. Посмотри на меня, видишь – все уже в порядке.
У нее вновь был нормальный цвет лица, сердце билось как прежде, а от недавнего страха не осталось и следа.
Всю ночь Мари металась в тревожном сне и проснулась в уверенности, что в кофе, который они пили перед киносеансом, кто-то подмешал наркотик. Все это, похоже, просто чья-то глупая и жестокая шутка, и она вознамерилась под конец рабочего дня связаться с полицией и с нею наведаться в тот бар, чтобы попытаться найти виновника.
На службе Мари разобрала несколько незавершенных дел, пытаясь с головой окунуться в работу – в ней еще оставались отголоски недавнего страха, так что нужно было доказать самой, что вчерашнее больше не повторится.
С одним из коллег она начала обсуждать фильм о Сальвадоре и мимоходом упомянула, что ей уже надоело целыми днями заниматься одним и тем же.
– Наверное, пора мне на пенсию.
– Вы у нас одна из лучших сотрудниц, – сказал коллега. – А юриспруденция – из тех редких профессий, где возраст всегда только плюс. Отчего бы вам не взять длительный отпуск? Я уверен, что вы вернетесь совсем другим человеком.
– Я вообще хочу начать новую жизнь. Пережить настоящую опасность, помогать другим, делать то, чего до сих пор никогда не делала.
На этом разговор закончился. Она вышла на площадь, пообедала в более дорогом, чем обычно, ресторане и вернулась в контору пораньше.
Именно этот момент и стал началом ее отчужденности.
Остальные сотрудники еще не пришли с обеда, и Мари воспользовалась этим, чтобы пересмотреть дело, до сих пор лежавшее у нее на столе. Она открыла ящик, чтобы достать авторучку, которая всегда лежала на одном и том же месте, но никакой авторучки не обнаружила. Мгновенно пронеслась мысль, что с ней в самом деле происходит что-то странное, раз она не положила ручку на привычное место.
Этого было достаточно, чтобы сердце вновь бешено заколотилось, и тотчас вернулся весь ужас вчерашнего вечера.
Мари оцепенела. В лучах солнца, проникавших сквозь жалюзи, все приобрело вдруг совершенно иные цвета – более яркие, более резкие, и при этом саму ее захлестнуло чувство, что в следующую же минуту она умрет. Все было совершенно чуждым – и что вообще она делает за этим столом?
Господи, если Ты есть, пожалуйста, помоги мне.
Все тело словно окатило холодным потом: ее захлестнула волна страха, который невозможно было контролировать. Если бы в этот момент сюда кто-нибудь вошел и увидел ее взгляд, полный ужаса, она бы пропала.
Холод!
Именно холод на улице привел ее вчера в чувство, но как выбраться на улицу? Она вновь с болезненной отчетливостью воспринимала любую мелочь происходящего с ней – ритм дыхания (временами у нее было ощущение, что, если бы она осознанно не делала вдохов и выдохов, организм не смог бы делать этого самостоятельно), движения головы (образы перемещались с места на место, словно при движении телекамеры), а сердце колотилось все сильнее, и тело утопало в липком холодном поту.
И – страх. Ничем не объяснимый гигантский страх что-либо сделать, ступить хоть шаг, выбраться из этой комнаты.
Это пройдет.
Вчера ведь прошло. Но сейчас, когда она на работе, кто знает – пройдет ли? Мари посмотрела на часы – они тоже вдруг предстали как нелепый механизм с двумя стрелками, вращающимися вокруг одной оси, указывая меру времени, и никто никогда бы не смог объяснить, почему делений на циферблате должно быть двенадцать, а не обычных десять, как и на любой другой шкале, установленной человеком.
Только не думать о таких вещах. Не то я тотчас сойду с ума.
Сойти с ума. Вот как, наверное, всего точней называется то, что с ней сейчас происходит. Собрав всю свою волю. Мари встала и пошла в туалет. К счастью, коридор был пуст, и она добралась до цели за минуту, которая показалась ей вечностью. Над раковиной она умылась холодной водой, и ощущение заброшенности в совершенно незнакомый и враждебный мир прошло, но страх остался.
Это пройдет, – уговаривала она себя. – Вчера ведь прошло.
Мари помнила, что вчера все длилось минут тридцать. Она заперлась в одной из кабинок и, сев на крышку унитаза, прижала голову к коленям. В этой позе зародыша стук сердца стал невыносимым, и она тут же выпрямилась.
Это пройдет.
Она оставалась там, все более чужая самой себе, словно загипнотизированная той безвыходной западней, в которую угодила. Она вслушивалась в происходящее за дверцей кабинки – шаги людей, входящих в туалет и выходящих из него, звуки открываемых и закрываемых кранов, бессмысленные разговоры на банальные темы. Неоднократно кто-то дергал дверцу, но Мари что-то бормотала и дверь оставляли в покое. Особенно грозным и зловещим был шум водослива – казалось, он вот-вот развалит здание, увлекая всех в преисподнюю.
Но все-таки страх понемногу проходил, и сердцебиение возвращалось к нормальному ритму. Хорошо еще, что ее секретарша не отличалась внимательностью и вряд ли придала какое-либо значение отсутствию начальницы, иначе за дверцей уже собрались бы все коллеги, допытываясь у Мари, что с ней такое.
Почувствовав, что она вновь в состоянии себя контролировать, Мари выбралась из кабинки, долго умывалась, потом вернулась наконец в офис.
– У вас, кажется, всю тушь смыло, – заметила одна из стажерок. – Дать вам мою косметичку?
Мари даже не удостоила ее ответом. Войдя к себе в кабинет, она взяла сумку и сказала секретарше, что уходит домой.
– Но ведь назначено столько встреч! – запротестовала секретарша.
– Здесь не вы даете указания; вы их получаете. Вот и сделайте так, как я говорю: отмените встречи.
Секретарша проводила удивленным взглядом начальницу, от которой за все три года работы не слышала ни одного резкого слова. Наверное, в самом деле какие-то серьезные неприятности: может, ей сообщили, что как раз сейчас муж дома с любовницей, вот она и торопится его застукать?
Она хороший адвокат и знает, что делает, – сказала себе секретарша. Скорее всего, уже завтра начальница попросит у нее прощения.
Но «завтра» не наступило. В ту ночь Мари долго говорила с мужем и описала ему все симптомы того, что с ней происходит. Вдвоем они пришли к выводу, что учащенное сердцебиение, холодный пот, отчужденность, беспомощность и потеря самоконтроля – все это можно назвать одним словом: страх.
С помощью мужа Мари попыталась проанализировать ситуацию. Про себя он подумал – а вдруг это рак мозга, – но ничего не сказал. Мари, в свою очередь, все больше укреплялась в подозрении, что случившееся с ней – лишь начало чего-то в самом деле ужасного, и тоже промолчала. По здравом размышлении, как и подобает умным и зрелым людям, они попытались прийти в разговоре к какому-то общему знаменателю.
– Наверное, тебе стоит пройти обследование.
Мари согласилась, но при одном условии: никто ничего не должен знать, даже их дети.
На следующий день она попросила у себя в адвокатской конторе 30-дневный отпуск за свой счет. Муж хотел отвезти ее в Австрию, где имеются лучшие специалисты по болезням мозга, но Мари отказывалась выходить из дома – теперь приступы были все чаще и все более продолжительными.
С большим трудом – главным образом при помощи успокоительных – они добрались до ближайшей больницы, где Мари прошла всестороннее обследование. У нее не нашли никакой патологии, включая и аневризму, и это принесло хоть какое-то успокоение.
Но сами приступы беспричинной и неодолимой паники никуда не исчезли. Муж ходил за покупками и готовил, а Мари ограничилась ежедневной обязательной уборкой, чтобы хоть как-то отвлечься. Она принялась читать подряд все, какие только могла найти, книги по психиатрии, но вскоре их забросила: ей казалось, что любая из описанных там болезней есть и у нее.